***
Мы любим свет. Любим друзей, любимых, знакомых, любим себя и мир, в котором все наши составляющие находятся. Это естественно, как дыхание, и от того прекрасно. Дружба крепка, любовь надежна, ты сам понятен себе, нет ничего непонятного, все правильно и просто. Но всему, как и дыханию, свойственно заканчиваться: так гравитация притягивает все падающее к земле. Лето заканчивается. Молодость проходит. Умирают люди. И ты летишь, летишь во мрак, и в нём нет ничего, кроме тебя самого. Гаснет свет любви, радости и дружбы, сны истлевают, счастье от воссоединения проходит — и ты возвращаешься в серую неприветливую реальность, где все одноцветно и плоско, враждебно и неправильно. Ты проваливаешься в неё, и гравитация тянет тебя вниз. Она не хотела оставаться в Крепости Удачи, не хотела находиться нигде, и лишь в беге, рассекая расстояния, она ощущала, что не существует, что никто не видит и не знает её. И потому Одри бежала, минуя всевозможные препятствия на пути, от людей до груд стройматериалов и построек, и остановилась только когда ощутила вязкий ледяной металл, словно таящая игла, вонзенная в грудь, внутри себя. Одри остановилась в узком углу между округлой стеной и деревянным домиком, в окнах которого без устали потели трудяги, и пробегая мимо них, останавливаясь, Одри думала зайти узнать, нужна ли помощь: мысль привычная для неё, как желание убежать от своих бед. Но она не дала себе этого сделать. Она остановилась, упала на колени — и часто задышала. И на целый миг образовалось пространство, состоящее из тишины и прерывистого быстрого дыхания, бегущего след в след за учащенным сердцебиением. Порой все хорошо, даже замечательно: ты живой, ты целый, у тебя есть цель, у тебя есть ты сам и твои друзья. Ты встретил тех, о ком давно мечтал, нашел потерянного брата и лучшего друга, обрел утраченное — семью и цель эту семью защищать. Здесь, умерев, Одри словно прошла сквозь безмолвный Ад, дабы оказаться в шумном, живом Раю, где все рады ей и последнее, что осталось сделать, это взять оружие в руки и броситься в главный и самый важный бой. Порой кажется, кажется, даже когда падаешь во тьму, что Добро всегда побеждает Зло, и потому ты летишь, не осознавая очевидного. Тебя раздавливает молотом, тебя пронзает осколками рухнувшего неба, тебе дают хлесткую, обжигающую оплеуху, и ты просыпаешься после долгого сладкого сна, где все играли роли, и мир вокруг тебя не более чем декорация. Одри Дрю слушала каждое слово человека, которого считала подругой, человека, встречи с которым ждала. Она слушала и об отце, прозванном здесь Старшим, и о прорыве границы между мирами… и о том, что война уже идет: пару недель назад в Месте Мертвых Огней появились новые Рыцари и потерянные, а также, как ни странно, лошади и кони, и за последнее время их становилось все больше, точно на той стороне шла ожесточенная война: живые убивали мертвых, мертвые убивали живых. Конечно, Одри о многом знала и без Тэмсин. Так для неё не стало откровением, что Темная Пучина принимала облик Харви, дабы запугать её, что тень, порой преследующая её во снах, была Темной Пучиной, также хорошо она отныне осознавала: иначе тень, иногда чудившаяся то Одри, то Фриск наяву, принадлежала Одри — ибо она была Чернильным Демоном. И все-таки слышать об этом из уст ведьмы казалось невыносимым. И она проснулась в реальности, где все случившееся стало ещё одной ступенью в непостижимом плане людей, не чурающихся играть в чужие жизни, как в шахматы. — Одри! — Харви и Фриск остановились перед выходом из угла между домом и крепостной стеной, и потому Одри оказалась в ловушке. Она глядела на них, согнувшаяся от тяжести дыхания, захрипела, отвернулась: одного взгляда на ту же Фриск хватало, чтобы голос ведьмы зазвучал в голове, заглушая глас рассудка. Она отказывалась верить, что это правда — что слова ведьмы об их роли, о том, для чего все произошедшее произошло, являются правдой, что отец, их подруга, все они действовали сообща, дабы снова лишить их выбора, что иного способа нет, что… Брат ничего не сказал ей. Солгал. И когда шел с ней на разговор, держал за руку, но молчал: значит, все знал заранее. «Я не раз говорила твоему брату: иного пути нет. Мы либо ставим на кон всё и побеждаем, либо проигрываем. Одри, пойми, ты…». Они говорили о множестве ходов, предпринятых в целых борьбы с Темной Пучиной, о пророчествах, видениях будущего и банальном расчете. О том, что Фриск должна была умереть, чтобы обрести некую особую связь с Местом Мертвых Огней, создать мост и провести по нему армию, которая все это время готовится к вторжению в мир живых, или, может, сама стать мостом — мертвая, воскресшая, живая и снова мертвая. А Одри, уже тогда остолбеневшая от ужасающего осознания, все же была Чернильным Демоном — и только в её силах остановить врага. Ей, созданной Темной Пучиной нарочно слабой и никчемной. — Одри, — повторила Фриск и, отодвинув Харви в сторону, стала медленно подходить, как охотник к особо опасному хищнику. Осторожно, то пряча руки за спиной, то заталкивая в карманы коричневых штанов. И снова и снова она не знала, что ей делать, куда себя деть. Знала лишь то, что должна успокоить Одри, когда сама Одри, прижавшись лбом к холодным серым камням растущей крепости, старалась выровнять дыхание и не смотреть на них. — Ты ведь и так знала, что будет битва. Вопрос состоял лишь в том, какая нам уготована роль. И, как видишь, ничего особенного тебе делать не придется. Просто… просто биться, пока не доберешься до бобины. Все осталось по прежнему, видишь?.. Одри горько усмехнулась: может, раньше она считала недалекость Фриск очаровательной, но сейчас она невыносимо раздражала, потому что, в отличии от неё, Одри знала, что значило все услышанное… и, господи, на самом деле беспокоилась совсем не за себя. Слезы защипали глаза, ярость опалила было затянувшиеся раны на сердце — и Одри ощутила горячую, острую боль между тянущей болью от предательства и резким, мгновенным, как вспышка, взрывом, срывающим кожу с костей, когда на тебя наваливается чудовищная правда: ты ничего не изменишь. Никогда. Ничего. Все предопределено, и в этом нет ничего хорошего, как бы раньше Одри ни убеждала себя в обратном. Это значит не только то, что стараться не нужно. Это значит, что любые старания тщетны, бессмысленны. Затем она подумала о беседке и омеле. Она вернулась в ту лунную волшебную ночь, когда она уверовала, что вместе они победят судьбу. Не одна Изменяющая, а сразу две, выбравшие свой путь, путь, который сделают основным. И так стало больно, так сладко и невыносимо обидно, будто у неё отобрали, как нечто материальное, отобрали предложение руки и сердца. — Ничего не по прежнему! — процедила Одри и уставилась на Фриск. И поняла, приняла, почему злится. — Нами опять манипулируют. Опять управляют, как марионетками, лишая воли. Фриск, они специально отправили тебя сюда дважды. Они хотели и рассчитывали, что ты умрешь. А я… я для них… Харви хотел возразить, вмешаться. Фриск не дала ему это сделать — заговорила раньше, громче: — И это мы тоже обе знали. Никогда не обсуждали, веря в обратное, но знали. Ведь Темная Пучина пророчила мне смерть и обещала, что я сама к ней приду. А ты её дочь, кровь её крови, она участвовала в твоем рождении, она хотела сделать тебя неспособной к борьбе — идеальным Сосудом, — и это мы тоже знали. Как знали, что Харви все же вручил тебе силы демона. Как знали, что ваша особенная связь может сыграть на руку обеим сторонам, — она говорила спокойно, с расстановкой. Так говорят очень терпеливые люди, готовые успокаивать и переубеждать часы напролет. Одри не спорила, она и сама отлично все понимала, и все-таки известная ей правда стала неприятной, отталкивающей неожиданностью, как правда о желании отца убить её. Отца. Одно слово вспороло старый шрам, и Одри невесело усмехнулась. Джоуи Дрю продолжал помогать и подвергать её опасности в равной степени любяще. — Неужели ты готова и дальше учавствовать в подобном? — выдавила она. — Быть… инструментом в чьих-то руках? Горькая улыбка на губах Фриск сказала больше слов, и Одри пожалела, что не прикусила язык. — Я смирилась быть инструментом до тех пор, пока тот, кто пользуется мной, не даст мне свободу. И смирилась, что, пока мы не победим, пока не сделаем все от нас зависящее, мы не станем свободными. Мы умерли на войне, чтобы вернуться на войну. Чтобы, как ты и хотела, воскресить ключников, как хотел твой отец — запустить бобину, как хотели все, кто на нас надеются — не позволить Темной Пучине вырваться в другие миры и дальше разрушать студию. Она упала на самое дно, и стало дурно. Оставить страх, как оставить надежду. Позади. И вся суть в том, что вовсе не нужно бояться… И слезы перестали течь. — Вспомни, что ты говорила мне. Выбора нет. А значит, и беспокоиться не стоит, — Фриск оказалась очень близко: Одри уже чувствовала её руку на своем напряженном плече, ощущала, как она гладит её. Даже слышала дыхание и улавливала вибрацию голоса, когда она смягчала тон, дабы не пугать Одри. — Мы здесь, чтобы победить. Теперь мы знаем, как это сделать. Так… так давай не будем злиться на друзей, не станем проклинать судьбу, и просто продолжим делать то, ради чего оказались здесь. Прошу. Мне нужно, чтобы ты была сильной, Одри Дрю. Мне нужно твое храброе сердце. — Я не испугалась, — пролепетала девушка тонким, тихим голоском. Прижала пальцы ко рту, прикрыла веки, туго соображая. — Я… я не боюсь ни битвы, ни наших ролей. Мне стало больно, что нас снова используют и довольно долго молчали об этом. И кто молчал? Наши друзья. Фриск оглянулась: Харви все ещё стоял, беспокойно ерзая на месте, точно думал, броситься ли к сестре, успокоить, или ждать, когда с этим справится человек, который в этом куда лучше. Затем взяла руки Одри в свои руки, и её взгляд застыл на порозовевших глазах Одри, и столько там было нежности, что девушка решила, будто ей это кажется, невозможно, чтобы человек оставался настолько добрым и спокойным после услышанного. Для Одри ведь ничего не изменилось, а вот для неё… она узнала, что ей дали умереть, чтобы сделать возможной будущую битву, и позже ждали, когда она снова умрет. Они знали. И ждали. И Одри злилась, обижалась за неё, точно все случилось с ней самой. Пожар прекратился, и оставшаяся после него завеса густого дыма почти развеялась. Одри вдруг осознала, что плакала и кричала, что внутри на самом деле ничего не изменилось: нужно привыкнуть быть инструментами, созданными ради исполнения своей миссии, перестать бурно реагировать на любую ложь. Возможно, дело в том, что Одри позволила себе расслабиться. Она умерла и больше никуда не спешила, не боялась, ведь причина страха исчезла. Она осмелилась надеяться и загадывать на будущее. И стоит так поступить, как новые препятствия ощущаются как в первый раз. — Наш жребий — вести их за собой. Любить и защищать, даже если нам самим это нужно, — нечто во взгляде Фриск изменилось. Она о чем-то подумала, о чем-то важном, вспомнила. — Ведь это мы их собрали. И никто другой наши обязанности не исполнит. И сейчас ты подойдешь к Харви и сделаешь вид, будто тебе все ещё плохо — и он тебя успокоит. Ему важно показать, что ты можешь положиться на него, — Одри усмехнулась. Вышло горько, нежели весело, хотя её тронуло, что и сейчас Фриск не забывает о Харви… когда сама Одри, поддавшись отчаянию, забыла. Вздохнула, качнулась. Голова её упала на плечо Фриск, сухое рыдание сотрясло тело, но не от обиды или злости, а пережитой истерики. — Извини за это, — произнесла Одри. — Всё нормально, — она поцеловала её в пух черных мягких волос. Когда она отошла, то прошептала Харви на ухо, что он нужен сестре, и Одри, почти не наигранно вздрагивая от всхлипов, прильнула к нему. Больше она не злилась на брата.***
Харви не хотел ей зла. Она не должна забывать, сколько хорошего он сделал для неё, и потому победила в схватке с собственной обидой. Одри отказывалась забывать, что Харви её брат и он будет рядом также, как она будет рядом с ним в трудную минуту. Она не говорила, какую боль причинила ей правда, боль, к которой она отказывалась привыкать даже сейчас, и он не подозревал, насколько громкой и яростной оказалась совесть, пока она слушала его утешения и твердила: прости, сорвалась, я все понимаю, но… но что? Но услышанное повергло меня в шок, и было построенный мир, где больше не нужно рисковать собой и сражаться в заведомо проигрышной битве, рухнул, как карточный домик. Только карты оказались железными, и они раздавили меня в лепешку. А Харви радовался, представляя, будто всегда был таким: заботливым, чутким и добрым по отношению к родным. Будто его не терзали муки собственной совести и не отравляли сны навеки покрывшие душу гнилые пятна, появившиеся там после всех совершенных грехов в отношении той семьи из прошлого. Он обнимал её, говорил, что все будет как прежде, как ему жаль, что не смог сказать раньше, подготовить. И повторял, что не даст её в обиду. Что поможет. Одри знала, ему необходимо побыть нужным, и она давала Харви необходимое. Харви знал, почему она так отреагировала, и понимал — он бы и сам злился и пугался, не будь он частью всего этого довольно продолжительное время. И когда они оторвались друг от друга, и Одри наклонилась и коснулась лбом его лба, он сказал: — Ты справишься, Одри. Всякое плохое случается, но ты справишься. — Да, — она всхлипнула, улыбнулась. — Я постараюсь. Ради вас всех. И ещё раз… прости. Наверное, стоит вернуться и… Харви туда бы вернулся, будь тот дом трижды битком набит маньяками и безумцами, того от него требовал долг перед командой. Но Одри он сказала совсем другое, понимая её нужды. И Одри благодарила его за это. — Лучше давай прогуляемся. Мы, знаешь ли, никогда ещё так долго не общались, будучи в своих истинных обличиях. Да и времени с последнего нашего разговора прошло много. Однако пока они гуляли по Крепости Удачи, словно плавающей в янтаре вечности, пока одни уходили с вахты, а другие заступали, пока кто-то стоял у ворот и на стенах, а кто-то работал с камнем и сверкал клинками в тренировочных боях, Одри не могла отделаться от мысли, что что-то едва заметное изменилось. Как менялось, когда она глядела на Меч Тьмы, когда касалась холодными пальцами фактически осязаемой теплом мысли о весне. Она брела рядом с Харви, без устали рассказывающем и как говорил с драконихой, и как она рычала, и яд её дождем осыпался на землю, а он защищался пластом металла, и как сегодня на ту свалку послали военизированный отряд с телегами, чтобы пополнить запасы сырья. И Одри слушала, вникала, и ей было приятно гулять с ним. Но темные мысли не покидали её. Порой её взгляд падал на Генри или Марка, и сердце болезненно сжималось, и хотелось отвернуться. Не потому что она злилась, больше. Просто нечто снова поменялось: точно цвет серебряных нитей сменился на медный. Изредка и она подавала голос. Одри старательно убеждала и себя, и Харви, что нет ничего интереснее циничного обсуждения, как долго продержатся Рыцари в Городе Разбитых Мечт. Они обсуждали осаду, и Харви делился их с Генри воспоминаниями о первых боях и сравнивал те, бессистемные, где тактика рушилась, где враг был по природе жесток и безумен, а Рыцари не собраны и разобщены, с нынешними. Так он пересказал первое сражение за город со слов очевидца. Они незаметно приблизились к конюшням, в стойлах которой громко и печально ржали убитые кони — всего порядка десяти штук. И он рассказывал, как конница рассекла второй фланг противника, тем самым дав дорогу силам потерянных объединиться и принять бой вместе, как Рыцари прорвали линию обороны и эвакуировали большую часть потерянных. И Одри слушала. Внимательно и с горечью. Она не переставая думала о поселившейся в ней боли после собрания. О том, что она все ещё кому-то обязана и вновь должна положить на кон свою жизнь — пусть и утраченную, — и свое счастье, — призрачное, но хотя бы реальное. И оба шли возле лошадей, скалящих крепкие желтые зубы, глядящих на них огромными черными глазами, в которых Одри видела смятение: должно быть, бедняги не знали о своей гибели и это их гложило. И порой она протягивала к ним руку, гладила жесткий короткий мех на вытянутых мордах и мягкую густую гриву, черную, серебристую, пшенично-желтую. — Второй бой случился через пару часов. Отступая, мертвецы перегруппировались, и часть их бойцов пошла на перехват потерянных, чтобы занять внимание Рыцарей. Людей погибло немного, но, судя по рассказам, в ходе обороты — а для потерянных и Рыцарей тогда важнее было сохранить как можно больше жизней, — была спалена значительная часть района, трое погибших среди бойцов, двое — среди мирных граждан, — повествовал Харви. — По-настоящему большой бой случился спустя несколько дней. Насколько я знаю, за это время Рыцари обустроились в городе и объединили силы с потерянными: лидера у них никогда не было, поэтому решение принималось исключительно отдельными группировками, созданными до или в разгаре боевых действий. Известно также о стычках между союзниками: потерянным очень надоело пришельцы, особенно жителям Города Разбитых Мечт, и потому как минимум раз случилась поножовщина и дважды едва не произошла перестрелка… Но общество потерянных выдержало и этот удар судьбы, поняла Одри. Потерянные стали покидать город и пребывать обратно: кто не хотел войны — бежали, кто был готов сражаться — вставали плечом к плечу с солдатами. Они боролись, чтобы прогнать мертвецов со своей территории. Рыцари во главе с таинственной Королевой Голубой Плащ, в которой Одри без труда узнала Цунами, сражались за нечто иное. Погибшие бойцы ордена твердили: ради чести и славной смерти, ради спасения невинных и возмездия за всех убитых. Никто особо не распространялся, как такое могло произойти и что поспособствовало сознанию полноценной рыцарской армии во главе с наследницей Короля-Феникса. Особенно они стойко молчали, когда Харви спрашивал напрямую, и Одри считала, будто за тем крылась некая постыдная тайна. Война и там. Война повсюду. Но она рассыпается, как стекло, на осколки знаний, едва становится историей, передаваемой из уст в уста. Они прошли конюшню, и Одри, удаляясь, услышала, как резко замолчали двое бывших потерянных, когда она прошла мимо. Ей было все равно. Она ещё думала о том, как случилась эта война, как её возможно закончить. Как победить смерть, как найти бобину, как стереть границу между мирами. Что потребуется от Одри и её друзей, в особенности от её любимой, дабы это произошло. Пришлось обогнуть порядка двух десятков хило защищенных призраков, разделившихся на команды и бьющихся каждый со своим оппонентом. Грохот лязгающего металла как выстрел, взорвавшийся над самым ухом, резал слух и оглушал. Топот сорока ног вибрировал в земле, вверх взмывала черная грязь, перемешенная с белым снегом, и звенели топоры и мечи. Отдаляясь от них, Одри решила после прогулки больше не отлынивать — и по первому же зову выполнять поручения. А потом — вспоминать, как держать клинок. Так они добрели до каморки настолько маленькой, что она казалась пеньком на фоне исполинских деревьев. Дверь, запертую на ржавый замок, охранял вооруженный копьем унылый солдат в красной униформе, и Одри даже показалось знакомым его бледное грязное лицо. Может, это он вонзил в неё наконечник копья при возвращении из Предела? Харви ненадолго остановился, отошел, направившись к нему, и оба странно переглянулись. Одри, стоявшая в стороне, сгорбилась, словно на плечи ей уронили наковальню. — Что там находится? — спросила она, не оборачиваясь, зато услышав, как к ней тихо кто-то подходит. — Вернее, кто, — ответил ей голос Гетти, и Одри замерла, как сраженная молнией. Девочка поравнялась с ней и зло, мрачно уставилась на Харви, болтавшего со стражем. — Он пришел, когда вы вовсю сражались с Темной Пучиной, и у нас случилось землетрясение. Часть крепости обрушилась. И вскоре появился этот псих. Марк избил его. Харви позже собирался допросить, но не смог. В итоге за него все сделал Марк, да так ничего и не добился. Одри шагнула в сторону. От нахождения рядом с Гетти, как с любой из ганзы, сегодня ей становилось холодно. Точно спину покрывали пауки с сотнями ледяных щекочущих, как волоски, лапок. Заметившая это Гетти сжала губы в тонкую бледную полосу. — Зачем? — Затем, что назвал Харви уродцем, твоего отца «горе-папашей», а тебя — шлюхой, — процедила она, и ни та, ни другая больше не сказали ни слова. Одри показалось, она вот-вот кинется к тренирующимся, отберет у него меч и лично зарубит того, кого люди Крепости Удачи удерживали в плену, когда же она сделала вдох — ощутила физическую боль, металлическим обломком застрявшую в ребре. Она привыкла к разного рода оскорблениям и выучила, что чаще всех в отношении женщин звучало слово «шлюха», и она подозревала: порой женщины после подобного чувствуют себя таковыми и если они никогда не вступали в отношения, не теряли девственность и никого не предавали. Одри была одной из тех, кто, как ей самой казалось, подпадала под все пункты, потому и частое «шлюха» звучало как вполне справедливое и от того более омерзительное оскорбление. Гетти отвернулась. — Если тебя, обиженную, это успокоит, я плюнула ему в морду, — добавила она. — Хотя вряд ли. Ты настолько ранимая, что друзья для тебя становятся врагами во мгновение ока. Одри протянула к ней руку, но поймала пустоту. Так вот, значит, как выглядел её побег с собрания и о чем подумали остальные… Кислый и вяжущий вкус, словно лимон вперемешку с гарью, стянул язык. Одри не делала ссориться с ними, в особенности теперь, когда они столь далеко зашли, и она произнесла: — Мы все сделали друг для друга невероятно много. И я ценю все, что вы сделали для меня, и по гроб вам обязана, — а потом, вспомнив, как погибла Гетти, добавила тише: — И тебе я обязана. Без твоего подвига всего этого не было бы, я бы не прошла столько, сколько прошла рядом с Фриск, которую ты защитила, и если бы ты не присматривала за Харви — а ты этим и занималась, я же даже сейчас вижу, — он бы не продержался так долго. Он может благодарить Генри и собственную силу воли, но без тебя этот дурачок не справился, — тогда Одри наконец дотронулась до Гетти, и та к удивлению девушки не отшатнулась. Её плечо было напряжено, как иссохшая мышца в пылу долгого тяжкого боя, когда и кожа, и кровь в жилах превращаются в сталь. Она не злилась. Боялась? Да. Правда, этот страх имел иную природу, нежели страх узких пространств, темноты, воды и клоунов. И теперь, коснувшись подруги, она уяснила, что обязана откинуть это и отныне никогда не забывать, кому обязана столькими приключениями, победами и светлыми моментами. С людьми, которые якобы солгали ей, на деле же ожидая, когда она освоится, чтобы в спокойной обстановке все обсудить, Одри войдет в пламя битвы и зальет своей и чужой кровью дороги Города Разбитых Мечт. Однажды она предала их доверие и восстановила, признавшись в намерениях отправиться за машиной, которая могла вернуть Харви человеческий облик. И не собиралась терять его снова. — Ты все ещё сволочь, — сказала Гетти. Одри кивнула. По опыту общения с этой девчонкой она знала: если упирается рогом — значит, делает вид, будто ещё злится, что в сущности совсем не так. Но для радости от скорого примирения места не нашлось. Ведь Одри услышала голос из темницы: он, лающий и смеющийся, просочился сквозь стены, он бы пробился и сквозь горный хребет, так как этот пугающий мерзкий голос принадлежал человеку, которого она собственноручно убила. — Харви Дрюююю! Я знаю, ты таааам, давай, даваааай, подойди ко мне и прикончи, ты ведь слышишь, слыыышиииишь! Мать говорит, вы сдохнете! Она знает, она вииииидиииит!!! Харви замер. Оглянулся на Одри, затем снова на стражника. И дернулся — судя по всему, тот, кого они держали взаперти, навалился на дверь или издал звук, испугавший его. И Одри стала подходить. Она пока не слышала, как упал стул с привязанным пленником, как он истерически ухахатывался и лепетал бессмыслицу. Зато она услышала, как он завопил: — Одри! Одри сранная Дрю, Мать попросила передать, что это все глупости, глупости, глупости!!! Ты ничего не сделаешь, никто из вас ничего не сделает, вы сражаетесь с мельницей размером с космос!!! И она лично повесит тебя! Повесит! Повесит! Это кричал Сэмми Лоуренс. А потом Харви отпер дверь и вошел внутрь. Как смех стал громче, также быстро смолк, утонув в глухом ударе, с каким молоток влетает в висок. Когда он вышел, крови на его одежде не было и руки пусты. Когда он вышел, за ним плащом тянулась дребезжащая злая тишина. Брат и сестра встретились взглядами, и ими они задали друг другу немой вопрос: «Откуда он узнал о нашем приближении?». Откуда гребанный Сэмми Лоуренс знал, что это Харви и Одри? Кто такая Мать, и если это Темная Пучина… неужели она обо всем в курсе? «Если мы продолжим в том же духе, мы погибнем, будучи мертвыми. И если я продолжу, неужели она повесит меня?».***
Теперь она знала о Сэмми Лоуренсе и его нахождении в крепости. После несуразно кончившейся прогулки Одри вместе с подругой нашли друзей, и Одри, как могла, принесла свои извинения. Никто не обижался, каждый понимал, что Одри, вероятнее всего, отреагирует таким образом, и пусть никто не злился по-настоящему, девушка продолжала изнывать от сосущего под ложечкой чувства вины и дискомфортного ощущения нависшей угрозы. Она не могла перестать думать о безумном композиторе, о том, что им предстоит. Она повторяла, как заевшая пластинка, Темная Пучина знает и Темная Пучина убьет тебя, повесит, как и обещала. Хаос в душе нарастал. Она падала. Обещания выполнялись на автомате, как будто Одри лишили зрения и слуха, вырвали её из тела и вместо её духа поместили дух другого человека, холодного, как снег под ногами. Стоило поговорить с группой, она возвратилась к обычным обязанностям и шлифовала камень и обрабатывала кожу, пока не давали сигнал и она не отходила от станка. Тогда она хваталась за тренировочный меч, обыкновенную деревяшку, и искала партера для спарринга: первые два раза пришли двое знакомых из черных, в третий попался интересный и незнакомый экземпляр — высокий мужчина славянской наружности, который с грубым русским акцентом посыпал её советами каждый раз, когда они скрещивали клинки. Вернуться к тренировкам оказалось полезно. За короткий период времени Одри рассчитывала вспомнить все, чему её обучили Эллисон и Марк, ибо после раскола ганзы и ухода Рыцарей из студии доступ к мечам закрылся. Теперь же Одри лишилась «гента» и рассчитывала в бою сражаться мечом. Раньше она боялась не успеть выучиться как следует, боялась, что всех её сил не хватит для спасения родных. Она тренировалась до кровавого пота, вечно беспокоилась, как бы в следующем бою не облажаться, и воображала — если я не смогу, никто не сможет, если я не сделаю это, не прыгну выше головы, то не оправдаю их надежд и дам им умереть. Сегодня, высекая из клинков свистящую красивую песнь металла, она не думала об этом. Сегодня она думала, что все получится, что она постарается. Она хотела забыться в битве. Забыться в пространстве. Но пространство вокруг выталкивало её обратно, заставляло размышлять, думать, представлять, бояться. Одри падала все глубже и конца полету не было. «Если она все знает? Если…». Нет. Через много-много часов, пропустив приблизительно три раза, когда она могла отдохнуть, обессиленная девушка доплелась до стога сена и провалилась в вязкий чернильный сон. Ей ничего не снилось. Она плавала в чернильном потоке, от чего-то горячем, как слезы, или приятно-теплом, словно одеяло. Там не преследовали размышления о зле, ожидающем реванша, Сэмми Лоуренсе и всем другом тревожащем и выворачивающем наизнанку душу. А к концу, погрузившись в более глубокий сон и спокойный сон, она точно парила в невесомости. В морской воде. В темноте. В тишине. Проснувшись, Одри сразу заприметила Фриск, развалившуюся рядом. Сонно приоткрыв глаза, не до конца проснувшаяся она издала слабый звук где-то на грани между вздохом и стоном, то ли удивившись, то ли обрадовавшись. Фриск не замечала её пробуждения и задумчиво смотрела в потолок, словно там, как на телеэкране, отображались течения мыслей и ответы на задаваемые себе вопросы. Одри пошевелилась, надеясь незаметно перевернуться и не потревожить хрупкий покой, воцарившийся в сердце: тогда она не помнила ничего из нынешней реальности и травмировавшего её опыта, но часть сознания понимала, хранила все в себе, и если бы её содержимое выплеснулось в остальной разум, Одри мигом стала прежней — напуганной и уставшей. Если Фриск и заметила, что Одри перевернулась на другой бок, то не подала виду, и это радовало. Одри закрыла глаза, ища сон. И не нашла. Она проснулась окончательно и вспомнила о сегодняшних вызовах и тревогах. Тело ломило, на вопли мышц отзывались и кости, и жилы, и Одри разочарованно замычала, вместив в этот звук и обиду на себя, и боль от тренировок, и желание вернуться в наивное неведение, словно она заново родилась. Лишь тогда Фриск дала знать, что знает о маленьком обмане девушки, и погладила её по голове. — Я не хочу. Я не хочу всего этого, — вот какими были первые слова Одри после пробуждения. — Прошу, скажи, что это кошмар во сне… — Я бы с удовольствием так и сказала, — произнесла Фриск. А потом, желая сменить тему, добавила совсем неуместное и милое: — Доброе утро, солнышко. Одри чуть не сказала, что нет никакого утра и нынешнее время вовсе не доброе, что Фриск не стоит говорить это таким тоном, будто они живы и проснулись в прекрасном будущем, где у них своя ферма и с восходом летнего солнца кричит петух. Но не сказала. Она не стала ломать её желание притворяться, что фантазия стала реальной, и все на деле так, как они хотели. Однако через время молчания Фриск заговорила вновь. К тому моменту Одри всматривалась в лунный свет, кидающий искры, похожие на золотистые пушинки, на её волосы, и вопрос Фриск вывел девушку из задумчивости: — Недавно я говорила одно. Сейчас другое. И сейчас я боюсь, я вовсе не смирилась. Мне жутко от будущего. Я не знаю, стоит ли искать человека, который знал бы, есть у нас выбор или, ведь это бессмысленно: такого человека нет, как нет ответа на этот вопрос. И все-таки… Она пообещала, та истерика, та данная страху воля — последняя. Больше Одри никогда не позволит думать, будто она могла бы поступить иначе, будто есть дорога, не найденная и непредвиденная. Безусловно, подобные дорогие существовали, в особенности для неё. Но не здесь. На весах две чаши. Между небом и землей только небо и земля. И между жизнью и смертью есть лишь они. Одри снова приняла вещи такими, какие они есть, ведь нет смысла бороться с чем-то по-настоящему неизменным. Можно свергнуть режим. Можно одолеть рак. Можно избежать напророченной участи. Можно даже остановить битву, которую миновать казалось невозможным. Вот только здесь, когда на кону стоят воскрешения и безопасность, будущее и время в целом, есть два пути, когда ты и только ты способен привести всех страждущих к Раю: ты либо борешься, беря на себя ответственность, либо всех подводишь и погибаешь. — За нас уже выбрали, — прошептала Одри. — Но не отобрали выбор. А состоит он в том, принимать ли участие в этом плане, ведь от нас зависит так много, или нет — и всех подвести. — Это иллюзия выбора. — Да. Так что тебя тревожит? — Сам факт. Одри улыбнулась. — Здесь ты не одинока.