***
Но ничему из этого не суждено сбыться. Харви не знал, что они задумали, о чем мечтали, но если бы знал — был бы уверен, что придуманное ими будущее невозможно. Тогда он и Марк глядели вверх, на заиндевелые черепицы крыш, на сидящие на одной из этих крыш силуэты двух девушек, и сердце юноши горько плакало между ребрами. Дракон вился в небесах, северным сиянием вспыхивая в черных небесных просторах, с которых беспрестанно сыпались белые хлопья, и мощный утробный рев стоном гор и эхом земли разлетался по округе. Крепость Удачи гремела, работала: как раз недавно Харви, включая всех его друзей, освободился от забот, и замер, погруженный в невеселые мысли о Рагнареке и Йоле, о Сэмми Лоуренсе и Темной Пучине. Все это связано. Все это существует в его мрачной, исполненной тревоги реальности, и он никуда от этого не денется. Не то что Одри и Фриск, смотрящие за неподвижными звездами и драконьим танцем. Две крохотные, как те же звезды, фигурки на фоне черноты: расслабленные, увлеченные зрелищем, единые. Наблюдая за ними, Харви чувствовал вес возложенной на него миссии, страх и любовь, любовь к обеим валькириям, которых обязали сражаться дальше. — Достать мечи! Лязг стали. — Зарядить луки! Свист хвостового оперения и звон тетив. — Пуск! Шагом марш! Ползком!.. Все готовились к войне. И воздух пах этой войной. В нём не ощущалось ни грамма долгожданной весны. «Но Спасителя не будет! БУДУ ТОЛЬКО Я! Теперь… ты… Судьбы нет! Ты будешь летать… Они все летают… Не знаю, как ты сделал это, не знаю, понимаешь ли это ты. Но отныне она Чернильный Демон. И за счет своей первоначальной сущности, и того, что ты подарил ей, её связь с Темной Пучиной крепнет с каждым днем. Подозреваю даже, в этом причина…», — Харви стиснул зубы. Он выдержал и это. Выдержал и тысячи мыслей, и убийственную тоску, и ревность, пришедшую, когда он увидел, как Одри убирает прядь волос с лица любимой. Он не мог оторвать взгляда и в то же время всеми фибрами души хотел перестать смотреть, вспоминать о глупом чувстве, которым однажды поделился с Генри. Ведь, черт бы побрал обоих Дрю, даже здесь Одри и Харви прокололись — влюбились в одного человека. Точнее, прокололся конкретно он, Харви. — Они очень милые, — чего-чего, а не таких слов ожидаешь от Марка Спектора, сурового и хладнокровного воина, без угрызений совести ломающего черепа бывшим сослуживцам и готового мучить людей. Взгляд его потемнел. Он опустил глаза, крепче сжал рукоять клинка, лежавшего в ножнах. — В плане… когда смотришь на них, хочется верить, что не все кончено. Они… рядом, когда нужно. И их любовь спасает, даже когда просто наблюдаешь за ними. — В этом значение валькирий, — только и смог произнести Харви. Он собирался сказать про надежду, силу воли и духа, да не смог — подавился словами, которые показались ему слишком сегодня ложными. Ему было интересно, о чем думала сестра и её любимая, что видели в друг друге, обмениваясь влюбленными взглядами и не замечая холода Места Мертвых Огней. Но ответ он никогда не узнает. Он смотрел, как валькирии жмутся к друг другу, разглядывая самые мелкие изменения на небосводе, высматривая в густых тучах, движущихся с горизонта, гибкую длинную тень с мощными крылами. Он смотрел, как они соприкасаются лбами, посмеиваются, и ему хотелось почувствовать то же, что чувствовал Марк — веру. Вот только веры в Харви сегодня не было. Он не знал, что его жизнь, как жизнь всей его семьи, круто изменилась. Они все не знали, что битва грянет со дня на день. Место Мертвых Огней не знало о первом за тысячелетия своего существования дожде, который готовился исторгнуться из облаков. — Огонь! Харви перестал смотреть.Время умирать. Глава 171. Дело чести
13 марта 2024 г. в 23:12
Ко второй недели в Крепости Удачи находилось порядка тысячи призраков, и все они были готовы сражаться. Проходя десятки изнурительных тренировок, Одри склонялась ко мнению, что так и есть — их столько, что, когда настанет время воевать, жалкие войска, бьющиеся в миры живых, и сама Темная Пучина подавятся от страха. Каждый раз, разогретая, обзаведшаяся парочкой новых синяков, она взбиралась на крыши самых высоких домов и крепостные стены и любовалась бурной жизнью лагеря, совсем не похожей на мертвый покой, какой обрели их тела: они бежали, тягали тяжести, сражались, и стук их деревянных шестов, каменных копий и железных мечей громогласным ревущим эхом заполнял Место Мертвых Огней. Над головой сверкала золотая луна, россыпь желтых звездных слез на черном крыле ночи мерцала, как гаснущие и вновь вспыхивающие искры. А выше них всех, выше Крепости Удачи могучая драконья тень рассекала воздушные течения, поднимая страшный ветр своим невероятно прекрасными разноцветными крыльями. Могло ли быть нечто нерушимее образовавшегося порядка?
Но это была неправда. Мираж, какой приходит отчаявшимся путникам, сошедшим с ума от жажды.
Они с Генри, вооружившись клинками, разносили стальной вой по объятой холодом улице: снег хрустел под ногами, порой вспыхивая вихрями серебра, когда они отскакивали друг от друга и уворачивались, и изо ртов обоих шел белый теплый пар, тающий в воздухе туманом. Но как на любой тренировке, стужа не ощущалась — разогретая кровь кипела в жилах, гибкие и упругие мышцы бугрились и двигались, повинуясь самым безумным пожеланиям тела. Одри чудилось, точно она кружит в огне. Движения Генри, отныне не стесненные старостью и болью в застарелых шрамах и переломах, были легкими и быстрыми, и его острый одноручный меч из темной стали резвился перед лицом Одри, как мечущаяся бабочка, отражая всевозможные удары.
Генри нанес следующий удар. Одри увернулась, лязгнув кромкой дребезжащего клинка по его мечу, и проворно раскрутилась на носке, надеясь выбить оружие из руки противника. Но он понял её уловку и, улыбнувшись, не просто ушел, дабы сохранить меч, а ушел от удара. Секущее лезвие разрезало воздух в миллиметрах от его втянувшегося живота, и в тот же миг Генри качнулся вперёд, отводя в сторону вновь летящую на него сталь, правда, в этот раз Одри не закончила удар. Она как бы помогла ему отвести меч влево, чем дала себе место для маневра, и раскрутили лезвие, словно спицей высекая из другой спицы искры. Боевой дух тогда полыхал, ярился. Тогда, в сражении, Одри не думала о правде и о том, что в настоящей битве немногие выживут, что все это останется позади, что неизвестно, удастся ли ей сделать предначертанное. Она думала о следующем шаге и новом ударе.
Однако настала пора отдохнуть, и покидала Одри своего друга сломленная и уставшая, как старая развалившаяся на части телега и дохлая лошадь, тащившая её. Она уходила, и ей больше не казалось, что бойцов тысяча — она знала, это ещё одна ложь, как ложь о том, что все кончено, и от неё лично ничего не зависит. Жалкий самообман. В таком же состоянии плелась из мастерской Фриск, у которой кожа, казалось, превратилась во сплошную мозоль от летящей со всех сторон каменной пыли, и волосы чьи приобрели грязно-серый оттенок. Они встретились по дороге и даже не обернулись друг на друга: хватало ощущения чужого присутствия, чтобы кивнуть в знак приветствия и продолжить путь. И уходя, девушка думала, как все ночи до этого, об иллюзорном выборе. И о Темной Пучине, Сэмми Лоуренсе и крови, хаосе и бездумной жестокости битвы, в которой ей и её родным предстоит оказаться.
Тело ныло, чуть ли не плача кровью, вытекающей из пор вместо капель пота. Холод просачивался сквозь одежду, и жар, циркулирующий по венам, рассеивался, остывая: и пока он стыл, мысли о битве становились все тяжелее и осязаемее. Мысли, которые отказывались покидать Одри. Полет в бездну не кончался. Падение в битву, где найдут свой конец и созвездия валькирий, и пророчества Джоуи и пророка, и все планы и надежды — оно закончится лишь когда мир разорвёт боевое пение рога, треск металла и воинственный человеческий рёв. Они уходили, и за ними раздавались десятки, сотни звуков лагеря, и все бежали выполнять свои поручения, гнали гонцов, шлифовали древесину и пели, синхронно дергая свисающие с вышек прочные канаты и кидая вверх тяжелые мешки, нагруженные колотым льдом — для балласта. И лишь оказавшись в своей комнате и закрыв дверь, они остались в тишине.
— Порисовать бы, — сказала Одри, когда Фриск плюхнулась на сено рядом с ней. Обе оглянулись на исцарапанную каменным ножом стену, которую Одри пыталась превратить в холст для рисования, но поняла, что царапать лезвием дерево не грифелем вырисовывать вензели на бумаге. Для этого нужно больше терпения и ловкость рук, которая доступна резчикам по дереву.
— Потерпи немного, — посоветовала Фриск. Она разлеглась на сене, положив ногу на ногу, и довольно уютно устроилась в уже примятом теплом лежбище. — Когда все произойдет, и мы победим, ты нарисуешься вволю. Пусть и звучит цинично, ведь то, что нам предстоит, будет стоить многих жизней.
— Поэтому я стараюсь не жаловаться, — пояснила Одри. — Ведь все неудобства, что сейчас испытывают мертвые, окупятся как только они возможно победят в битве. Битве, в которой кровь будет литься со всех сторон, а раннее мертвые, вероятно, исчезнут окончательно. Слишком неправильно грезить о конце своих неудобств, зная о цене.
— И поэтому я напоминаю об этом снова и снова и никогда не жалуюсь, — она усмехнулась, сунула высохшую травинку в рот и прикрыла глаза. — И считаю, что сейчас — мертвы мы или нет, — прекрасно, ведь «сейчас» не перешло в состояние кровопролития и хаоса. Поэтому, если хочешь, можешь взять ножик и порисовать, можешь поспать, а можешь сходить с Томом пострелять в тире.
Спокойствие Фриск всегда успокаивало Одри, и девушка напомнила себе: важно не думать о том, что будет, а сосредоточиться на том, что сейчас, ведь сейчас возможно лучше подготовиться и насладиться покоем, о котором она забудет на войне, как забыла на предыдущей. Когда они путешествовали по студии, беспрестанно сражаясь за место под блеклыми оранжевыми лампадами бесконечных коридоров, оставляя за собой чернильный кровавый след. В этот раз случилось то же самое: она заставила себя ненадолго отстраниться от темных мыслей, откинуть их на край сознания, чтобы не испугаться раньше времени. «Мать попросила передать, что это все глупости, глупости, глупости!!! Ты ничего не сделаешь, никто из вас ничего не сделает, вы сражаетесь с мельницей размером с космос!!! И она лично повесит тебя! Повесит! Повесит!», — слышала Одри в ушах, сопротивляясь щупальцам уныния, уже прокравшимся в сердце. И закрыла глаза.
Стало тихо. Фриск смотрела в потолок, и чем дальше она вглядывалась в его наизусть выученную структуру, в пылинки, витавшие под ним, тем холоднее, темнее и тяжелее становилось молчание. Одри не двигалась, не говорила: она замерла на стоге сена подле неё, расслабленная и уставшая. Подвывал ветер за стенами дома. Фриск казалось, если она пошевелиться, тишина эта разорвётся — и ей вдруг захотелось разорвать её. Что-то неуютное и мрачное притаилось в ней, и Фриск знала, что именно — она выучила это молчание, этот холодок в груди. Он был знаком ей, как собственная тень. Чудилось тиканье заводных часов. Будоражила фантазию полутьма, скопившаяся вокруг. Нечто звало — звали взглянуть.
По-настоящему Фриск не была спокойной. Как любой здравомыслящий человек, она отдавала себе отчет в чудовищности намеченного мероприятия, как настоящий друг, считавший остальных своими друзьями, как человека чести и верности, её воротило, выжимало досуха от лжи… лжи, собственной беспомощности и смирения, ведь не существовало третьего пути. Лишь иллюзия выбора. И эта иллюзия выбора пожирала сознание и сердце девушки.
— Одна женщина сказала мне, что битва с Темной Пучиной — дело чести. Я не верю ей, — произнесла она, осмелившись сломать тишину. Она не надеялась ответ. Но Одри ответила. Она приоткрыла глаза, удивлённо взглянув на Фриск, и сказала самое честное и мерзкое из всего, что могла сказать — ведь ей было с чем сравнить:
— Чести в этом столько же, сколько её в сожжении беспомощного ребёнка.
Одри отметила, как напряглась Фриск, как перехватило у той дыхание, и поздно сообразила, что подобные слова вызывают в памяти те моменты, когда Одри оказывалась наиболее уязвима, те миги, когда Темная Пучина была ближе всего к осуществлению своего коварного плана. Тогда они обе висели на волоске от гибели. Тогда Одри проламывала дно за дном, окунаясь в помои и мерзостные подробности прошлого своей семьи и всех тех, кто сломал жизнь и ей, и девушке с ножом. Напоминание о поступке Джоуи, безусловно, и демотивировало обеих, ведь им оставалось верить в него и тот гениальный план, который родил его мертвый ум и остатки благородства и отваги. Но как верить в человека, который собирался совершить подобное? Как радоваться каждому его вмешательству, каждой подсказке и крупице надежды?
Взгляд Фриск пал на Меч Тьмы, прислоненный к запертой на засов двери, и кишки Одри спутались и сжались в тугой, дрожащий от напряжения узел. Взгляд этот обычно светлый и живой, падая на клинок черный, точно излом пространства, неизменно стекленел, пустуя, как небо, с которого облака срывают осколки звёзд. И всегда Одри, наблюдая за этим процессом, содрогалась — Меч Тьмы вселял в неё хтонический, инфернальный ужас, пиявками высасывающий свет: он был крысами в стенах, чудовищами из самых глубоких морских впадин и бесформенными, невозможными сущностями из дальних космических краев. Он пугал и отталкивал Одри, пока Фриск — странным образом привлекал. Словно звал. И даже смотрел в ответ.
А потом девушка отвела взгляд, и Одри тихо выдохнула. Так выдыхают после того, как от твоей головы убирают пистолет.
— Зачем ты это сказала? — произнесла она.
Боль, желание отразили в её взгляде, откуда-то взялся мягкий свет. Фриск уже приготовилась о чем-то напомнить, сказать — и слова застряли в горле или рассыпались по языку, как труха. Вместо этого прозвучало совсем иное.
— Подумала… просто надо. Мы обычно молчим, и я поддерживаю это молчание, — сказала Фриск. — Но порой вырывается, и хочется сказать, какая же это, простите, хуйня. Эта битва. Темная Пучина. Все, во что мы по итогу влипли. И я знаю, что ты со мной согласна, потому что я вижу, как ты сдерживаешь ухмылку от слова «хуйня», — Одри ухмыльнулась единожды и то скорее от нервов, нежели от того, как слово прозвучало из уст девушки. И голос звучал совсем не весело, без былого задора — от него остался обглоданный скелет.
Грудь стиснуло. Меж ребер образовались стальные тросы, тянувшие кости к друг другу, тем самым перелавливая лёгкие. В словах, замёрзших в холодах вечной зимы, звучали мольба и грусть, и Одри не могла этого не слышать. Будь она сто раз эгоисткой и глухой, она бы не смогла отвернуться, не услышать рвущиеся звенья и плаксивые ноты в голосе Фриск, и от того стало еще хуже. Одри хотела все исправить, исправить их обеих вместе со всем неправильным миром, но не имела возможности, не видела пути, по которому можно пройти. И чем больше думала об этом Одри, тем труднее становилось сдерживаться. Одри перевернулась на бок, протянула руку, и Фриск схватилась за неё: тепло её кожи успокаивало отмирающие кричащие нервы, знание, что они всегда будут друг у друга, вселяло веру в будущее.
Тема сражения никогда не была табу. Сейчас же она перестала казаться и чем-то отдаленно похожим на табу, ведь она периодически всплывала в разговорах, и вот теперь девушка, потерявшаяся свой нож, ухватилась за неё. Как за руку Одри. И Одри понимала, как неправильно поступает. И все равно поступила так, как велела засевшая внутри игла.
— Фриск… а если мы проиграем? — она спросила, ведь терпеть этот вопрос в глотке уже не могла. Он жег, как проглоченный яд. И Фриск, услышав её вопрос, притворившаяся неподвижной фигуркой, лежащей на сене, содрогнулась и темнее прижала к животу ноги и к груди свободную руку, точно обнимая себя. Вопрос Одри напоминал по силе удар ремня по спине.
— Наверное, ничего. То самое ничего, которого мы с тобой боимся.
Фриск снова захотела что-то сказать, добавить — и снова смолчала. Ведь Одри уже закрыла глаза.
Сон подкрался неожиданно и тихо. Одри обнимала любимую, разом и прося её защиты, и отдавая себя, как защитника снов, ей: пусть забудет о переживаниях, Мече Тьмы и неминуемом кошмаре, считала Одри. Она и сама не могла противостоять страху. Она улыбалась на публику, занималась повседневными делами, до идеала отрабатывая марш и строй, приучая тело к тяжелым доспехам и возвращая мышцам эластичность для боя на мечах. Она заучивала команды и бежала все быстрее, также, как падала в глубины осколка желтой своей души, дабы в бою передавать поручения и продержаться дольше тех, кому не повезет погибнуть под градом стрел. Она шила, обрабатывала кожу и била молотком по металлу и камню. Она готовилась. И улыбалась, шутила, смеялась, только бы никто не узнал, что на самом деле у неё на душе. Но запросто отдавала и жалкие крохи отваги, если они требовались Фриск. Для неё было не жалко.
Когда Одри провалилась в сон, девушка с ножом пропала. Она не могла уснуть и с учетом усталости и желания перестать думать, провалиться в блаженное ничего, из которого легко выпрыгнуть с первым гулом горна. И потому она долго лежала, глядя в темноту или в одухотворенное лицо Одри, и конечности затекали, в груди холодело. В ушах звенело — знакомый зов на языке, на котором говорит человеческое подсознание, повторял, просил о чем-то. И когда терпеть стало невозможно, Фриск выкарабкалась из объятий Одри, взялась за Меч Тьмы и покинула их спальню. Она вернулась незадолго до горна и притворилась спящей, чтобы не вызывать подозрений, и она знала: Одри не узнает насколько велика её тревога, раз Фриск не может уснуть и почти всегда, пока одни отдыхают, занимается с Мечом Тьмы.
В то ночное время, во все ночное время, выделенное на бытовые заботы, все оставалось по прежнему. Призрачный диск луны висел над потусторонним Городом Разбитых Мечт, и под неподвижным взглядом его сотни мертвецов, подобно муравьем, носились с различными поручениями: кто-то собирал людей на тренировку, кто-то взбирался на стены Крепости Удачи, замирая в дозоре или неустанно связывая и развязывая узлы, поднимая вверх на лифтах тонны камня и льда. Через несколько часов, что Одри в паре с Харви отрабатывала боевые приемы, в лагерь вернулся патруль, отправившийся на свалку, и привезли несколько доверху забитых сталью и железом тележек. Место Мертвых Огней двигалось, дышало, сверкало и лязгало, и прежде неизменный уклад рушился. Призраки восставали. Мертвые жили.
Только в воздухе пахло войной, и её вонь, пороховую, густую, выедающую носоглотку, как прогорклый дым, Одри бы ни с чем не спутала. В том же воздухе не было ни следа весны, о которой Одри грезила, которую помнила по встрече у беседки. Как раз с того мига, когда она вспомнила о том, она вспомнила, что было что-то ещё кроме этой крепости, что были планы и что Одри желала их исполнить во что бы то ни стало. И той ночью они были в безопасности. Место Мертвых Огней, где обитали все покинувшие студию души, оставалось тихим, точно оно замерло в ожидании непредвиденного и, главное, последнего и важнейшего акта истории противостояния чернил и людей.
Воспоминания вернулись. Скрещивая клинок с клинком брата, Одри Дрю кружилась в убийственных жестоких пируэтах, и вспоминала забытое в пучине рефлексии и обыденности: о беседке, омеле, любви… и двух девушках. Одна стояла на ступенях, едва дыша, ведь дыхание причиняло невероятно приятную жгучую боль, другая в самом низу, и колени её тряслись и ладонь соскальзывала с эфеса меча. И Одри вспомнила, что Фриск сделала её предложение — вот так, без кольца, переборов свою неуверенность, без надежды на завтрашний день, она встала на колено и предложила стать её женой, а Одри, чуть не плача от счастья, ответила твердое и тихое «Да». И не было человека счастливее Одри. Она чувствовала её руку на спине и жар бьющегося в груди сердца, и и дыхание превращалось в теплый пар, сладковатой дымкой целующий щеки, и мысли путались, и кожа пылала от близости. Все оставалось по-прежнему.
Верно, вот причина, по которой Одри освободилась раньше обычного и впервые откинула все напускное. Она вдруг вспомнила, осознала, что не только воин и важнейшая часть трудного механизма, не только сестра и подруга, воссоединившаяся с семьей и командой. Она ещё и влюблена — и её избранница сейчас где-то рядом, трудится, как она, и боится, как она. Она вспомнила, что сказала «Да». Вспомнила, что чья-то невеста. И от того, как она подумала об этом, стало и легче дышать, и слаще стал сам воздух, вдыхаемый ртом: в нём почудились ей весенние нотки и нечто фруктовое и медовое. Она пропустила удар, Харви повалил её с ног, но Одри было все равно — она лишь туго соображала, соображала, что она невеста, что она сказала «Да, я согласна», что они с Фриск хотят пожениться, а никто об этом ещё не знает, что они сами забыли, ведь их хотели использовать для войны.
«Так вот, наверное, о чем хотела сообщить мне Фриск. Что она сделала мне предложение, что мы в каком-то смысле обручены, а я забыла об этом…», — подумала Одри, глядя на острие клинка, повисшее перед лицом. Сердце сжалось, да не от страха — от стыда и резко нахлынувшей волны согревшей её любви. И ударила с такой силой, что Харви чуть не рухнул следом за своим мечом, вскочила и стала напирать.
Всё ещё занимались своими повседневными делами, а Одри уже носилась по лагерю в поисках подарка. Мертвых не интересовали ни украшения, ни дары природы, но и мертвыми в привычном понимании никто из них не был, и потому Одри искала оптимальный вариант. Она думала стащить совсем немного металла и попытаться сделать из него цветок, но потом поняла, что это работа куда деликатнее, нежели она представляла себе — на такой глупый и романтичный подарок уйдёт столько времени, сколько у Одри не было в запасе. Затем она хотела соорудить для неё украшение из щепок, камня и льда, благо, всего было в достатке — не было только, как назло, веревочки, которая скрепила бы ожерелье воедино. Она ещё долго носилась по лагерю, периодически выполняя совсем маленькие, легко исполнимые поручения, но куда бы та ни пошла, она не находила искомого. И в один момент просто перестала.
Она вернулась ещё первая. В растрепанных чувствах и взволнованная, как после настоящего боя, Одри оказалась в комнате и принялась мерить шагами расстояния от угла в угол, не в силах угомониться и лечь отдохнуть. В груди горело пламя, в животе тлели угли и чья-то плеть хлестала по ногам, не позволяя остановиться: она ходила из стороны в сторону, и головная боль расцветала в черепе под бровью, как опухоль. У неё ничего не было. Она была совсем нищей, её полужизнь жалким рваным парусом плыла на мели, как существование всех остальных мертвых, и Одри было нечем удивить Фриск, совсем нечем. Оставалось успокоиться, выдохнуть и перестать думать о том, что, по-хорошему, она должна была помнить и окончательно принять как данность, бороться ради этого. Но она забыла. И вспомнила сейчас, от того переволновавшись и испытав чувства похожие на испуг и беспокойство. Кто-то, Северная Ведьма, к примеру, похвалила бы за столь рьяную тягу к жизни, друг бы предложил все эмоции заточить в меч и драться им до исступления, а один недоброжелатель — приберечь на потом, сопротивляясь смерти в неравном бою. И все бы они были правы. Только ходившая из стороны в сторону Одри думала лишь о том, что, если не сейчас поговорить с Фриск, снова не найдется ни времени, ни моральных сил.
Она плюхнулась на пол. Стала ждать.
Если по существу, то Одри и не забывала об этом. Она держала это в голове с тех самых пор, как слова были произнесены и последние вопросы решены. Счастью Одри не было предела: она радовалась весне, друзьям, единственному не сделанному шагу, который она скоро сделает, и все потому что случилось до того необычное, неожиданное и светлое событие, как помолвка. Пусть и редко, но она засыпала с мыслью именно об этом, о совместном будущем, о том, что нужна кому-то настолько сильно — и эти мысли, приходящие перед погружением в сновидение, перевешивали тревогу. А иногда она вспоминала об этом во время работы: она работает, и вдруг проскакивает прозрачная, яркая мысль, чувство, заставляющее улыбку расплываться на лице.
— Привет, — когда Фриск появилась, Одри почти успокоилась. И сидела она больше не на полу, а стояла, прислонившись к стене, и взгляд Одри не выражал обеспокоенности. Поэтому, стоило двери закрыться и ощутив волнение, Одри ничего не стоило успокоиться. — Ты выглядишь так, будто собираешься сообщить мне что-то типа «Фриск, я нашла здесь годовой запас чипсов» или «Фриск, боюсь, сегодня, пока мы будем спать, нас попытаются убить».
— Тебе бы шутить либо о еде, либо о кровавых расправах, — заметила Одри.
— В арсенале есть ещё шуточки про художников, холодное оружие, секс и наших друзей. Но я боюсь разозлить тебя, поэтому шучу о самом безобидном.
Одри указала себе на подбородок, на что-то намекая. Только через мгновение Фриск ощупала собственное лицо и ощутила на коже ссадину, прикосновение к которой щипало, как зеленка на открытой ране. Должно быть, её саданули кулаком, а она то ли не заметила, то ли забыла напрочь. На самом деле ударилась она сама, по случайности врезавшись в группку сгрудившихся на улице призраков, когда крайне неловко поскользнулась при беге с целой горой досок в руках. Если они проиграют, и является благородной, честной битва, они больше не говорили. Одри лишь молча наблюдала, как девушка проходит мимо, соображая, как бы обработать ранку и будет ли в этом какой-то смысл. И мысли Одри блуждали: она размышляла, стоит ли или не стоит, ведь выглядела Фриск действительно помято.
— Я сегодня… думала кой о чем, — робко начала Одри. Она проследила за тем, как девушка разлеглась на стоге сена, как, почти не шевелись, глядела в потолок. Она уже решила, что сделает очередную глупость, если начнёт говорить, спрашивать: будто нет ничего важнее свадьбы (одно слово «свадьба» заставило сердце забиться чаще) и предсвадебной суеты, а это не так. Многое было важнее. Все — важнее. Но Одри остановила себя от того, чтобы отступить. Она не позволила себе наступить себе же на горло. Она подошла, легла рядом. Подождала, когда Фриск придет в себя и, протерев глаза, спросит:
— О чем?
— Мы… правда говорим не обо всем. Есть вещи настолько неизменные, что и думать о них сейчас глупо и наивно, — произнесла Одри. — И все же я хотела поговорить о нас с тобой, точнее, о нашем будущем.
Судя по изменениям на лице Фриск, она сразу поняла, к ему девушка клонит. Сквозь усталость продралось нечто светлое, приятное. Чувство, какое настигает души, когда лучи майского солнца касаются тебя. Но при том Фриск стало очень грустно: она подумала, что и сама нечасто вспоминала о своем предложении и о том, что конкретно они друг другу обещали. Помнила, что впереди все будет хорошо, только стоит за это хорошо побороться — и не важно, сколько придет ради этого сражаться, сколько придется умирать. Мысль о будущем вселяла во Фриск слепую веру, похожую на веру в Бога: есть то, ради чего нужно сражаться, то, что уже произошло, и это замечательно, и то, что обязано произойти. Когда Одри заговорила об этом напрямую, Фриск вспомнила. Нашлись и сила, и время, дабы вернуться в великолепный момент и помечтать.
— Мы никогда не обсуждали нашу помолвку, — она решила не церемониться — назвала вещи своими именами. — И никто об этом не знает. Даже твой брат, — она нахмурилась, чем рассмешила Одри, у которой словно камень с души спал. — Надо бы поговорить с ним… ведь он путешествовал с нами и, более того, он твой ближайший родственник, о таком стоит рассказать ему в первую очередь.
— Что, решила благословения просить? — усмехнулась Одри.
— Если и просить, то у Генри, — заметила Фриск. — К тебе и Харви он относится как к родным детям. Ну или просить у Джоуи, хотя когда он появится и какое тебе дело до того, что он скажет…
— Раз уж на то пошло, я бы предположила, что он уже дал согласие, — как ни в чем ни бывало, сказала Одри. — Ты с ним общалась. Он сам сказал, что доверяет тебе. А вот насчет твоей семьи и меня… извини за странный вопрос, но в лесбийском браке принято соблюдать «мужские» традиции с обеих сторон, или…
И пусть Одри спрашивала просто из любопытства, отдавая себе отчет в глупости сих рассуждений и приверженности традициям, ответ оказался, несмотря на веселость в голосе, серьезным.
— Понятия не имею, Од. У меня это так-то тоже в первый раз, — рассмеялась Фриск. — А вообще, если речь зашла о гендерных обязанностях и стереотипах, давай пошлем их куда подальше.
Одри устроилась поудобнее. Рука легла под голову, спина и плечи наконец расслабились: по мышцам пустили теплую воду, расслабляющую, как горячая ванна. Она прикрыла веки, и в наступившей темноте представила свое желание, представила нечто близкое к тому, что может быть — да, было неловко даже представлять, словно мозг отказывался верить в возможность жениться: воскреснуть, вернуться к причиной жизни, а потом… потом, забыв обо всех ужасах прошлого и готовясь к новым вызовам, сыграть свадьбу. Что может быть проще? Собрать гостей, купить кольца… ведь Одри и раньше фантазировала, верно? Но почему сейчас так неловко, так трудно? Не потому ли, что теперь это может стать правдой? Или потому что глупо и сказочно?
— Как ты видишь нашу свадьбу?
Фриск задумалась. И судя по растянувшемуся молчанию, она не знала, что сказать.
— Я представляю нас всех живыми, — ответила она. — Это самое важное. Но если… включить фантазию… порой я видела нас на краю горы, моей горы, и мы обе в подвенечных белых платьях, и у каждой сквозь платье просвечивает душа. Мы одни. Никого нет. Только мы и закат. А порой я вижу нас в чернильном мире, в церкви, как та, в которой мы на пути милосердия встретили Портера. И мы обе желтоглазые, чернильные — ради тебя я прошла чернильную машину. Гостей немного. Только на первых рядах плачут Генри и Ториэль, нас в центр зала ведут… тебя ведет твой брат, меня мой приемный отец. Но потом мы дальше идем сами, и в конце наши руки соединяются. А после церемонии представляю, таверну из Города Полуночи, и мы все пьем, пляшем, хохочем, но потом плачем, потому что это не только весело, это ещё и трогательно, и очень красиво, и ужасно грустно.
Когда Фриск закончила, Одри забыла, о чем хотела сказать. Хотела она предложить отпраздновать в третьем мире, не принадлежащем им обеим. Может, даже в мире Шута, в саду каменных драконов. Однако идея отпраздновать в чернильном мире перекрыла все: сначала Одри думала возмутиться, ведь это так глупо, жениться в месте, изранившим их… но все ещё в месте, где они познакомились и полюбили друг друга. В мире, который любим обеими, как бы кто и что ни говорил. Конечно, сначала нужно сообщить друзьям. Конечно, Харви и Генри обязаны узнать первыми, как имеют полное право узнать родители и родные Фриск, ведь нет прекраснее и удивительнее новости, что люди, воспринимаемые как часть двух разных семей, уходят строить собственную.
— Хотелось бы, чтобы это стало реальностью, — призналась Одри.
— Станет. Это… дело чести, — Фриск не удалось подавить слабое движение губ — улыбку, возникшую и мигом исчезнувшую.