***
Но, как вы помните, Одри не то что бы мертва, и все, кого поминали и кого отдавали очистительномупохоронному огню, не погибли в привычном понимании. Увы, ни Эллисон, ни Рэн не знали всей правды: они видели трупы, видели потухший блеск глаз, и смерть друзей для них была материальна, реальна, как кровь, бегущая по их жилам. Одри же, шлепающая по огромным прозрачным лужам, что натекли по всему лагерю после разрушительного дождя, в довольно спутанных чувствах шла на брифинг и знать не знала, что в это же время патруль нашел новых погибших, а Эллисон и её последняя подруга несут тело Фриск для того, чтобы Рыцари, если они захотят, могли проводить своего бойца в последний путь. Она не знала, не подозревала, а если бы знала — не волновалась, — о том, что собственное её тело растаяло, как обыкновенные чернила. Не осталось ничего, что бы говорило о существовании такого человека, как Одри. — Если верить новым данным, — палец Генри блуждал по карте мягко, плавно, словно плывущий по воде корабль. — И если учесть, что наш Город Разбитых Мечт полностью повторяет их Город Разбитых Мечт, выходит, противник расположил приблизительно одинаковый контингент своих бойцов вдоль вот этой линии. Он будто выстроил ту же крепость, линию из захваченных проспектов, улиц, домов. И уже продвигается дальше. После серии довольно успешных нападений, устроенных потерянными-диверсантами, они каким-то чудом все ещё держатся и планируют наступать, что видно по их зацикленности на южном направлении. Одри взглянула на Тэмсин. Та была мрачнее тучи, как и стоявший подле неё потерянный по имени Пинг и неназванный Рыцарь, что тяжелым взглядом следил за рукой Генри. — Напомните, что у вас там творилось?.. — спросила Одри. — Команда «Драконов» обустроила базу на южном направлении, вот здесь, — Пинг указал чуть левее пальца Генри. — Их задача состояла в том, чтобы не дать мертвым приблизиться к линии обороны и сразу предупреждать Цунами и остальных. И так бы все дальше и было, но с недавних пор появились новые Рыцари — и когда они добрались до города, то устроили переполох в рядах мертвецов. Все, что мы могли, это держать их в отдалении от самых густонаселенных районов, куда в первых дни удалось проложить гуманитарные коридоры. Попытка уничтожить ячейки мертвых не увенчалась успехом. Они возвращаются снова и снова: не прибавляются, но и не убавляются. Сгонишь их с насиженного места — а они через пару обычных дней, если время переводить в типичные двадцать четыре часа, снова возвращаются… — В общем, тупик, — произнесла Тэмсин. Затем повернулась к потерянному и спросила, не скрывая иронии: — Что за новые Рыцари? Неужто Его Величество соизволил помочь? Потерянный хотел ответить — и смолк, поймав взгляд Рыцаря. Низкого, в одежде из черного сукна, драными джинсами и плащом за спиной. С голубыми глазами и длинными черными волосами, в которых царила мрачная уверенность в чем-то. Одри напряженно разглядывала его и только когда поняла, что что-то не так, что-то совсем не так — перестала, словно этот странный и смутно знакомый Рыцарь мог сказать нечто такое, что заставит всех замолчать. И он сказал: — Шут и ещё горсть наших. Они пришли… ну, там долгая история, но, если коротко, то Шут взбунтовался по примеру Цунами. Одри сжала губы, и печаль стиснула сердце. Она пробыла в Месте Мертвых Огней достаточно, дабы наслышаться различных историй от погибших на фронте, и знала, пусть никто прямо ей этого не говорил: причиной бунта стала смерть неких валькирий. Валькирий, которыми были Одри и Фриск, и Цунами знала об этом — и в том числе потому и отправилась в чернильный мир. За местью. Но в большей степени — за рыцарской честью, потерянной и растоптанной за время бесславного правления её отца и безоговорочного раболепия перед ним. Впервые услышав об этом, Одри не знала, как реагировать: то ли смущаться, то ли пугаться, ведь тогда она ещё яснее ощутила, насколько безумна и сложна, а главное, опасна игра, в которую оказалась втянута. Где она одна из основных фигур, потеря которых вызвала праведный гнев настоящих воинов, которые от ненависти и жажды отмщения бросились на защиту ранее никому не нужного мира. Студия также давно, как Одри, оказалась в урагане войны миров. Умирали её обитатели, трансформировался её быт, изменялся ландшафт: когда случались землетрясения и пожары, похищения и боевые столкновения, словом, страшные трагедии, уносившие жизни потерянных. И теперь настало время, когда из неопределенности и жертвы она вошла в определенность — и нашла выгодную ей сторону в конфликте. Нравилось ли это Одри? Нет. Будь её воля, она не позволила бы втягивать в бойню потерянных, не дала бы мертвым и живым измываться над потерянными и их городами… Но случившегося не исправить. Услышав имя Шута, Одри подавилась воздухом, и во рту пересохло. Внешне оставаясь спокойной, она боролась со внутренней бурей, клинками рассекающей лёгкие. Сам бунт Шута казался ей невозможным, как огненный дождь вместо простого и добродушие Темной Пучины. — Интересно, что же такое страшное сподвигло его пойти на сей подвиг, — выдавила она, и в её голосе, как голосе Тэмсин, промелькнула ирония. — Точно сказать не могу, — ответствовал воин. — Но предполагаю, его мотивы недалеко ушли от мотивов нашей предводительницы, ведь когда Шут и его людей доставили к Цунами, тот рыдал и за что-то просил у неё прощения. Одри никак не отреагировала на его слова. Впрочем, никак не отреагировать — не значит ничего не почувствовать. Она почувствовала, и ещё как: ведь и известной, официальной информации о нём хватало для презрения, но Одри обладала и настоящим эксклюзивом, отвратительным ей до тошноты. В конце концов, это Шут своим появлением разрушил её жизнь сильнее, нежели планировал это сделать отец. И разрушил он не только её жизнь. Он убивал детей и родителей, друзей и верных союзников, кидал, предавал… ради известной одному ему неясной цели. И мысль, что она может встретиться с ним воочию, пугала и ввергала в специфическое состояние, точно Одри разом и рада, и глубоко обижена. Она подумала о человеке, чью семью Шут забрал, и представила, как он убивает его, подумала о всех, кого он незримо воспитывал и чьи судьбы кромсал, словно нож кожу, и представляла, как они убьют его. Шут пришел на верную смерть. Только зачем? Мысли о Шуте не должны были занимать её внимание, однако они проникли вовнутрь, проросли, сплелись с подгнившими переживаниями и нерешенными вопросами, и Одри все пропустила. Ей стало дурно, так как чем дольше она думала о рыцарском пророке и интригане, тем тяжелее становилось на душе, словно ей приходилось способствовать планам наглухо отбитого маньяка-педофила. — Выходит, если мы все выйдем из особняка, то придется все войско перевести приблизительно через сорок пять километров по диагонали, если мы не хотим всей гурьбой наткнуться на мертвецов и попасть под обстрел? — Ещё не факт, что все будет вот так. Мы можем выйти в любом угодно месте, все зависит от того, где мы проделаем выход здесь… — Опаньки, — услышала Одри голос Фриск и обернулась: та заглянула в дверь, и довольство на её лице показалось подозрительным. Как будто она готовила мелкую пакость. — Вы без начали? Как жаль. Я думала, я должна знать, где мне предстоит копать, как психованному человеку-кроту. — Вопрос об этом пока не стоит, — заметила Тэмсин, не удивившись появлению девушки. — Точнее, он никогда не стоял. Ты все узнаешь со временем. А сейчас, если тебе совсем нечем заняться, можешь пройти и послушать. — Ты поосторожнее, — сказал Генри. В отличии от остальных, он продолжал смотреть на карту, и потому вид его и слова выглядели куда комичнее, чем могли. — Этот монстр не любит, когда к нему обращаются без должного уважения. Порвет ведь… — Ой, Генри, — пропела Фриск. — Никогда не думала, что ты так хорошо меня выучил. — Мне пришлось, иначе бы я не выжил в вашей компании. А теперь правда, будь добра, замолкни и помоги. Конец совещания не дал результатов. Напротив, когда Одри вышла снова на улицу, на сей раз в сопровождении Генри и Фриск, мысли путались ещё хлеще, точно Шут проник в голову и отказывался её покидать. Как и информация о продолжении боев. Как и то, что скоро они станут частью всего этого, как недостающие кусочки паззла. Одри размышляла, встретит ли она человека, который столько плохого и хорошего сделал для неё, будут ли там старые друзья… и как, в конце концов, они вернутся? В каком обличии? Вопросы без ответов роились в сознании, как черви. Дул ветер, весенняя прохлада, исходящая от влаги после дождя моросила, словно дождь продолжался, и мурашки бегали по коже. Крепость Удачи двигалась, трудясь над последними приготовлениями, в ушах до сих пор звучал голос Генри, перед глазами стояла карта. И Одри шла с чувством беды, преодолеть которое не помогла бы потеря памяти и личности: настолько глубоко жила эта тревога. В небе блестела луна, заливая золотом землю… и под нею, как волк, выглядывающий из своей темницы, выл человек — то, что это человек, Одри знала точно, кто это был, она знала. Лишь не поняла, как относится к угрозам Сэмми Лоуренса и его нездоровой преданности Темной Пучине. — Ну чего ты, красавица, приуныла? — Фриск вышла вперёд, глядя на Одри, так что никому и ничего не стоило ненароком сбить её. — Луна сверкает, звезды горят, дракон кружит над нами… по-моему, если много не думать, не жизнь, а сказка. — Про жизнь ты лихо завернула, но соглашусь, — усмехнулся Генри, заставив губы Одри чуть вытянуться вверх. Он втянул воздух носом, расправил плечи, выпрямил спину. — Я столько пробыл здесь, что должен ненавидеть Место Мертвых Огней. И будьте уверены, не случись со мной Крепости Удачи, так бы и было. Но эта крепость существует, и в ней я чувствую себя фактически живым… и нужным. — Хочешь сказать, ты будешь скучать? — спросила Одри. — Немножко. А потом снова пошёл дождь, и друзьям пришлось в спешке разбежаться, толком не попрощавшись: Одри лишь быстро чмокнула Фриск, в шутку предложив ей снова встретиться в часовне, и та проводила её влюбленным взглядом, обливаемая водой, пока Генри не потащил её за собой за локоть. И Одри побежала, все ещё грустная, невесть чем напуганная. Будто возвращение Шута и скорая битва не важны, важно другое, скрытое за тем и за другим, за ширмой неважного. Дождь усиливался, набирая мощь, становился проливным грозным ливнем, и Одри бежала все быстрее, быстрее: ледяная вода брызгала в лицо, ручьем стекала по одежде, смывая мысли, как пыль.***
Когда они вернулись, пространство неумолимо изменилось, точно за время их отсутствие случилось много событий, куда более важных, чем поиск тел. Теперь сама неся бездыханное холодное тело, прижимая его к груди, Эллисон чувствовала сковывающий сердце лёд и как он больно колит, как шип. Она периодически качалась, скользя как на катке, и помогало удержаться на ногах присутствие Рэн рядом — за время, что они пробыли вместе, она стала едва ли не самым близким человеком для Эллисон, и Эллисон, знающая об одиночестве и страхе не понаслышке, держалась за её тень, за спину, за рыжий блеск волос. И запах гниения ощущался не так явственно. И пустота внутри не сжирала. Словно Фриск и кровь Одри на руке — не они, не отголоски живого света в глазах, хохота и добрых душевных разговоров. Они вернулись, и здание, в которое они вошли, было лишь на вид большим: когда они вошли, пришлось проталкиваться, повторяя сквозь душный пропитанный потом воздух: «У нас труп. Прошу, расступитесь, у нас труп». Некоторые оборачивались, и только Рыцари, которым удавалось разглядеть, что за ношу несёт на себе Эллисон, застывали, как вкопанные — и не осмеливались ругаться, ворчать. В такие моменты, когда Эллисон шла сквозь толпу, она слышала тихие разговоры и молчание, вызванное то ли резко нахлынувшими чувствами, то ли простейшей неловкостью. Никто не смотрел на тело. Если смотрели — отворачивались, и Эллисон не знала: это неуважение к почившей сестре по оружию или та же неловкость. Впрочем… ей было все равно. Как и Рэн. Рэн, которая, измазав доспехи в крови, сейчас напоминала снег, усыпанный узорами листьев роз. Прошли в импровизированный морг, где уже лежало одно тело, где все окна были настежь открыты и где стоял спиной к столам неподвижный человек. Не замечая его, Эллисон протопала к свободному столу и осторожно, точно Фриск могла разбиться, положила свою подругу. А потом появилась Рэн — и свой изукрашенный белый плащ из плотной дорогой ткани она держала на весу, дабы прикрыть им труп. Но перед тем, как сделать это, обе посмотрели на то, что осталось от их подруги: на серое-серое осунувшееся лицо, на раскрытые серые глаза, на спутавшиеся волосы. На огромную, пусть и тонкую, как след от меча, рану на порванной одежде. На все это целиком. А потом Эллисон вручила ей и нож, и обломок «гента», и вздрогнула от того, насколько холодные и непослушные оказались пальцы — сгибая их, Эллисон думала, что ломает ветви. И только тогда Рэн накинула на неё плащ, и неподвижный взгляд исчез. Остался чернильный след на обожженной ладони и скорбь, рвущаяся из горла воплем. «О, Томми, — обратилась Эллисон к другу, и слезы наполнили глаза. — Прошу тебя, приглядывай за Одри. Ну пожалуйста, приглядывай. Мне невыносима мысль, что я не могу попрощаться с ней…». — Примите соболезнования, — произнёс человек, и глядевшая на белую ткань плаща Эллисон вдруг сообразила, что они с Рэн здесь не одни. Обе подняли грязные, заплаканные лица к ранее безмолвному человеку, от которого свет отхлынивал, как от порождения тени: черен он был, почти бесформенен. — Я знал и Одри Дрю, и Фриск Мартин. Они были… достойными людьми. Эллисон не нашла в себе сил сказать спасибо. Она глядела на него и плакала, изуродованная пожаром и горем. Зато заговорила Рэн. С лязгом достав золотой полумесяц, зелеными суровыми глазами уставившись в спину говорившему. — Шут. — Да, это я, — пожал он плечами. — Пусть это не мое настоящее имя. Это я. А ты — Рэн. Папин птенчик. Последняя из Лунных Рыцарей. — Какое ты право имеешь здесь стоять? — процедила она, сжав кулак, и Эллисон показалось — Эллисон словно отсутствующей, опустошенной настолько, что её больше не трогали земные страсти. Её не вывел из транса даже крик, перешедший в рычание: — Как… ты здесь вообще оказался? И как смеешь соболезновать нам, заявляя, что тоже их знал?! — Потому что я знал. Я знал их совсем маленькими. Был знаком с их семьями. Видел, как они растут… — Шут, тот самый Шут, о котором рассказывала Одри, златоволосый, высокий, худой и гибкий, как змея, говорил взвешенно, спокойно. Но на последнем слове голос сорвался, и он резко отвернулся от окна, и Эллисон увидела его янтарные глаза и темноватую золотую кожу. — Как росли вы все. Я видел вас. Ваше появление. Ваше взросление. И теперь — вашу смерть. Я ведь сделал тебе того игрушечного крапивника. И кольцо в виде вороны — это моя работа. И деревянная бабочка, старая игрушка Одри… я её сделал. Эллисон криво усмехнулась. — Значит, вина за случившееся целиком и полностью лежит на тебе, — сказала она. — Ты не сберег их. Ни её, — она указала на Фриск. — Никого из тех, кто погиб. Более того, именно ты мог не дать Королю-Фениксу явиться в студию и устроить резню — ведь, насколько я помню, ты имел над ним определеную власть, как Пророк над своим… Изменяющим, да? И ты ничего не сделал. Шут вздрогнул, как от удара, от пощечины. Но он промолчал. Не оправдался, не подтвердил. Он промолчал, трусливый сукин сын, и Эллисон, впервые видя перед собой виновника стольких их несчастий, столько боли Одри, не знала, что ещё ощущать, кроме слепой враждебности. Злится ли на него, как на убийцу, интересоваться его мотивами, пытаться понять, залезть в его душу? Что делать, что испытывать, когда она оказалась в одной комнате с ним? Эллисон многие дни сражалась с Рыцарями на их базе, воруя еду, добывая знания, ожидая весточки от Захарры, у Иггдрасиля она сражалась с Королем-Фениксом и его волком, и ситуация страннее быть уже не могла. А смогла. Стала таковой прямо сейчас, в присутствии Шута. «Это он отдал Джоуи Серебро. Из-за него я это я, и во всех нас присутствует толика магии…». Шут шумно вдохнул носом, выпрямился, словно от боли в груди, и она увидела, как колыхнулись парусами его длинные волосы. Он, наверное, раскрыл рот, дабы что-то сказать, и Рэн было двинулась к нему… но тогда их отвлекли. И в помещение вошла Алиса Ангел, и при виде неё сердце Эллисон немного поуспокоилось: глядя на неё, в свое точное отражение, разбитая воительница чувствовала себя не настолько жалкой. Алиса Ангел кивнула всем присутствующим, прошла мимо Эллисон к телу. Поглядела на него. Спросила: — А где второе? — Второго нет. Растворилось, — ответила она надломленным голосом. Услышавший её Шут незаметно для всех прислонил руку ко рту. Так он сдерживал нечленораздельный звук, рвущийся наружу. Тогда Алиса застыла, словно она заново узнала о смерти Одри, и заново её будто немного убили. Эллисон увидела, с каким трудом ей далось остаться спокойной. Как тяжко ей было приподнимать плащ и глядеть в лицо другого трупа, который удалось найти. И произнесла: — Сюда идет Цунами. И ещё кто-то… не знаю. Только-только привели нового попаданца, но никто его не знает, а он просит личной аудиенции с кем-то из главных и всё время твердит об Одри. Мы с Бадди его встретили, спросили, откуда он Одри знает и что ему нужно, и так сперва хотелось сказать… — она подавилась воздухом. Так бы обычная Алиса Ангел не реагировала, подумала Эллисон. Не солидно задыхаться от скорби. Не пристало красивой, утраченной леди носить обноски, распухать от слез и говорить с людьми таким чистым, не властным голосом, в коем открыто и скрипуче звучала боль. — «Парень, Одри Дрю умерла довольно давно. Ты припозднился». Но не стала его ранить. Я его увидела едва и сразу подумала: «Боже, да он ведь и кровь, и трупы только в кино наблюдал»… Эллисон собиралась сказать, что им такая арбуза ненужна: при рассказе о том, как к ним пожаловал никому неизвестный попаданец, истеричный и нежный, как королевская барышня, захотелось рассмеяться, от того, что и тот намеревался встретиться с Одри — кем бы ни был и какого бы разговора ни желал, — желание разрыдаться стало невыносимым. И все прошло, окаменело. Она услышала, как отворяется дверь, и в морг быстро входит пятый человек, в тяжелых ботинках, с шелестящим по полу плащом, с брякающими на поясе ножнами. Это вошла Цунами. Шут развернулся к ней, поклонился, то же самое сделала Рэн — беззастенчиво обнажая свою слабость, свое одутловатое красное лицо, она выпрямилась и постучала себя кулаком по груди в знак приветствия и уважения. Цунами, проходя мимо, сделала то же самое, и взгляд, направленный на Рэн, показался Эллисон сочувственным и не менее темным. На Шута же она посмотрела в последнюю очередь и вовсе не поздоровалась с ним, как Рыцарь с Рыцарем — пожала руку, да и только. Рука Алисы коснулась руки Эллисон. И та сжала её, не думая, что ладонь перемазана в черной крови. — Не знаю, что это за тип, — сказала Цунами. — Но он идет сюда, напролом, и никто его не может остановить. Я пыталась передать через Питера, чтобы его пока заняли чем-нибудь, мне сначала хотелось посмотреть на тела. Но он напористый. Как натуральный осел. — Ты знаешь, кто он? — Нет. Даже увидеть не успела. Спешила… Шут прикрыл веки. — В таком случае, мы с тобой на одной волне. Ведь я тоже не знаю, кто он. Я не видел этого будущего.***
Молния полоснула небосвод, и Темная Пучина взревела: её рык раскатом грома сотряс бастионы туч и небесную твердь. Капли стекали по лицу, пылью сыпались на волосы, и холод резал горло и колол кончики пальцев. Влага на сухих губах напоминала кровь, и запах, наполнивший носоглотку, тоже напоминал о ней. Одри Дрю стояла перед тем маленьким зданием, где содержался Сэмми Лоуренс. Где его пытали или хотели пытать. Где он истерически смеялся, обещая им всем скорую гибель. И дверь в его темницу была настежь распахнута, и зияла в широком проходе черная пустота, из которой выглядывал оброненный стул… И веревка на потолке. Петля без трупа. Ветер дул с востока. Волны туч затягивали висящую над городом луну, и дорога, вся улица тонула во мраке. Загрохотало, и почти тут же ослепительная молния сшила затянутое тьмой небо с вершиной разрушенной башни на фоне, и вихрь рванул, зашумел. Оцепеневшая от ужаса Одри глотнула немного воды, отшатнулась, осмотрелась. И бросилась прочь, объятая почти сверхъестественным страхом — кусачим, как вампир, и холодным, как дух. Она побежала, куда глаза глядят, и она не думала кому-то рассказать, забить тревогу, она бежала, ведь не бежать было нельзя. Вот черт, вертелось в голове, вот черт, черт, черт… Загрохотало снова. И при свете молнии Одри неожиданно увидела силуэт. Темный, размытый. Услышала то, чего не должна была слышать — смешок. Не раздумывая, остановилась, оглянулась. А потом снова полыхнула молния, и в её огне заискрилась поверхность луж и земли под ногами, выплыл из мрака конус некого здания поблизости. Затем снова вспышка. Она в ужасе побежала, и тревога, ощущение беды, достигла своего пика: она поняла, что чувствовала, она знала, что это случится. — Куда же ты, овечка моя? — спросил Сэмми убегающую девушку. И повторил, выходя уже перед ней, выхваченный светом луны из густого мокрого черного тумана — с осколком стекла и ремнем в руке. Одри бежала, бежала, как угорелая, и остановилась, словно перед стеной, на которой транслировалась вся её жизнь: перед безумцем, вырвавшемся из заточения. Молния. Одна, вторая, третья. Грома не слышно, ветер неожиданно замирает. Девушка подняла голову, и грива черных волос взвилась вверх, как тучи. И на таком же черном небе появилась новая молочно-белая, быстро светлеющая полоса, извивающаяся змеей. — Куда же ты?.. Вся жизнь пронеслась перед ней, вся жизнь после чудовищной смерти в лапах истинного монстра, и тысячи образов промелькнуло перед глазами, и последним из них был образ любимой. Его лицо с безумной широкой ухмылкой оказалось совсем рядом, мощная рука с ремнем взвилась вверх, но Одри оказалась быстрее — быстрее стрелы, ремня, молнии, — и, достав короткий кинжал из голенища, с криком размахнулась им, и брызнула то ли кровь, то ли пыль. Страх гнал её, как лошадь в галоп, стегал по ногам. А она дралась под струями дождя, слепая от воды и продрогшая до косточки. — Сука! Сранная сука! — он заверещал, схватился за глаз, через миг отнял руку, и осколок в другой его руке полоснул по плечу. Громыхнуло. Сверкнуло. Он расхохотался в унисон с громом, точно сама Мать-Тьма помогала ему, скрывая за своим крылом-мантией преступление. Стекло взметнулось вверх, острая боль рассекла плоть, но ворот Одри утонул в реве непогоды. — Мама сказала, что тебе нельзя дожить до рассвета! Никакого рассвета, Одри! Только ещё одна смерть! Взорвалось, потемнело. Никто не слышал её, не знал, что происходит. Тем более не услышала бы Фриск, не услышал бы Генри, не услышал бы Харви. Никто не пришел бы на помощь, разорви она глотку, ведь никто бы не услышал, никто никогда не найдет её тела, потому что оно растворится сгустком чернил в дождевой воде. Она ударила вновь, толкнула, намеренно проносясь в миллиметре от стекла, а потом слезы брызнули из неё, как кровь, когда тяжелая железная пряжка обрушилась на лицо и также резко, быстро и жгуче-больно — кожа ремня. Она оттолкнула его, врезавшись ему в грудь головой, всадила кинжал не то в сердце, не то в лёгкое. И оба они упали, катаясь в грязи, стараясь убить друг друга, но всем было ясно, что силы не равны. Одри билась, как бабочка в когтях тигра, под его здоровыми твердыми мышцами, и никто не слышал, как она всаживает в Сэмми кинжал снова и снова, и никто не видел, как тот прижимает её к земле, и ремень бьет и бьет. Туман дождя не позволил бы никому увидеть, как ремень, уже мокрый и липкий, больше не хлещет, а давит, растягиваясь и чуть не лопаясь в руках владельца: Сэмми наматывал его на шею жертве, которую до этого держал за волосы, и теперь нажимал на горло, ломал, давил — так душат удавкой. Он же душил ремнем, повторяя: — Ты посмела бросить ей вызов, ебанная сука, и она плакала из-за тебя, из-за вас всех. И когда тебя не станет, клянусь её именем, я приду за всеми остальными. Я вас всех укокошу… Ремень сек, резал, превращая плоть в кусок мокрого мяса. Ветер воет все громче, потом все тише. Нет, не ветер, жуткий голос, бешеный вой, блуждающий в дожде и в брызгах луж под ними. Одри хрипела, билась в конвульсиях, руки скользили по скользкому ремню на шее, пальцы пытались дорваться до горла, оттянуть ремень назад, а он жал, жал сильнее, и колено, вжимавшееся в её спину, ломало кости, и руки, державшие самодельную удавку, кажется, напрягались, как никогда не напрягались, словно Сэмми не убивал человека, а тягал самую тяжелую в своей жизни гирю. Все меркло. Меркло в глазах. Застывало дыхание в хриплых звуках, едва ли похожих на вздохи, и язык, кажется, вываливался изо рта, как глаза из орбит. В следующий момент, когда Одри уже готовилась исчезнуть, стальной клинок рассек воздух, и снова громыхнуло. Молния растаяла, и в промежутке между нею и следующей молнией секунду была видна откатившаяся от тела голова. Томас Коннор, невозмутимый, как скала, взирал на распластавшуюся в грязи и воде подругу и на тающий, как мираж, обезглавленный труп.