Тройная доза красных чернил

      Было шумно, и шум этот заражал воздух злостью. Все стало агрессивным, обозленным, как дикий зверь, и каждый, даже оставаясь внешне спокойным, источал эту негативную, черную силу. С Одри каскадом стекала вода, и он видел, как она летит с дрожащих губ и щек, отражая тот же свет, что и распахнутые серо-голубые глаза, из которых точно вытащили жизнь. Харви мерил дом шагами, кулаки его были сжаты, зубы стиснуты в оскале. То и дело Том бросался к окну или двери и куда-то смотрел. Почти все делали то же самое — притворялись, что способны что-то сделать, на самом деле бездействуя, ведь все уже кончено. Они ждали чего-то. Ждал Генри.       Генри старался не нервничать. Начиная со дня, когда он свыкся со своим заточением в Цикле, заканчивая моментом, когда он не только осознал, что умер, но и что надежда на спасение ничтожно мала, спокойствие помогало ему не впасть в безумие и утонуть в нём навсегда. Однако, если вы читаете эту историю с самого начала, вы знаете, что Генри не менее часто выходил из себя: рвался в бой, рыдал, злился, метался, как кусочек металла между двумя магнитами. И когда он узнал, что Сэмми Лоуренс чуть не убил Одри, напав тихо и быстро, дерясь жестоко, словно дрался с превосходящим его по силам противником, Генри ощутил, что броня внутри крошится, ломается — хотелось найти подонка и свернуть ему шею. Особенно глядя на следы от ремня. Особенно видя, как бледное лицо девушки периодически дрожит, и широко раскрытые глаза блестят, покрытые стеклянной пленкой.       Дождь ещё шел, и молнии пронзали небо, прокатывая по его шкуре рокот грома. На стекло сыпалась прозрачная вода, ручьями скатываясь вниз по запотевшему молоку, расцветшему на окнах. Генри молчаливо наблюдал за друзьями, слушал их, и все, что он мог — это пытаться побороть ярость, нахлынувшую на него едва Том приволок с собой Одри и рассказал как пару минут назад обезглавил сбежавшего психопата. Будто Сэмми собирался убить его собственную дочку. Благо, думал он, мне не обязательно показывать эту ярость: её отлично демонстрируют другие. Харви, к примеру, со злости толкнул стул, чем испугал собравшихся.       — Сукин сын! Ну каков… паразит! Вот зачем он пришел! — кричал бывший демон. — Он хотел оказаться к нам ближе всего, чтобы добраться до Одри и исполнить просьбу Темной Пучины! Я… если бы я знал, если бы знал! — он развернулся, зло блеснул глазами. — Грохнул бы на месте. Или запытал до смерти!       Тэмсин печально блеснула глазами, взглянула на Генри. Генри замычал. Не хватало ему ещё браться успокаивать Харви, но это единственное существенное, что он мог сделать: Фриск была целиком и полностью поглощена Одри и банально не замечала, как беснуется её четырнадцатилетний приятель, хотя одной из её негласных функций в команде было успокаивать людей — ей удавалось это получше, нежели обычно скованному Генри. Но он знал, что взялся бы за Харви даже если бы любой мог сделать это за него: ведь он лучший друг Харви, его наставник, и только он сможет успокоить не только бурю, но и избавиться от её источника.       Он шел и слушал и с горечью, стискивающей сердце, понимал, что не слышит голоса Одри: она молчала, все ещё соображая, что чуть не погибла окончательно — как умирают бестелесные призраки, чье существование зиждется на памяти о жизни и оставшихся чувствах. Она молчала, собирая рассыпающуюся в руках картину случившегося. И Генри, тот злой, желающий мести Генри, хотел подойти к ней, встряхнуть и приказать: «Не время! У нас война на пороге, а ты драму разводишь!». Вот только она не разводила. Она вообще ничего не делала. Потому что испугалась. Потому что почти погибла, о чем свидетельствовали следы от ремня и порезы. Вдох — и выдох. Вдох — и выдох. Он слышал, как она повторяет свою бессловесную мантру и слышал, как уже ей, зацикленной на мантре, говорят:       — Он ничего не смог, ты жива, всё хорошо… Том спас тебя… лучше сделай вдох поглубже, да, вот так… и выдыхай, медленно, с расстановкой, как ты обычно со мной говоришь, когда я туплю…       А потом он подошел к Харви, и наконец до него с запоздалым ужасом дошла истина: они все чуть не потеряли сегодня Одри. Их подругу, дочку, сестру и возлюбленную. И это испугало Генри, как когда он, упав в темноту, понял: «Я умер». Он положил ладонь на плечо Харви, тряхнул, зашипел:       — Своими воплями ты ей не поможешь, так что побудь хорошим братом: сделай, как говорят, успокойся и успокой её.       Харви зло взглянул на него, и бешенство полыхнуло огнём в его взгляде.       — Но Лоуренс…       — Лоуренс мёртв. Дважды. И он не сделал того, что планировал. Темная Пучина просчиталась с выбором наемника, — процедил Генри. Харви собирался заорать. Он не знал, как хотел ответить, ведь все так и было: Сэмми сдох, и его невозможно вернуть, и посему Одри жива настолько, насколько возможно быть живым в Месте Мертвых Огней. Все в порядке. Беда миновала. Но на них двигалась другая, куда крупнее, и её ни Харви, ни Том, ни Генри уже отразили, как стрелу мечом. Харви засомневался, задохнулся, растерянный, и наконец услышал сестру: её молчание, словно она погружалась в смерть вслед за Сэмми, и редкое резкое дыхание, в котором угадывались непролитые слезы.       Генри был готов вылезти из шкуры, дабы не дать Одри упасть. Окружить заботой, обеспечить защиту, подарить то, чего ей и им всем редко доставалось — спокойствие. Потому он разогнулся, мягко толкая Харви, и тихим шагом направился на свежий воздух. Мимо Тома, ошалело глядевшего, как он бесстрашно выходит в дождь. Генри не думал о дожде. Он думал, что скоро может не испытать и этого, и как прекрасно, что сейчас есть хотя бы дождь: Одри жива, все живы, он жив, и они могут слышать и ощущать серую неприглядно-унылую весну.       Одри, тонкая тень на фоне блеклых обоев, сидела на стуле, согнутая и куда меньше, нежели при жизни, словно встреча с убийцей выжала и высушила её. Харви тоже это видел, и зрелище разбивало ему сердце. В стократ больнее, нежели тяжелый взгляд Гетти, которым она провожала его, выходя из кухни с бутылкой недопитого рома. И пусть Харви мозгом понимал, что она не станет опаивать Одри, как опаивали его, надеясь легким опьянением вернуть его в строй, он подумал: «Если она даже предложит ей выпить, я убью эту заносчивую выскочку». Громыхнуло. Харви неумолимо приближался к Фриск и Одри. И сел возле девушки, потерявшей свой нож, чтобы взглянуть на сестру и положить ладонь на её левую руку — правая уже крепко сжимала руку Фриск, как при невыразимой боли.       Харви не знал, что говорить. Но он попытался. Он приблизился к ней, пальцами мягко поглаживая её теплые костяшки, и рассказывая о первом пришедшем на ум: как ему стало страшно, когда он увидел Тома и Одри и услышал его грубое, резкое: «Она почти погибла. Помоги усадить её на стул». Покрытую мурашками кожу холодил мороз минувшей смерти, гнев бился в груди вместо сердца, но сильнее оказались приказ Генри и совесть, любовь: Харви должен быть сильным, как и раньше, только теперь ещё и ради сестры, остававшейся сильной ради него. И он знал, знал, и душу его раздирало… Одри не слышит его, она пытается понять смысл, но перед глазами все ещё пережитый кошмар, в мыслях все ещё заевшее, хаотичное: «Господи, что нам делать, где я, а точно ли я жива, меня чуть не убили, вот так просто…».       Одри сжалась, опуская взгляд. И Харви увидел, как она скорчилась, сдерживая слезы, и спросил:       — Тебе страшно?       — Очень, — первое слово, которое она произнесла. Произнесла благодаря нему.       Он печально ухмыльнулся.       — Нам всем. И когда я был на твоем месте, я вел себя также, как ты сейчас. Но я дал страху убить себя. Я плюнул на него и пошёл дальше.       Фриск дотронулась до него. То ли по голове погладила, то ли щекой плеча случайно коснулась, но Харви ощутил её близость и испытал ни с чем не сравнимый душевный подъем: и ясно понял, что не одной Одри нужна сейчас помощь. Эта глупышка сидит здесь около получаса, не давая истинным эмоциям вырваться наружу, утешая, слушая, повторяя, что все в порядке и беда миновала. И она едва держится, чтобы не упасть на согнутых ногах, и не показать всем усталость, отчаянные и гнев, который имел место быть, конечно, имел, ведь никто бы не остался равнодушным при мысли, что какой-то подонок напал на твоего любимого человека, бил и душил, пугал, морально ломал.       — Мне кажется, — робко заметила Гетти. — Её стоит взбодрить. Она же бледная, как труп…       Марк, не знавший, вмешаться ему или нет, мрачно взглянул на неё. Затем оторвался от стены и выдавил сквозь сжатые зубы, обращаясь к ней:       — Это может сделать только хуже. В тот раз, когда мы Харви дали хлебнуть, мы сделали хуже, потому что мы не знали, что делать.       Одри уронила голову на его макушку, облокотилась о него, как о свою опору, и если бы не Фриск, Харви, безусловно, упал бы. Но она поддержала их обоих, и Харви, не выпуская руки сестры, добавил:       — Всё будет хорошо…       «Хоть мы движемся по направлению к самой страшной из угроз, как корабль, самоубийственно плывущий в пасть Харибды, — подумал он. — Пусть скоро битва, и немногие вернутся оттуда хотя бы призраками, пусть мы можем не победить и сделать хуже. Ставки так высоки, и мне так страшно, но Генри прав: ты есть у меня, и моя обязанность тебя защищать».       Он представил грядущее во всех красках, и ему стало страшно.       — Эй, Марк, — подозвал Харви своего друга, как бы случайно отталкивая Фриск, а может — толкая туда, куда она и сама хотела уйти, обессилевшая, как и Одри. — Замени.       Тэмсин ожила. Она сумрачным привидением прошла мимо Одри, лишь наклонилась, чтобы коснуться губами волос, а потом подала Фриск руку. Она произнесла слабое «Пойдём», и они пошли: влекомая и ведущая, словно Тэмсин неожиданно стала нянькой для худшего в мире, но нуждающегося в помощи ребёнка. Они оказались на крыльце, мокром от дождя, проветриваемом, и ветер, и вода брызнули на них, как волна, рассыпая волосы по воздуху. Взревело, заныло, это небо бесновалось, и непогода рвалась в параллельный Город Разбитых Мечт. Они встали в паре метрах от с ног до головы мокрого Генри, взиравшего на стену дождя. Разговор брата и сестры остался позади.       Дождь сыпался наземь, как осколки тающих сосулек, и ведьма, обычно невозмутимая, впервые дала трещину: она позволила себе представить, будто Том вовсе не убил Сэмми, и он все ещё здесь, где-то в клубящемся чернильном тумане. Стало холодно, и Тэмсин натянула на плечи сиреневый плащ, спрятала под ним горло, прислушалась к тому, как мороз просачивается под кожу. Мертвый мороз. Ненастоящий. Настолько нереальный, что замораживал куда сильнее самого ледяного ветра из мира живых. Тэмсин старалась не думать, и все равно тревоги и смятение давали о себе знать, и она, одинокая и напуганная, думала о живых, об оставленной там, в ином мире, любимой, и о том, что сегодня весь её хреновый план почти рухнул.       Без капли сомнений Тэмсин знала: если Темная Пучина нанесла и этот удар, и все предыдущие, чем ближе они к цели, тем злее она будет становиться. Возможно, кто-то все-таки не доживет до битвы…       «А ведь она совсем близко. До Йоля считанные дни. И скоро колесо года повернется, и время выберет, на чью сторону встать. В некотором смыслах все мы, жители вселенной, правы в своей вере: ведь время действительно бывает обычным, бывает магическим, время становится более пригодным для боя или совершенно мирным, оно способно принять сторону и предать», — Тэмсин облизнула губы. Одеревенелые ноги не держали, пальцы утратили последние капельки тепла и стали холодными и неподвижными, как у мертвого тела.       Она всегда стремилась к меньшим потерям, большему результату. Искала вариант, при котором удастся быть счастливой, взять ситуацию под контроль и спасти всех, кого возможно спасти. Возможно, поэтому она сговорилась с Джоуи. Он был убедителен в своей нерушимой вере в превосходство жизни над смертью, в возможность исправить плохое. Тэмсин пример того исправления. В своем мире она наворотила дел, ужасных дел, однако смогла все исправить — и теперь стремилась исправить здесь. Обретя семью, цель, чувства, украденные в наказание за прегрешения. Однако, как уберечь найденное, как спасти всех сейчас? Ответ на этот вопрос был у Джоуи, вот только Джоуи пропал, оставив погибшую ведьму в одиночку справляться с навалившимися трудностями. И ведьма не справлялась: она чуть не потеряла его дочь, не знала, что за союзников приведет он, вернувшись из странствий, какой козырь в рукаве придержал. И все, что могла Тэмсин сейчас — это искать силы в тех, кто рядом с ней, словно только единство способно им всем помочь…       Фриск сжала кулаки. Каждая мышца её тела напряглась, как при чудовищной судороге, борясь с желанием все разрушить вокруг себя, закричать, броситься в дождь, лишь бы найти того, кто уже погиб. Она посмотрела на Тэмсин и резко отвернулась, развернувшись в сторону двери, как в пируэте, и ведьма увидела: девушка готова взорваться в любую минуту. И когда она это подумала, Фриск пошла — пусть и не ко входу. И шла она громко, грузно, быстро.       — Клянусь сранным Фениксом, если у нас все получится, я буду убивать его, убивать и убивать, я выпотрошу его нахрен, глотку через жопу вытащу и этим ремнем придушу! — Тэмсин не дрогнула, когда ядовитая ярость просочилась наружу: её дикий громкий крик, безумие в глазах и движениях. Молния разрезала черное небо, и сине-белое пламя заплясало на мокрой коже, на залитом водой полу. Она подожгла два взгляда — спокойный зеленый и горящий карий. — Зарежу чертового подонка! Их всех… я их всех зарежу! И пусть Темная Пучина посмеет сделать что-то ещё, я оторву ей голову, раскрошу хребет и все конечности, нахрен, переломаю! Я заставлю её подавиться всеми словами, что она произнесла, и задушу этим ебучим ремнем!       Тэмсин терпеливо вздохнула.       — В тебе говорят чувства. А в чувствах нет ни грамма осознанности. Ты не задушишь Темную Пучину. Не вернёшь и Сэмми. Потому что один мёртв окончательно, а другая и есть смерть. Все, что мы могли сделать — мы сделали. И сделаем ещё, если потребуется. Если ты или Одри пострадаете.       «У нас нет выбора. Либо мы действуем всеми доступными методами, либо проигрываем. Остаётся надеяться и верить, что, пока мы готовимся здесь, твой отец и твоя сестра не бездействуют. Джоуи сказал, что он отправится далеко-далеко за помощью, но в эту свою затею он меня не посвятил. Сказал лишь, что скоро в Место Мёртвых Огней через его особые пути прибудут новые призраки, и они примут участие в сражении…», — она поморщилась, как от головной боли. Вот бы, подумала Тэмсин, ожить, использовать магию, заточенную в её теле, и снять боль: пусть вместо брови заболит пятка, вместо затылка рука.       — Прости? — теперь, когда Фриск могла не притворяться, она позволила ярости выйти наружу. Направленная на всех их обидчиков, она, тем не менее, распространялась и на Тэмсин, которая оказалась ближе всего, и пусть Тэмсин понимала, что Фриск просто сильно испугалась и разозлилась, не способная, как обычно, держать себя в узде, небьющееся сердце все равно задрожало. Обидчиво и зло. — О, это не вопрос: прости. Прости, что я паникую, прошу, достопочтенная, прощения за то, что в моих чувствах нет рациональности, ведь, подумаешь, твоего родного человека собирались забить, как какой-то скот! Обычная, знаешь ли, ситуация!       — Угомонись, — прорычала Тэмсин. — Не я же, черт возьми, собиралась это сделать. Так что сделай, как сказал Генри: соберись и перестань злиться, потому что злость тебе не поможет. Само собой, я не говорю, что свою злость ты должна подавить, что твоя злость беспочвенна — будь я на твоем месте, я бы злилась на мертвых ещё сильнее, просто за то, что они причинили моим родным боль и погибли до того, как я смогла отомстить. Но это ничего не даст.       — Верно, — прогремел за нею голос Генри, о котором они успели забыть, и спокойствие вернулось к Тэмсин. — Поэтому не падай в моих глазах, выдыхай и, прости за выражение, упездывай к Одри: и чтоб больше не орала на тех, кто хочет тебе помочь. И помни: если твоя девушка хоть на миг увидит, какая ты на самом деле злая, если забеспокоится уже за тебя, я тебе лично уши оторву.       Стоило дождю кончиться, Гетти и Харви отправили на поиски Тома. Девушка шла не рядом, как, наверное, хотела бы, а в стороне, наблюдая порой то как Харви шлепает по лужам, то как вода струями падает с крыш и несчастных, поредевших елей. И неприятно в груди холодило, точно среди всех рабочих, что встретились им на пути, все были предателями — все хотели их смерти, хотели увидеть блеск их крови в лунном свете. Гетти молчала, сжимала челюсти: она хотела найти скорее Тома, спросить, зачем он сбежал, и покончить со всем, забыть этот жуткий день.       И она вспоминала все проигрыши, каждое из поражений, порожденных глупостью. Было больно. Зато не страшно, как при мысли о сотнях солдат, крови, хлещущей на лицо, тризне мечей и страху, пауками расползающиеся по внутренностям, покуда они не взорвутся и не вытекут наружу.       Единственный глаз слезился. В глазнице, из которой рос ведьминский цветок, пульсировала тупая боль. Дышать… дышать… дышать… Вызвать костюм? Нет, не сейчас… и не сейчас… слишком близко к горлу… пробьёт сердце — и все… нет… Король-Феникс бился с ней хладнокровно, едва его волк схлестнулся с Эллисон — ещё и вальяжно, играючи, точно восстанавливал силы в секундах между морганием и этими быстрыми взмахами… Дышать… Клинок в живот — насквозь, как пуля, быстро, скользя, словно это был не меч, а лезвие конька на поверхности катка. Острая боль. Туман. Гетти поперхнулась кровью, потеряла контроль, словно ниточка, за которую держалась, соединяя тело и мозг, порвалась, и мир потек, потерял очертания. Её накрыла волна холода, звонкого, словно заиндевелое серебро отлетало от кусков битого льда. И она вспомнила.       — Ты в порядке? — спросил Харви, не оборачиваясь. Руки спрятались в карманах куртки, взгляд острый, орлиный, как у Марка, застыл впереди, где юноша, возможно, искал ответы на свои вопросы. Гетти замычала, соображая над ответом. И сказала то, что не хотела говорить такому человеку, как Харви, этому мелкому гаду — правду:       — Нет. По мне будто проехался автобус. Ведь я думала помочь и снова ничего не сумела.       «Потому что бесполезная. Сегодня, на пороге битвы, всегда ты была и будешь бесполезна».       «Ооо, Мама мне рассказала о вас все… я слышал её плач и яростный рев, когда вы злили её и причиняли боль…».       Харви сжал губы. Задумался. О чем — Гетти думать не собиралась, своих проблем и обид было навалом. Заметив, что приблизилась к нему, отшатнулась, на его манер спрятав руки в карманах, не ощутив, как мороз укусил кожу, когда она шагнула в глубокую лужу в раздробленной мостовой. Ветер царапал уши и щеки. В сиянии луны, на миг выглянувшей из-за туч, из мглы вылезло здание, похожее на здоровенный загон, только с диковинным зверем внутри — огромной разноцветной тушей крупного дракона. Который, безусловно, тоже способен убить. Все здесь, в Месте Мертвых Огней, видели убийства и совершали их, они находятся прямо в лоне Темной Пучины, и никому из них не в тягость вдруг подойти к той же Гетти и всадить клинок в спину, а после расправиться со всеми остальными.       На самом деле Харви долго глядел на неё, совсем сжавшуюся, как напуганный котенок под дождем, и с досадой вспомнил, как накричал на неё. Впрочем, сейчас Гетти вспоминала то же самое. С той же регулярностью, с какой перед глазами мелькали отрывки прошлого и будущего, будущего, наполненного криками, мольбой и ревом. Это будущее можно предсказать и без пророческих рыцарских снов, и без пророчеств Белых Пророков, они — решение несложного арифметического примера, конкретного, прямого, как любая математическая наука. И ответом на сей пример были «Кровь и сталь».       «Если учесть, что наш Город Разбитых Мечт полностью повторяет их Город Разбитых Мечт, выходит, противник расположил приблизительно одинаковый контингент своих бойцов вдоль вот этой линии. Он будто выстроил ту же крепость, линию из захваченных проспектов, улиц, домов. И уже продвигается дальше. После серии довольно успешных нападений, устроенных потерянными-диверсантами, они каким-то чудом все ещё держатся и планируют наступать, что видно по их зацикленности на южном направлении…».       «Они не умирают. Они падают с пробитыми головами и вырванными кишками, а после встают, как ни в чем ни бывало… и снова идут в бой: сотни клинков, сотни стрелков… запах пороха, жженная кровь на земле… я нёс на себе потерянного с отстреленной ногой, я видел, как его колено вместе с нижней его частью висит на кровавых лоскутах, как на паутине…».       Взрывы.       — Не бойся, — произнёс Харви, стараясь казаться спокойным. — И насчет Сэмми, так как Генри прав, он мёртв, и насчет остального… ну там, Йоля, Рагнарека и прочего.       Гетти проснулась. Неприязненно фыркнула, скрывая в очередной раз вылезшую краской на щеках смущение и польщение, будто одного его внимания на неё было достаточно.       — Забавно слышать это от тебя, — произнесла она, напоминая об их прошлой стычке. И Харви притих, он смолк, как будто ему дали затрещину, и Гетти почти физически ощутила, как ему стало дискомфортно. И потому она добавила, поспешно, рвано, как при спешке: — Прости, я… просто сложные времена. И, наверное, я потому такая заведенная, как пуля, которая все никак не выстрелит…       — Это я должен просить прощения. За все, что сказал, — однако, сорвавшиеся с его уст слова не получили продолжения. Сказав это, он не добавил «Прости меня», доводя глупый конфликт до абсурда, вообще ничего не сказал. И Гетти ускорила шаг. Она надеялась скорее найти Тома и сделать вид, что все нормально, что её сердце не бьется чаще обычного, и страх, как пауки, не ползет по коже. Они нашли Тома у главной ёлки, морковного, печального, и когда Гетти увидела его, выйдя из полурастекшегося грязного сугроба, то замерла — ей невидимая стрела в грудь вонзилась. Мужчина неподвижно взирал на обездоленную, уродливую ёлку, с которой сорвали все украшения, оставив обесцвеченные игры на кривых, приунывших ветвях, и его сгорбленная спина круглым колесом блестела, облитая лунными тенями. Одинокий. Уставший, как они все.       Слезы набухли под веками. Гетти сдержала их. И произнесла с придыханием, позабыв, кто она, ощутив плавно легшую на её спину ладонь Харви:       — Томми. Ты… живой вообще?       — Нет, девочка, — произнёс, не поворачиваясь, он. — Я слишком устал, чтобы быть ещё и живым.       Вернувшись, он встретился с Джейком, и пусть они никогда не были друзьями, запросто нашли тему для разговора и причину допить злосчастный ром. Том, темная туча почти два метра ростом, громила, каких не сыскать в большинстве миров, сидел с ним на мокрой скамейке, глядя на звезды, пока друг, избавившийся от хвоста и синевы, маленькими глотками пил темно-рубиновую огненную жидкость. И Том размышлял, как ему быть, что делать… кто умрёт, в конце концов, и когда нанесут следующий удар. Впереди располагалось поле: несмотря на маленький потом, обитатели Места Мертвых Огней не жалея сил тренировались, и среди них, быстрых, сосредоточенных, веселых и распыленных, он видел и друзей. К примеру, Марка. А ещё Одри, медлительную, приходящую в себя. И Фриск, которая пыталась подбодрить её постановочным боем на деревянных клинках, разбудить…       — Она в порядке? — спросил Том. Он не мог скрыть ласковость в голосе. Не сумел и не спрашивать ничего, боясь за подругу, за них всех.       — После того, как я предложил убрать задний дворик, она немного пришла в себя, — по-доброму усмехнулся Джейк. — Воистину, уборка творит чудеса. Так что, если хочешь присоединиться, милости прошу, — и резко смолк: то ли кончился ром, то ли вспомнил что-то, и Том не сомневался — сидя на скамейке после дождя, наблюдая, как друзья понарошку дерутся, радуясь хорошему финалу сегодняшней истории, Джейк подумал о своей семье. Как он думал об Эллисон, а Тэмсин думала о Рэн, он думал о своей жене и их детях. Ассоциации понятны, прозрачны, о детках на’ви сами лезут в голову. Даже Тому, и тому залезли, хотя он не их отец.       Звезды в очистившемся небе переливались желтым перламутром, заглушая бледный свет луны, чей идеально ровный круг почти полностью скрылся за далекими высотками. Виднелся исключительно острый изогнутый коготь, с которого патокой стекало призрачное таинственное сияние. Холодный ветер трепал короткие волосы, влажными легкими лапами хлестая по спрятанным под кофтой плечам. Том наблюдал, как подруга неуклюже уворачивается, все глубже погружаясь в процесс, выныривая из тяжелых, жутких дум, которые были знакомы всем, кто когда либо переступал порог Места Мертвых Огней. Они щупальцами обхватывают тело, душат, разрывая мышцы, и утягивают в бездонную тьму, где теряются остатки чувств и разума. Они убивают. Но от них можно убежать. Блуждая по миру мертвых до присоединения к Крепости Удачи, Том именно убегал. Они тянули его туда, где рассыпались в прах надежды на встречу с друзьями, а он ещё упорнее хватался за жалкое существование и продолжал бег.       — Тебе не страшно? — наблюдая за Одри, спросил он Джейка. И тот сразу понял, о чем он. О битве, к которой они готовились прямо сейчас и до и будут готовиться после, пока не поймут, что не пришло время сражаться по-настоящему.       — Отвечу, как бывалый военный, — ответствовал он. — Морпехи не боятся. Они заставляют страх бояться их.       — И всё же боишься, — Том не дал себя запутать, пусть и привычно разозлился: он не любил, когда люди говорили с ним в таком тоне, лгали и старались показаться умнее, чем они есть, от чего сказанные ими фразы становились неуютно-глупыми. На такие хер ответишь. Они встретились взглядами, и Том издевательски усмехнулся. — Как цыпленок боишься, потому что выживание — твой последний шанс увидеться с семьей. Исчезнешь, как Сэмми Лоуренс, и всё, капут. А если и с бобиной ничего не выйдет…       — Ты как там вообще оказался?       — Где — там?       — Под дождем, — Джейка никак не обидели слова Тома, так как он продолжал говорить с ним, как со старым добрым другом. — Ты куда шел с мечом?       Том закрыл глаза, и цвета для него вместе со звуками погасли. Он тогда был на вахте, он и ещё один парень, бывший потерянный по имени Джереми. Единственное, что от них требовалось, это не дать пленнику выйти, если он все-таки каким-то чудом избавится от веревок, выломает дверь и освободится. Невозможность его освобождения доводила до смеха, тем не менее, Сэмми все равно сторожили. Многие знали, что он творил, на что способен, незнающих осведомили Генри и Харви. И никто не хотел видеть его свободным, некоторые живым. И все же он выбрался. Он выломал дверь, поколотил Тома, что ребра и сейчас ныли, и повесил его напарника на веревках, которые он немыслимым образом сорвал с себя. И пошёл делать свои темные дела, и когда Том кинулся за ним, он ещё не знал, что Одри приближается с другой стороны.       Его появление закономерность. Её спасение — случайность.       — Просто мимо проходил.       Одри почти забыла о случившемся. Сначала в глухом стуке древесине, потом в гулком звоне металла, и пока искры отскакивает от пляшущих лезвий, пока весенний влажный ветер касался щек и играл в волосах, она не думала о Сэмми, о причинах своего недуга и почему сейчас испугалась как будто в первый раз. Так человек, поглощённый игрой на скрипке, забывает о мире вокруг. Улетучивался кошмар. Отходил, как дым, страх, пленивший разум, вынудивший вновь и вновь возвращаться в страшные мгновения боя, когда Одри снова чувствовала себя пойманной в клетку птицей.       Взмах, удар, мечи скрестились, лязгнули друг о друга. Как проходил болевой шок, проходила её вялая, мерзкая отчужденность, словно все ужасы, пережитые раннее, самым страшным, невыразимым кошмаром сконцентрировались в Сэмми Лоуренсе и в том, по чьей указке он действовал — и они все, соответственно, набросились на неё. Страх оказаться добычей в зубах Чернильного Демона, страх быть преданной, страх призраков прошлого… страх физический и эмоциональный. И он, вся его отрава побеждались одинаково: желанием жить, радоваться, не помнить.       Пока продолжалось движение, Одри радовалась. И она не вспоминала о том, как её собирались убить. Конечно, сейчас было чужое время, когда мы смотрим не на неё и не на Фриск, а на других героев эпопеи: на Генри, Харви, Тэмсин, Гетти и Тома, конечно, их глазами мы смотрим и на Джейка, и на Марка, и на наших главных героинь, словно сквозь хрустальные призмы, где преломлялись свет и цвет. Однако, не рассказать об Одри сейчас невозможно. Нужно знать, какие противоречивые чувства снедали её, как предчувствие дурное поглощало её, щупальцами утягивая во мрак, описанный Томом. Она боролась, кружилась с бабочкиной грацией, и клинок её серебряным тонким лучом резвился перед чужим мечом. Она не думала. Она сражалась, ведь в ближайшем будущем сражение последнее и единственное, что ей осталось.       — Вот так! Умничка! А теперь попробуй меня поддеть!       Одри помнила, как жег ремень на горле и рвались лёгкие без воздуха. Вспоминала сон, приснившийся недавно. Представляла кровь, сталь, столпотворения, острые копья и холодную неуютную мокрую землю. В ушах звучали истошные крики, руки тряслись, будто их уже залило кровью и испещрило сотнями маленькими царапинами. Черный голос Темной Пучины резонировал в глубинах души, наполняя трупным зловонием и морозом, в котором угадывались лёд окоченения и зимы.       Последний бой, милая… Вам всем осталось совсем немного до последнего боя… и встречи со мной. Никакого рассвета не будет!

***

      Впервые Рэн увидела его на похоронах мамы, если похоронами можно назвать сожжение тела. Папа раскладывал поленья и сучья, чтобы лучше горели, готовил мягкую, мягче саванна, в который он завернул маму, подстилку из листьев, и ни разу не оглядывался на тело. Рэн же смотрела на него, не отрывая взгляд. Она пыталась увидеть тот момент, когда желтоватая ткань колыхнется от дыхания, и тогда девочка подбежит к ней и скажет: «Я вижу, что ты притворяешься!». И мама вскочит, рассмеется, обнимая её, и скажет: «Меня раскрыли, какая жалость!».       Тогда-то он и появился. Она смотрела на тело, не веря, что эта неподвижность, эта «неживость» — её мама. Не верила в широко раскрытые глаза, которые были видны через саванн, не верила и в серость кожи. Будто не человек, а плохо сшитая кукла. Рэн шмыгнула носом, поморгала, и между двумя мигами увидела стоявшую в отдалении фигуру человека в ярком, как в сказке, плаще. Она увидела, как тот смотрит на неё, и взор его прекрасных янтарных глаз был печален.       В морге повисла тишина. Рэн глядела на Шута. А он смотрел на неё. И они оба не знали, что им теперь делать. Ответа не знали ни Эллисон, крепко сжимавшая руку Алисы, ни сама Алиса, ни Цунами, высокой сребровласой статуей скрывшейся в тени. Тихо за окном шумело, и были это шаги солдат или эхо далёких боев, никто не знал. Однако редко осыпающаяся с потолка пыль, точно трещины на нём стали ранами, а пыль костяным порошком, говорила о втором варианте. Мир прямо вибрировал от войны и пах гнилью, от которой хотелось, задыхаясь, кашлять, и биться в агонии. Мысли путались: в них сочеталась невозможная надежда и отчаяние, какое Рэн не желала познавать, страх за себя и близких и отталкивающие, эгоистичные помыслы — не бросить ли все, не забыться ли, к примеру, в кружке чего-то крепкого, может, когда все случится, когда заревет Рагнарек…       Исток потерла горло, в котором напрягшейся комковатой мышцей встала тревога, и Рэн показалось, будто она проглотила комок клея. И чувствовала себя одинокой, ненужной, никчемной, как чувствует себя любой человек, потерявший почти всех, кого он любил, оставшийся на краю пропасти, сигануть в которую смертельно опасно, но не прыгнуть нельзя. Запах смерти жег нос. Смерть, отпечатавшаяся в памяти и чернилами на белых твердых перчатках, хрустела, как стекло, в мыслях, и стекала по запястьям. Хотелось выйти, спрятаться, блевануть, упасть на колени и помолиться луне, как делала она в минуты того самого отчаяния. А Рэн стояла на месте, ожидая чего-то…       И тогда дверь отворилась, и всё собравшиеся обернулись. Цунами отшатнулась от стены, как тень, сорвавшаяся со своего законного места, и встала между Шутом и Рэн, которая, развернувшись на девяносто градусов, застыла в тупом ожидании и непонимании, когда в морг влетели двое воинов, и один из них, потерянный, запыхавшись, заголосил:       — Вы… ехехехе… простите нас… он опять улизнул… Мы пытались его остановить, но…       — Не беспокойся, — ровным, спокойным голосом произнесла Цунами и стала подходить. Голубой плащ с нашивкой в виде дракона волочился за ней, как свет, проходящий сквозь прозрачные шторы, годны позвякивали на бедре. — Где же теперь наш долгожданный гость? Неужели решил не приходить?       — Он…       Рэн напряглась. Напрягся и Шут, сомкнувший веки, точно перед сном, и когда открыл — теми же прекрасными янтарными глазами взглянул на солдат, на Цунами, Рэн, Эллисон и Алису.       — А кто он, собственно, такой?.. — услышала Рэн голос подруги.       — Это… — Алиса не успела договорить, как не успел говоривший солдат.       Маленькая фигурка, передвигавшаяся точно в потоке, влетела в узкий проем между мужчинами и с такой силой толкнул обоих, что они пошатнулись. Быстрый, ловкий — Рэн разглядела разве что порванную куртку, не подходящую для столь худого существа, да размазанные, как брызги на стене, цвета — коричневый, темно-красный, белый, как у зимней шапки. Он упал, кто-то пискнул, затем ноги высекли из деревянного пола мерзкий скрип и визг. Морг, место тихое, по-мертвому умиротворенное, огласил вопль: «Мелкий сученыш!».       Всё случилось быстро. Цунами выудила клинок из ножен, останавливая возможную драку, молния пролетела между столами, Алиса с охом попыталась поймать беглеца, но она оттолкнула её и помчалась вперёд. И таким образом крепкая, грубая рука в белой перчатке схватила хрупкое плечо. Рэн остановила её, его, и бег резко кончился. Маленькое тщедушное тельце повисло в её пальцах, чуть не упав, когда ноги разъехались в стороны. Он обернулся, запыхавшийся, напуганный, злой. И Рэн уставилась на него. Мальчишку в милой шапочке и в здоровенной рваной куртке, отчасти залитой чернилами, но не кровью, на его широко распахнутые светлые глаза и выпавшие из-под головного убора пряди золотистых волос. Он попытался вырваться, рукав куртки чуть не треснул. Она удержала его. И он взглянул на Цунами, моляще, как на мать.       Она смотрела на него так, будто раньше видела, как призрака из забытого прошлого. Меч задрожал, опустился.       — Срань Господня, — проронила Цунами, и Рэн поняла, что она в шоке — сдавленно, не грубо и не мягко звучал её обычно приказной голос. Она бы выронила меч вовсе, но тот примерз к ладони, и опустилась на колени, да тело, небось, стало стальным, неподвижным. Мальчик часто хрипло дышал, глядя на неё. Она не дышала вовсе. И никто будто не замечал оскаленных клинков и Шута, исчезнувшего на фоне общей шумихи. Он стоял неподвижно, удивленным взглядом глядя на гостя. А потом мальчик снова посмотрел на Рэн, попытавшись вырваться, и столько обиды, скорби и печали пронеслось в его прозрачных детских глазах, что Рэн словно раскололась. По ней, как по льду, ударили булавой, и душа её пошатнулась.       Ей показалось, она глядит на напуганную себя.       — Ты кто такой?..       Он выдернул руку, сделал шаг назад, огляделся. И, кажется, лишь сейчас ощутил густой горький запах и холод, льющийся виз распахнутых окон, и нечто прикрытое плащом и тонкой, как шаль, тканью, нечто, похожее на тела. Эллисон подошла к Рэн, и они переглянулись. Обе спрашивали друг друга, кто их гость, что он здесь забыл и почему это ребёнок. Алиса, отойдя от удара в живот, уставилась на него. Смотрел и Шут, став осторожно подходить.       — Зачем ты пришел? — спросил он, и наконец мальчишка увидел его воочию, и ужас отразился в его глазах: ужас детский, всеобъемлющий и парализующий.       — Я… я пришел помочь. Мне был сон, и…       — Тогда ты припозднился, мой маленький друг, — Шут виновато улыбнулся, и боль расчертила морщины на его золотом лице. — Ты прошел этот путь зря.       Стало тихо. Звучало лишь дыхание живых.       — Кевин, — произнесла Цунами. Он застыл, выпрямился стрункой, обернулся. И меч выпал из её руки, рассеяв остатки тишины звонким хлопком. — Тупой мальчишка, зачем ты здесь?..       Он лучезарно улыбнулся. Так улыбаются дети, которые то ли не знают, то ли отлично знают, что натворили.       — Я же сказал. Чтобы помочь.       И Шут, и Рэн, и Эллисон, все склонили головы, чтобы не смотреть на него. Потому что все поняли, кто этот Кевин. Что привело его сюда. И что он, как и они все, не выберется отсюда, если не победить. А потом прозвучал самый худший из вопросов, и Рэн захотелось взвыть.       — А где Одри?