Тройная доза красных чернил

      Темная Пучина, безусловно, знала обо всем, что творится в её разуме и за его границами: как сеть, она покрывала собой оба мира и потому знала о каждом предпринятом шаге и каждой мысли, пришедшей в крохотный человеческий разум. Она ощущала на своей коже горячую липкую кровь, которой чудовищные бои заливали целые улицы, ощущала внутри, точно запах и вкус, чужие страх и смятение, поглощавшие, затмевавшие, как луна солнце, её собственные чувства, если это возможно назвать чувствами. Темная Пучина пристально наблюдала за каждым вздохом, каждой промелькнувшей в сознании мыслью, каждым взмахом клинка и каждой искоркой, вспыхнувшей в мертвой груди. Она контролировала всякую снежинку, падающую с небес, и любую звезду, ибо звезды были ни чем иным, как её бесчисленными глазами.       И потому она прекрасно знала, что призраки, которым она дала приют, коим подарила покой в стране вечного Рождества, взбунтовались. Как всякие люди, они разрушили природу и создали из неё собственные творения, крепость, стены, кузницы, все то, чего Темная Пучина не подразумевала, ибо мертвым не нужно прятаться от истины: сама смерть есть истина. И она нервно сжалась в своем внепрочтрансвенном, находящемся между мирами коконе, где она, подобно гигантской паучихе, плела паутину жизни и смерти — она видела, что её глупая дочь, как и её глупый брат, как и все их глупые друзья, тоже бросили ей вызов. Их страх пах сладкой смесью ощущения скорой боли и чем-то куда хуже физического мучения, крамольного ужаса перед мыслью не просто увидеть, как тают прозрачные тела их людей, но и самим оказаться в их числе — и ощутить смерть после смерти. Сверхсмерть. Смерть чистую, концентрированную. Черную, пустую, несуществующую. Где реальность перестает быть, где все превращается в ноль. И все равно, пусть страх овладел ими, они собирались что-то сделать, и это что-то обязательно принесёт боль ей.       Ведь у второй суки есть меч, который может сделать больно. Он может сделать адски больно. И как именно это произойдет и при каких условиях, Темная Пучина не знала. Будто некто закрывал ладонью часть видимости. Раны от предыдущего столкновения с псиной жгли, кислотой разъедая чернильные тени, которые заменяли Темной Пучине плоть, и бесформенный сгусток зла и ненависти, коим она и являлась в глазах простого обывателя, вздрагивал от одной мысли о подобном оружии, как Меч Тьмы. Тьма, разящая Тьму. Холодная ярость и голый инстинкт, выкованные в клинок, чье острие поглощало мрак, высушивая и делая его ещё гуще. Темная Пучина никогда не видела такого, даже когда была свободна и гуляла в мире людей, она не могла даже предположить, что некто способен на такое. Когда Джоуи Дрю пленил её, Меча определенно ещё не было… А теперь он есть. Появился невесть откуда и природа его не ясна, как не ясна причина, по которой родились миры и звезды.       И этот меч, совсем новый и при том чудовищно древний, в руках мертвого жалкого Рыцаря. Если Темная Пучина боялась, если это правда был страх, то страх обоснованный и не менее дикий и безумный, как страх, испытываемый самим Рыцарем. И пусть сейчас он, страх, притупился, пусть ледяная жажда мести жгла и палила, пусть разочарование и злость бились в бездне как гигантское чернильное сердце в Пределе… Темная Пучина отдавала себе отчет, что ситуация изменилась. И потому подкрадывалась тише и атаковала внезапней. Ей даже почти удалось убить её в Месте Мертвых Огней. Темная Пучина напала исподтишка, кусая, как медведь, за горло и плечи, прижимая к земле и острыми когтями держа за волосы, она её тащила к одной из своих елей, уже тогда забирая силы, чувства жизнь, напитывая себя сочащимся ужасом жертвы. И все равно сбежала. Сука сбежала, кромкой черного клинка рассеча Темной Пучиной лицо.       Одри обманула её, запечатав свое тело. Появился Меч Тьмы, и он последовал за своей владелицей и в Место Мертвых Огней. Призраки готовились к битве, какой бы она ни была тигле бы ни проходила. Настоящий, живой Город Разбитых Мечт погрузился в состояние войны: Темная Пучина ежедневно принимала в себя от одного до десяти мертвецов, и видела дым, пламя, черно-алую кровь и пыль вперемешку с пеплом, углем и землей. Ситуация критически выходила из-под контроля, не сделать хуже было ещё возможно: Темная Пучина владела и бобиной, и проектором, тело Одри превратилось в лужу чернил, на груди у второй незаживающая рана, а её дух медленно сходит с ума от страха и любви. Меч Тьмы убивал тончайшие и невидимые материи, включая разум, и порой, погружаясь во сны Фриск (её же так звали, верно?), Темная Пучина слышала его непреодолимо влекущий зов: возьми меня, твердил он, уничтожь все, что вредит нам, вместе мы утопим мир в крови, давай же…       Мы с убийцей одолели Дьявола. Теперь мы с тобой убьем Смерть. Ты же хочешь этого, мой ангел? Ты хочешь убить Смерть и самой стать Смертью? Это твоя природа. Вспомни, как тебе было весело. Ты убивала, и тебе это нравилось. Они кричали, и ты чувствовала власть над ними. Давай сделаем это снова. Мы убьем всех, кто тебя сдерживает. Мы освободим твое «я». Мы убьем каждого из них, каждого, каждого…       Не все потеряно. Тем более для Темной Пучины, видевшей, как зарождается жизнь на планетах и как было совершено первое убийство. Она ещё проиграет. И в этот раз её врагам будет очень больно.       И она послала на Место Мертвых Огней дождь. И вместе с дождем, скопившимся в тяжелых облаках цвета смога, обрушилось на мир материнское горе и страх, какой испытывала Темная Пучина лишь однажды, когда окаянный клинок рассек её тени. И её вопль услышал связанный, спрятанный во мраке невольник — сквозь бури, сквозь толщу небес до него, запертого в сырой холодной конуре, добрался отголосок её силы: и он вторил ей громким, крикливым, безумным хохотом — сломанные зубы и кровь из разбитых губ превращали его рот во сплошную уродливую рану. Он смеялся, смеялся и кричал:       — УМРЕТЕЕЕЕ! ВЫ ВСЕ УМРЕЕЕТЕЕЕ!

***

      Около пяти ста нагрудников и четырех сот шлемов, едва ли не вдвое больше щитов и всего на полторы сотни меньше мечей. Это целые горы железа и камня, бесконечные дни работы без искры огня и в поту, липком и горячем, как нахождение в сердце печи, безустанный звон и глухой и громкий грохот, с коим молотки бились о сталь, а точила резали камень. Двух с половиной сотен на тренировочном полигоне, где под руководством Рыцаря, знающим толком в своем ремесле, готовили бойцов сражаться и умирать: и они сражались, как если бы битва случилась прямо сейчас, и всем было не важно, кто кем был и из какого мира прибыл. Сражались и люди, и те, кто нисколько не был людьми. И все то время, что они боролись, а ещё сотня, перекрикивая друг друга и кряхтя, трудились на стенах, никто ещё не знал о грозе.       В одночасье шесть сотен призраков поняли, что что-то не так. Сначала долетели обрывки, как сорванные с ветвей листья, тихие удары, точно по земле били серебряным молотом, и все обитатели Крепости Удачи отвлеклись от своих дел: станки перестали работать, разнося по лагерю дребезжащий синхронный шум, лязг и стук клинков перестал, как хриплые стоны последнего умирающего, застыло дыхание. Те шесть сотен, расфасованных по огромной территории Крепости, как капли опрысканной крови на полотне, все они замерли, а после стали выходить на воздух, заглядывать в небеса, спрашивать друг друга, что происходит. Генри, наблюдавший за работой лагеря с высоты самого высокого из шпилей, перегнулся через ограждение, дабы разглядеть каждого, вплоть до самого незаметного, и каждый, каждый от мала до велика тогда вывалил на площадь в смятении и тревоге. Он видел все это, и это его беспокоило.       Тогда Крепость Удачи ненадолго умерла: воины и подмастерья, идущие с вахты и бегущие к ней, грузчики и охранники, они оказались на улице, и никто не понимал, что происходит. Отовсюду слышались вопросы, кто-то вскрикнул, кто-то заворчал, другие едва ли не взбунтовались, спрашивая, от чего все встало. Харви, бегущий сквозь уплотняющуюся толпу, тоже ничего не понимал, и страх подгонял его увязать все глубже среди обеспокоенных людей, пока он совсем не пропал, забыв кто он и что здесь делал. Тогда-то прогремел первый раскат грома. и океан обрушился им на головы.       Лил дождь. Вернее, ревел и гремел по крышам домов, скапливаясь реками в выбоинах и грязным густым потоком несясь все быстрее, точно набирающее скорость течение, настоящий ливень, которого все обитатели мира мертвых не видели столетиями. Он бился в окна, срывал с елок всякую привлекательную краску, обнажая тонкие, как кости, ветви и неприглядные серые иглы, не посыпанные желтым красивым цветом. Рождественский марафет слезал с них, как слезал, из белого становясь грязным и прозрачным, снег. Все бежали: кто прикрываясь картоном или деревяшками, кто скользя и падая в грязь, кто — легко балансируя на узком берегу, расположившемся под краями крыш, куда вода пока не затекла. О гремел зловещий гром, заглушая крики, и сверкали в небесах кривые клинки молний, не давая как следует рассмотреть потерявшегося в небесах зверя. Если призраки ждали весны, то она пришла.       Невыносимо чесался нос, а ещё затылок и, кажется, обе подмышки. Если бы кто-то попросил начать рассказ о последних днях в Крепости Удачи, Фриск не начала бы историю с этого, пускай с этого все и началось. Как только полил дождь, и лоск спал с Места Мертвых Огней, как дешевая позолота с железного слитка, Фриск, которой повезло оказаться в часовне, под защитой стен и высокой крыши, почувствовала, что настолько нервничает, что может разодрать себя на куски. Если бы у неё были когти, на коже, покрывшийся мурашками, не осталось бы живого места — все истекло кровью. И леденящий ладонь черным отливающим лунной тенью эфесом, Меч Тьмы лишь усиливал дурное предчувствие, что червяками расползлось по ней. Легкий, как пух, он ничего не весил и в то же время, когда долго держись его, ощущаешь тяжесть, точно на сердце навесили булыжников. Сейчас она ощущала это: физически Меч Тьмы почти не ощущался, однако внутри все тянулось к земле, к корням и камню, куда все живое уходит после кончины.       Запотело высоко поставленное окно. Громыхнула яркая вспышка белого огня в небесах. Раскаты грома волнами звука накатывали по океану туч и вновь отступали, дабы зарычать ещё яростней. Рукоять покалывала пальцы, как если бы её зарядили от молнии. Сознание застыло, не живое и не мертвое, увязающее в болоте, сотканном из зрелища и пения, и слабая тихая мысль тронула его. Меч взвился в воздух, и Фриск, проснувшись, продолжила тренироваться, пока никто не пришел, не спросил, можно ли вместе с ней спастись от непогоды. Движения воительницы были такими же легкими, как клинок, и Фриск скорее танцевала, нежели билась: танцевала свой кровавый жестокий танец, какой узрел каждый, кто причинил зло её близким… Или встал на пути к ним.       Сердце сладко и горько заныло, и девушка подумала:       «Действительно пришла весна».       Она танцевала. Небеса рыдали, раскачивались, скрипя, ели, царапался о стекло дождь. Меч Тьмы вырисовывал причудливые символы в разряженном душном воздухе, от чего внутри было почти жарко, и чем дольше Фриск рисовала им невидимые раны на телах невидимых врагов, тем отчетливее становился зов. Но она не замечала его. Она плавно крутила рукоять в ладонях и между пальцами, делая меч продолжением себя, его лезвие — кистью, которой она, как Одри настоящей кистью, полосовала воздух. Пока никто не видел и не знал. Пока не узнала её невеста. Финт — резкое движение, ложная атака, плавно перетекшая в разворот, защита, защита, защита — и внезапная, яростная контратака. Конечно, нож лучше. Конечно, с ним труднее держать дистанцию, зато легче держать врага на прицеле, им проще управлять: он изначально продолжение кости, а не тяжелый протез, который боец вынужден учиться держать, как будто заново ходить.       И пока она боролась, пока за окном барабанил первый в истории Места Мертвых Огней дождь, в памяти всплывал недавний разговор с Одри. Она думала про свадьбу, какой та будет, представляла и волновалась, как расскажет об этом остальным, и душа её подпрыгивала от восторга, разгоняя кровь. Ещё до дождя Фриск с упоением наблюдала за жизнью лагеря, выглядывая в скоплении народа знакомые лица. Она только-только готовилась вернуться к работе, но секунду-другую потратила на созерцание жизни в мире мертвых. И ей было хорошо. Так хорошо, как не было и при жизни. Мир застыл в ожидании, и Фриск, помня это чувство по кипящем от напряжения воздуху перед битвой и страху за родных, знала: в такие моменты время растягивается, и можно делать что угодно, жить как угодно. Пока не стало плохо, пока вихрь событий не стал закручиваться с бешеной скоростью, змеей обхватывая горло.       Все занимались тем, чем должны. Генри пропадала в мастерской, Харви изредка выходил из комнаты заспанный и возвращался ещё более измученный, чем когда проснулся, и изредка удавалось ухватить миг, когда он работает, укладывая камни. Тэмсин, Джейк и Марк довольно много времени проводили вместе, и Фриск видела их то за одним делом, то за другим, и почти почему-то не видела с ними Гетти: та точно испарилась, как пар, срывающийся с уст при дыхании. Иногда попадался и Дима, и увидеть его в Месте Мертвых Огней было той редкой вещью, которая удивила её — она уже не думала встретить этот русского, с которым бок о бок сражалась в минувшей Гражданской войне. Она многих не ожидала встретить. И со всеми попрощалась, думая, что конечная её ждёт, стоит закрыть глаза и вонзить меч в свою грудь. Но все оказалось здесь, и она в том числе. И все они работали на всеобщее благо и любили друг друга, ведь не известно, какова она — смерть после смерти, в которую волей рока упала душа Стивена.       Сражаясь, Фриск думала о друзьях и любви, и в памяти она ещё созерцала привычную жизнь, кривое, но правдивое отражение другой части времени Фриск: времени, когда ганза в полном составе путешествовала по тропам студии, заходя за границы всех возможных карт. И чаще, чем о большом путешествии, она думала о том, с кого путешествие началось. Она возвращалась мыслями к Одри, и движения, едва она касалась сознанием её образа, становились еще резче, внезапней. Мысли о ней, фантазии заглушали голос Меча Тьмы. И она думала, представляла: они собирают всех в одном месте, и Фриск спрашивает у Харви, может ли попросить у того благословения, имеет ли право, скажем так, становиться частью их чокнутой семьи. А порой возникали и другие мысли: к примеру, все уже кончено, и они…       Взмах. Кувырок. Разворот. Удар.       Они могут пожениться где угодно, даже на Эботт. Фриск наконец покажет ей красоты Подземелья, как Одри в течении всего пути показывала красоты чернильного мира. А если нет, но они вдруг выживут, то могут покинуть Крепость Удачи, попытаться покинуть Место Мертвых Огней и найти другие небеса. Они могут провести вечность в путешествии, ибо путешествие стало домом. Или же, если все-таки воскреснут, перезапустят время, они с Одри сразу после свадьбы рванут на медовый месяц, скажем, на необитаемый остров в отдалённом от остальных мире, и они будут купаться в голубом океане, загорать на песке… Воображение уносило Фриск все дальше от дождливой ночи, в которой таял холодный снег и ревели небеса, закрытые тучами. Вот только мечтать вредно, и она знала это и всячески пресекала. И сейчас, изнемогая от усталости, она остановилась, и с нею остановилась мысль. Меч Тьмы она отбросила в сторону, ближе к кафедре, и села на скамейку.       Откуда-то издалека, из другой жизни, послышался гул — это некто дул в самопальный горн, собранный не так давно из дерева и изнутри припыленный медью для звонки. Дежурному наверняка не хотелось стоять там, обливаемый дождем, но он стоял и дул в горн, дабы слышали все, все слышали приказ. Только какой, Фриск не знала. Прятаться? Не паниковать? Продолжить заниматься обычными делами? Фриск вздохнула. Без сил облокотилась на спинку скамейки, обмякла, глядя на Меч Тьмы, словно глядевший на него своим алым темным рубином в сердцевине. Он смотрел на неё.       То, что они не утеряли способность мыслить и чувствовать, это чудо. То, что Одри сказала «Да», для Фриск было самым невероятным чудом, даже чудеснее утерянной способности к перезапуску. Это улыбнуло. Отогнало тени, когтями потянувшиеся к ней. Тогда хлопнула дверь, скрип которой затерялся в шуме дождя, и Фриск подпрыгнула от страха. Но, обернувшись, увидела всего лишь Одри. С ног до головы мокрую и чертовски недовольную. Она уставилась на Фриск, выглядевшую так, точно в течении всей непогоды отсиживалась здесь, радуясь неожиданному выходному, и серо-голубые глаза холодно сверкнули: как сталь, на которую пал отраженный от сапфиров свет. Она сложила руки на груди и стала ещё забавнее, чем была — с волосами, прилипшими к лицу и затылку, с ручьями воды, стекающими с одежды. Фриск оглянулась на неё, усмехнулась и с видом полного одухотворения отвернулась к кафедре, за которой на полках должны были стоять иконы и наверняка огромный деревянный крест.       — Что ты здесь делаешь?       — Молюсь Богу моему, — пропела Фриск. — Лишь бы он ниспосылал нам после мирового потопа радугу и солнце и растопил окончательно снег и лёд, сковавший мир наш. Ну а ты, чудо мое?       Одри вся покраснела, надулась от сдерживаемого смеха, даже зажмурилась, сражаясь с приступом хохота, и сразу подобрела.       — Искала, где укрыться от дождя. Что ж, надеюсь, Господь не станет возражать, если я присоединюсь к тебе, — с этими словами она прошлепала к ней, села и беспардонно отдала волосы, что, впрочем, могла сделать и у входа. Фриск, не зная, чем бы могла ей помочь, сняла пальто, которое патрульные нашли на западе города в одном из домов, и накинула на неё. Ей подумалось, это трогательно: встретиться в часовне во время ливня, побыть вдвоем, зная, что торопиться некуда. И в то же время холодок прокрался в сердце, и интересная догадка поразила её. Они — в часовне. Без крестов и икон, без прихожан и запаха воска, зато с цветным витражом, в острых узорах которого угадывался лик святого. И раньше они тоже видели отголоски христианства в Месте Мертвых Огней, к примеру, цитаты из Библии…       Повлиял ли на это неким образом Джоуи или это нечто связанное исключительно с Темной Пучиной?       — Сомневаюсь, что Бог вообще видит нас, — произнесла Фриск. И пусть она знала, что Бог, даже боги, все они есть, она отлично понимала, что есть и другой Бог — и, верно, заглавные буквы в его имени абсолютно все, и он тот, кто создал себе подобных богов и Богов. Может, он создал и Феникса. А может, и Фриск допускала и это, ведь о Фениксе никто ничего не знал, он и был им. Он был бесконечным циклом жизни и смерти.       — Забавно, что дождь не чернильный, — сказала Одри, вырывая девушки из раздумий. — Пугает только, что он вообще начался. Зима ведь на дворе.       Она ещё немного помолчала, и в том молчании, повисшем между ними, Фриск услышала её тихий вздох. Зашуршала ткань: это Одри натягивала на плечи пальто, чуть подрагивая от холода. Фриск не знала, может ли заболеть призрак, но видеть, как она дрожит, не могла — сердце прямо разрывалось, и без того разнежившееся от нахождения в священной тишине места, где даже в Месте Мертвых Огней ощущались крупицы яркого света. Здесь, рядом с ней, она не слышала Меч Тьмы так ясно, как в одиночестве в их комнате со стогом сена. И потому, оставив девушку, но забрав пальто и накинув себе на голову, она выбежала из часовни, оставив клинок при Одри. Одри не окликнула, не спросила, что она творит — и так ясно было, что. Ведь совсем скоро, минут через десять, сама промочив ноги в лужах, Фриск вернулась с зажатым под свитером свертком одежды и вручила Одри.       — Клянусь, как-нибудь я тоже пронесусь сквозь дождь, чтобы найти тебе сухую одежду. И высушу мокрую, — усмехнулась Одри, с благодарностью глядя на неё. — А вообще, у меня возникло ощущение, что ты просто всегда ищешь повод увидеть меня голышом.       — Мэм, мне не нужно ждать, чтобы вы разделись, — Фриск не думала, как это прозвучит в часовне, однако, когда слова сорвались с её уст, ей вдруг стало весело. — Я могу сама вас раздеть, если вы позволите. А вы позволите, потому что я неотразима.       — Помнится, раньше мне приходилось выправлять твою самооценку, — Одри усмехнулась. Но, тем не менее, покраснела от смущения, смущения, которое даже не скрывала. — Кажется, я перетрудилась.       Громыхнуло. Фриск отвернулась, пусть её и не просили. За спиной шуршала одежда и шлепала вода — Одри то и дело наступала в налитую лужу. За окном царапался, шипел дождь, точно разом и ветви избиваемых ветром деревьев, и дикая собака ломились к ним. Фриск прислушивалась. Воздух сыростью и холодом, не спасало и присутствие Одри, которая, признаться, сейчас смущала не меньше.       — Тебя не видели с мечом? — услышала она вопрос. И поняла: Одри давно заметила приютившийся в тени Меч Тьмы, чье навершие в виде темно-серебряной головы дракона угрожающе поблескивало в сумраке.       — Не должны.       — Осторожнее с ним, — на выдохе произнесла Одри. Наверное, тогда она вытирала лицо, а может, не зная, как интонацией, ничего прямо не говоря, передать беспокойство. — Если это никакая не страшилка, придуманная тобой, чтобы меня для чего-то испугать, Меч Тьмы не менее опасен, чем Темная Пучина. Он сводит своих владельцев с ума, обещая им власть и уничтожение всех врагов, всех тех, кто причинил им зло. Первая его владелица, кем бы она ни была, чуть не погибла из-за него. Не хочу… чтобы с тобой случилось то же самое, — от её слов грустно екнуло сердце. Ведь Фриск не все рассказала Одри. К примеру, она предпочла упустить момент, когда та, первая, чуть не убила собственного отца, пытавшегося её вразумить. И не рассказала, к каким катастрофическим последствиям привело использование этого клинка через много лет.       Она боялась повторить участь всех тех, кто пользовался им достаточно долго. Боялась лишиться рассудка. Возможно, именно это — и то, что она отдавала себе отчет, ради чего Меч Тьмы отдали ей, — позволяло оставаться в здравом уме, противостоя зову. Чистые помыслы. Сила воли. Фриск помнила о них и сражалась исключительно ради победы над злом и всегда сторонились клинка в иных случаях, пусть он обострял её реакцию, пусть наделял небывалой силой и ловкостью. И Фриск была уверена: когда все кончится, она либо вернёт его в хранилище, либо спрячет, дабы закончить войну за власть над орденом. Это как лишить всех претендентов на место бывшего государя и короны, и трона.       И все-таки, каждый раз, когда она засыпала, меч посылал ей кошмары. Он твердил…       Голос. Голос вывел из задумчивости, рука, что легла на плечо, рассеяла смуту в душе.       — Ты стала слишком часто уходить в себя, — услышала она Одри у самого уха, и её теплое живое дыхание согрело щеку. Вздохнула, опустила голову, коснувшись лбом её затылка, и Фриск с трепетом ощутила, как такое же теплое тело прижимается к её спине, обнимая за живот. Находиться в её объятиях после тренировки, после очередного искушения мечом, в каменном маленьком здании, окруженном ледяным дождем, словно отрезающим его от цивилизации, было приятно.       — На носу битва, — ответила она. — И столько всего нужно сделать, а я даже не знаю, как.       «Как я проведу мертвых в мир живых? Как это должно выглядеть? Чем моя особая связь между мирами обусловлена? Я ведь не чувствую в себе ничего особенного», — но Фриск промолчала, не сказав ничего из этого. Она снова ушла в мысли о свадьбе, о единственном огоньке света и надежности, которая пребудет с ней и в быту, и в бою. Только и здесь находились свои подводные камни. Она обязана поговорить с Харви, ведь о таком нельзя молчать, и боится начать разговор. Избегает. Остерегается.       Одри прикрыла глаза, сжала сильнее, словно она хотела, не выдавливая из неё дух, дать ощутить всю полноту своего чувства. Фриск вздрогнула, электрический разряд змейкой пронесся от позвоночника к сердцу — она знала, рядом с ней есть человек, который поможет в любой ситуации. Она ощущала его дыхание на волосах, чувствовала теплые руки на животе, и тепло её проникало сквозь свитер и кожу. Затем Одри уткнулась лицом в шею девушки, и Фриск почудилось, что сейчас, кажется, ощутит что-то такое, чего в часовнях и церквях лучше не испытывать: Одри коснулась щекой её уха, а потом её плотно сжатые губы мазнули по участку кожи чуть ниже.       — Мы придумаем.       Скрипучий, визгливый звук, напоминающий хохот, раздался с улицы. Так разбиваются стекла.       Меч звал. Он стоял перед глазами, его звон вибрировал во всем теле, точно она срослась с клинком, и Фриск, барахтаясь на бесконтрольных волнах безумия, ощущала, как поднимает температура, и на место холоду приходит огонь — как если бы после охлаждения меч снова бросили в раскаленные угли. Другие волны, принадлежащие другому океану, били её, утаскивая в противоположную сторону, в пучины ноющего чувства, рождённого от жара чужих рук и близости, какой быть между двумя мертвыми не могло. Но она была. Тогда Фриск, растерянная, окутанная дыханием Одри, знала — это то, что она испытывала при жизни, и это ещё одно доказательство, что Темной Пучине не удалось их убить. Тогда же замолк и зов.       Одри долго думала, что сказать. Фриск ждала, когда она скажет, объяснит эту ласку. Тогда другая героиня, главная героиня нашей истории, думала о том, что девушка с ножом стала неотъемлемой частью её жизни, такой же, какой стал путь — это состояние души, знание, без которого ты не ты. Она собрала мысли в кучу, ища ответ, почему так беспокоится, ведь они уже погибли, ведь это не последняя глава, это уже эпилог. И в часовне раздался её голос, её ответ:       — Чем больше мы вместе, тем трудней с тобой расставаться. Даже когда занята делом, я думаю о тебе. И сплю когда, стремлюсь обнять, быть ближе. Это глупо, возможно… Но теперь… даже эта привязанность воспринимается иначе. Не как что-то нездоровое, а как нечто естественное.       Фриск хотела обедать, что она обязательно выживет в битве, что не уйдёт в забвение. Хотела сказать, что любой страх беспочвен. Хотела расслабиться, дать волю всем сомнениям и кошмарам, рассказать о зовах меча и о том, как она боится ошибиться. Но ничего не сказала. Дыхание перехватило — дыхание Одри захватило его, как хищная птица крольчиху в свои цепкие когти. Она возвела глаза к потолку, и в тот миг яркая голубая вспышка осветила его, прогнав тени из каждого угла, и запоздалый гром сотряс небеса.       А потом правда сорвалась с её уст. Самая чистая правда, самая очевидная — Одри знала о ней всегда, запомнила, как она звучит наизусть, ведь Фриск повторяла её снова и снова. Ведь она доказывала её, вставая после страшных ранений, возвращаясь из мертвых и добровольно вернувшись в смерть:       — Я тоже без тебя не могу.       Одри улыбнулась. Фриск не видела этого, но почувствовала: прижатые к её шее губы расползлись в стороны, и мышцы лица задвигались. Щеки наверняка стали румяными, глаза зажмурились, как при смехе.       — Занимаются ли призраки любовью? — спросила она тихо.       — Хочешь проверить? — был ответ, и все ниже живота, в паху, напрягалось, словно налилось горячим свинцом. Фриск на всякий случай прокляла себя, ведь заниматься подобным в часовне не стоило даже если она находилась в Месте Мертвых Огней. А потом мысли пропали. И Одри прошептала ей на ухо страстно, с придыханием, словно уже не могла терпеть: — Ляг.       Она никогда не занималась сексом, будучи призраком в мире призраков, но тогда её это совсем не волновало. Тогда Фриск была живее всех живых, и она чувствовала каждый узел мышц и каждое нервное окончание в теле. Она развернулась, намереваясь поцеловать её, поцеловать впервые с тех пор, как они погибли, и ощутила вкус её губ — Одри, не ожидавшая этого, чуть вздрогнула, а Фриск окатило волной огненного жара, от которого кружилась голова, стоило им соединиться в поцелуе. А потом, с трудом оторвавшись от Одри, сделала шаг ей за спину — и легла на холодную скамью. Она перевернулась на спину, и стоило ей взглянуть наверх, как в горле пересохло, и на коже выступил холодный пот. Ожидание продлилось всего секунду: затем появилась Одри. Она оказалась на ней, коснувшись внутренней стороной бедер сначала колена, еще через секунду — паха, от чего внутри Фриск все запульсировало, нетерпеливо загоревшись.       На один миг девушке показалось чистым безумием, что она мертва, что они в часовне, что они почти женаты, и осознание всего и сразу разом и разбило сердце, и склеило его, и вскружило голову. Возможно, так и надо: когда война стучится в дверь, нужно помнить, что ещё жив, что любим — и не бояться. Фриск держала эту установку у себя в голове, пока пыталась снять с себя штаны трясущимися от возбуждения пальцами, и когда поняла, что проблема в ремне, о котором она напрочь забыла, и когда Одри помогла избавиться от низа, даже когда возлюбленная встала на коленях, изогнув назад спину, и сняла с себя недавно надетую кофту, обнажив ни чем не прикрытые круглые груди. И помнила, как уста Одри вновь коснулись её рта, и сильная рука уткнулась в скамейку, держа тело на весу, словно при отжимании.       Казалось, она все-таки тонет. Тонет в поцелуях, в огне её кожи, в кратком расстоянии между ними. Девушка касалась её губ, ладонью уходя вниз, от щеки по шее и до плеча, как ниспадающая вниз с волос горсть летних листьев, и когда она наконец добралась до бедра, новый разряд ударил её. Фриск вздрогнула, ибо это необыкновенно приятное прикосновение оказалось обжигающим. И все скорее становились смазанные, даже немного неуклюжие поцелуи, будто Одри, теряя над собой контроль, забывала, куда целовать: её губы беспорядочно блуждали по шее и лицу и плечу, и удушающий жар в животе говорил, что расплывшаяся в ощущениях, как воск, Фриск была готова ощутить их и там, и ещё ниже — лишь бы не останавливалась.       А потом мир испарился окончательно — раздался лишь на всю часовню громкий, исполненный наслаждения стон, когда Одри прильнула к сокровенному и стала плавно двигать рукой, словно сминая глину. Фриск издала рваный вдох и не сумела выдохнуть: касания обжигали, сводили с ума не хуже проклятого меча. Чужое дыхание шелестело над ухом — Одри едва держалась на весу, так что фактически соприкоснулась с ней, и затухающей, плавящейся мыслью Фриск надеялась, что та ослабеет достаточно, и тогда она, сгорающая в её огне, сможет вцепиться в неё. Новый стон — она проникла в неё, толкнулась вперёд, проходя со всей живой страстью, и двинулась назад, дабы снова толкнуться. И так по кругу: вперёд-назад, вперед-назад, принося сладостное, жаркое удовольствие, и с каждым разом все ярче, словно давление внутри увеличивалось, готовое взорваться, и лишь любимая не позволяла этому случиться. Фриск поджала ноги, зажмурилась, голова её опрокинулась назад, и в горле завибрировал стон куда громче — и не вырывался он из неё только потому что она боялась закричать. Она лишь могла подрагивать от новых острых ощущений, покачивая бедрами в такт партнерше и нежась от глубоких сильных движений.       Она схватилась за неё, сжалась, стиснула зубы. Одри ответила ей тем, что поймала за волосы и зарылась в них лицом, ускоряя ритм: она двигалась все раскованней, смелей, от чего, кажется, почти позабыла, что под ней живой человек. Или, может, помнила об этом слишком хорошо и пыталась выложиться по максимуму, так, что запястье наверняка уже горело. Боль в голове превратилась во вращение — Фриск оказалась в колесе, и её закрутило, сдирая с сознания остатки воспоминаний и мыслей, оставляя желание и инстинкт, не позволивший перестать двигаться в ответ и постанывать от действий возлюбленной. Безусловно, если существовал человек, достойный вытворять с ней такое, это была Одри Дрю — девушка, которую Фриск спасла, которую полюбила всей душой, и сейчас считала эту любовь столь безусловной, что, если бы она могла, она бы занималась с ней страстью всю отведенную им вечность. Она закричала от счастья, изогнулась, запрокинула голову назад, густые коричневые волосы рассыпались по скамье, мышцы шеи закололо, колени — согнулись, от чего Одри стало удобнее входить в неё, и стало ещё приятнее, ещё жарче.       Фриск не должна была быть настолько эмоциональной, не должна была кричать, не должна была показывать, насколько счастлива, ведь это противоречиво всему, что она показывала своим примером — но выдержка ей отказала, как отказала банальная сдержанность. Кажется, она матернулась. Что-то в ней придало так много сил перед кульминаций, так много смысла и желания, что она даже проснулась, и ей чудовищно захотелось сделать сейчас то же для Одри. Одри, судя по дрожащим пальцам, лежавшим на бедро, и сама думала это сделать. Фриск помогла ей, слишком занятой, но возбужденной, приспустить низ до колен. Одна рука легла на обнаженное бедро, вторая, оказавшаяся между ног Одри, задвигалась, и как только это случилось, девушка порывисто вздохнула и наэлектризованно изогнулась. Она вошла в неё, с трепетом ощущая чужую крупную дрожь — дикий огонь горел в Одри, и этот огонь невероятно обжигал. Они двигались в друг друге, ощущали друг друга как никогда раньше, и музыкой оглохший Фриск стали стоны возлюбленной.       Растрепанные черные волнистые волосы, упавшие на лицо, прикрытые в блаженстве глаза, приоткрытый в стоне рот, горячая влага руке и мурашки под второй ладонью. Собственные ни с чем не сравнимые, невероятные, невозможные движения, будто она преодолевает все пределы наслаждения. Глубже, чаще, чувственней.       Волна поднялась в ней, сокрушила, поломала и вернула к жизни — она врезалась в неё, напрочь отключив способность мыслить, и уже знакомое счастье накрыло её вместе с сотрясающими её мышцы сильным оргазмом, и оргазм был долог и поразительно ярок. Одри вскрикнула — она продолжала и входить, и насаживаться, моляще стоня, освобождаясь, не контролируя себя. А потом схожий спазм сотряс её, охватывая мышцы каменными клешнями — и все закончилось. Фриск расслабилась, развалившись на скамейке под девушкой, и сердце громко и часто билось в груди, словно перебивая пока тихий шум возвращающихся мыслей. И она успела подумать, как это было волшебно, как она влюблена — и как хорошо то, что у них не отобрали настоящее.       Цвета наслаждения блекли, рассасывались, как сгорающий мох, на жестяном покрытии истинного знания. Она улыбалась, чувствуя, как новая волна накатывает на неё, как вместо удовлетворенного приходит другое желание, такое же здоровое, как этот неожиданный секс в часовне. В блеклых пятнах света, в которых виделся Феникс, она находила и другие цвета, цвета войны, перед лицом которой они занимались любовью, точно напоследок. Война жила в мече, смотревшем на неё, в затаившемся беспокойстве, в необходимости любить друг друга, будучи мертвыми, наслаждаться друг другом сейчас, пока не стало поздно.       Часовня наполнилась их дыханием. И душу от чего-то больно сдавило. Возможно, потому что вспомнила, как в тот раз в Городе Полуночи хотела выкрикнуть «Женись на мне!», возможно, потому что подумала: «Наверное, это наш последний раз. Или один из последних».       — Я так рада тому, что меня отправили в чернильный мир, — Фриск произнесла это совсем не слышно, Одри точно не услышала, потому что никак не отреагировала: её спина и грудь двигались при тяжелом дыхании, девушке было не до нежности. И Фриск обняла её, гладя вдоль хребта, и стараясь не думать, как может потерять Одри, как уже потеряла в прошлом бою.       Дождь шел ещё долго. И, кончившись, оставил после себя грязную мутную воду, вобравшую в себя темный растаявший снег и грязь, которую принести у девственно чистое Место Мертвых Огней погибшие. К тому времени девушки давно оделись и лишь сидели на той же скамейке, и чистый разум Фриск сиял. Одри шутила, смеялась радовалась. Ради неё, Фриск знала, что ради неё, ведь Одри так трудно сейчас улыбаться, ей больно думать о счастье, но легче, когда есть ради кого покоряться этой мысли. Потому девушка отдавала все силы, чтобы она не чувствовала, будто делает что-то не так, будто попытка бесполезна. Они обсуждали друзей и рассказывали истории из прошлого. Для них наступила весна.       Но настала пора уходить: лагерь, кажется, возвращался к жизни, ибо к ним ворвался Генри, рассчитывая увидеть здесь прогульщиков и главных лентяев, но нашел до жути чем-то довольных подруг. Он рассказал, что вода убывает и сейчас во всю идут работы по устранению последствий ливня. Одри приняла это как приказ — она вскочила, кивнула.       — Отлично. Сейчас присоединюсь, — сказала она с бледной полуулыбкой, непонятной Генри и понятной Фриск.       Фриск тоже встала, сказала, что подойдет совсем скоро, хотя уже знала, это обман: на самом деле она продолжит заниматься с мечом, ибо этот меч был их шансом на победу. Она приняла сею правду с легким, как перо, светлым смирением, пусть грусть и страх оказывались сильнее. Она будет заниматься, пока не отвалятся руки. Пока не застынет мертвое сердце. И потому Фриск не спешила. Она взяла Одри за плечи, поцеловала в припухшие губы, и кожу привычно посыпало мурашками, и сладость, на языке сдавила грудь. Одри ответила, пальцами утонув в густой темной шевелюре, сползавшей на затылок девушки, и так крепко вжалась поцелуем в её губы, что Фриск, которой вскружило голову, задумалась, не хочет ли она сломать ей нос. Это продлилось лишь пару секунд. Вскоре Одри разъединила их уста, отодвинулась, оставив Фриск со следом минувшего тепла.       — Всё будет хорошо, — шепот любимой коснулся уха.       — Я знаю… — не размыкая век, ответили ей.       Нет. Она не знала. Одри тихо прикрыла за собой громоздкую дверь, помахав ей на прощание, и Фриск осталась одна окончательно и бесповоротно. Глупо, поддавшись мерзкому чувству одиночества, нестись за ней, глупее — предлагать остаться ещё ненадолго, словно они не встретятся после работ во время перерыва. Она стояла перед выходом, и сумрак часовни, ранее спрятавшийся в углах и за разноцветным блеклым светом от витража, стал подползать к ней. Аккуратный, незаметный, как хищник. Она смотрела перед собой и думала, почему так сильно привязалась к ней, почему любое расставание с Одри выворачивает наизнанку. Как у кладбища. Или как когда Одри поцеловала её перед смертью.       Не шумел дождь. Не танцевали капли на потном стекле. Гроза перестала реветь, гром затих, исчез смех, подобный воплю козодоя, предвестника смерти. И, свыкшись, Фриск поплелась к кафедре, за которой спрятала Меч Тьмы. Она ступила за неё, наклонилась, берясь за рукоять, и как и всегда эфес обжег ледяным темным огнём, болезненным, как спица, проколовшая грудь.       Убей их всех… Убийство решает все проблемы… Давай уничтожим всё в этом жалком мире. Каждого, любого в этих никудышных воспоминаниях… Давай превратим всё это в пыль. Она поёжилась, услышав не просто знакомые слова — знакомый голос, звучащий из металла меча, точно в него впаяли и душу существа, которое некогда научило Фриск извечной борьба между простыми выборами и тяжелыми. Тьма есть спасение… тьма есть жизнь…       «А ты смешной», — подумала она и подняла меч.