A Further Shadow Despite the Darkness

      Через одиннадцать дней Глорфиндель должен был быть приговорен к смерти. Так случилось бы, живи он до сих пор в Валимаре. Приговор совпал бы с тем днем, когда ему исполнится пятьдесят. От этой мысли становилось тревожно.       Количество вещей, которые считались незаконными в Валимаре, сильно превосходило то, что считалось незаконным в Эйтель Сирион. Например, он был поражен, узнав, что в Эйтель Сирион не было законов, запрещавших касаться обнаженной руки замужней женщины, или носить прически, не соответствующие статусу, или принимать дурманящие вещества в общественных местах. Старый закон времен Тириона гласил что двое мужчин не должны возлежать как муж и жена, однако, по опыту Глорфинделя, закон этот никогда не применялся. Поэтому он не был уверен какое наказание полагается тем, кто арестован по этому закону. Аналогичного закона против женщин не было вовсе. Никто не объяснял почему, но Глорфиндель полагал что причиной было то, что женщин в этой местности жило вдвое, а то и втрое меньше, чем мужчин; женщины только и успевали отвергать бесконечные потоки брачных предложений от отчаявшихся солдат. Интересно, появился ли новый закон в Тирионе, где соотношение полов было обратным?             В Валмаре были запреты на все случаи сексуальной жизни, кроме как между одним мужчиной и одной женщиной, и даже она была ограничена суровым набором пристойных действий, допустимых лишь после свадьбы. Наказание за нарушение ранжировалось от денежных штрафов (за нескромное поведение неженатых мужчин, или для супружеских пар, пойманных в непристойных позициях) до тюремного заключения или принудительного труда (для любителей случайных связей, незамужних женщин, и всех тех, кто изменял законным супругам). Публичная порка приберегалась для худших преступников и развратников с противоестественными желаниями (кто предпочитал животных, или представителей своего пола). Но самым жестоким наказаниям подвергались те мужчины, кто делил ложе с другим мужчиной, исполняя роль женщины. За столь оскорбительное и извращенное поведение им воздавали смертью, и их души с позором отправлялись в Мандос, где за их пороки им предстоял правый суд пред очами Валар.             Поэтому, если бы он жил в Валимаре, Глорфиндель был бы приговорен к смерти через одиннадцать дней, когда он достигнет совершеннолетия, и будет ответственен за свои деяния перед законом. В свои сорок девять он мог отделаться кнутом, но в пятьдесят он должен был быть казнен путем сожжения или утопления. Конкретный способ определял судья в день оглашения приговора, в зависимости от настроения и личных предпочтений. Ни один из способов не выглядел особенно привлекательно, однако, он был не уверен, как можно избежать этого неотвратимого конца.       Желания оставаться в Эйтель Сирион до конца своих дней он не испытывал. Он обещал матушке что однажды вернется в Валмар, и исполнил бы это обещание, даже если оно займет двенадцать тысяч лет. И не было ничего заманчивого в том, чтобы получить смертный приговор в момент своего блистательного возвращения. Сколь бессмысленно было выживать все это время здесь, только чтобы быть убитым фанатичными судьями Ингвэ. Теперь главной проблемой, как он ее видел, было объяснить это все Фингону.       Он повернулся в кровати, уставившись сквозь темноту комнаты в спину спящего Фингона, и растерялся, не зная с чего начать.       — Финно? — прошептал он. Не дождавшись ответа, он позвал громче, — Финно? Фингон только сонно фыркнул.       — Финно!       — Что? Выдохнув, Глорфиндель быстро заговорил:       — Мне исполнится пятьдесят через одиннадцать дней.       — Я знаю, ты уже говорил мне. Глорфиндель кивнул, хотя знал, что Фингон его не видит.       — Пятьдесят лет — важная дата в Валимаре.       — И это я тоже знаю. Полагаю, что и здесь это важная дата.       — В Валимаре происходят определенные вещи, когда тебе исполняется пятьдесят. С недовольным звуком Фингон развернулся к Глорфинделю:       — Знаю. И это ты мне тоже говорил. И вчера, и за несколько дней до этого, и еще на несколько дней раньше. Ты пытаешься намекнуть что ждешь особенно большой подарок? Если в этом дело, то лучше сразу выкладывай чего ты хочешь, чтобы я мог достать это для тебя, а не приставай со своими смутными намеками. Потому что, честно, я понятия не имею, о чем речь.       — Ни о чем, — быстро ответил Глорфиндель. — Я просто так сказал. Тебе не нужно делать мне большой подарок. Это не то, что случается в Валимаре.       — Что тогда?       — Я просто имел в виду что в пятьдесят ты становишься взрослым, и от тебя ожидают соблюдения… всех законов и всего такого. Стеная, Фингон потер лицо руками.       — Это что-то, связанное с нелепыми тираничными правилами Ингвэ, которые он использует чтобы держать всех жителей под своим полным контролем? Глорфиндель притих на долгое мгновение, прежде чем ответить.       — Возможно.       — Тогда я не хочу этого слышать, — сказал Фингон, — и тебе не надо переживать об этом. Ты же не в Валимаре; поэтому, валмарские законы тебя не касаются. Не тревожь себя тем, что не имеет значения. Он отвернулся к стене и натянул простыни на плечи.       — Точно, — кивнул Глорфиндель. Больше не о чем было говорить. В конце концов, его приговорят к смерти. — Прости, Финно, спокойной ночи.       — Спокойной ночи. ===       Большой праздник, который должен был состояться через восемь дней, не имел никакого отношения к совершеннолетию Глорфинделя. Второй сын Финголфина, младший брат Фингона, приезжал с побережья вместе со своей дочерью и многочисленной свитой. Праздник был в их честь, как и пьеса, запланированная на вечер. Глорфинделя раздражала сама мысль об этих событиях: праздник, на который он не был приглашен, и пьеса, в которой он был вынужден участвовать.       Он осмотрел свой костюм в отражении в зеркале, и спрятал лицо в ладонях. Орофер ткнул его в плечо.       — Не смей, ты испортишь грим.       — Я выгляжу как девчонка.       — Это же хорошо, разве нет? Ты играешь Индис, а Индис — девушка.       — Так я похож на свою мать! А что если у меня будет поменьше подводки на глазах, и краски на губах, а еще, мои волосы тоже слишком…       — Нет, — сказал Орофер. — Мне поручено помочь тебе одеться и подготовиться. Ты выглядишь идеально, так что хватит суетиться. Из тебя выйдет отличная Индис.       Качая головой, Глорфиндель вновь взглянул на свое отражение в серебристой глади. Словно лицо сестры, которой у него никогда не было, уставилось на него в ответ. Он нахмурился. Призрачная сестра тоже нахмурилась с видом обиженным и смущенным.       — Ненавижу эту пьесу, — сказал он.       — Как и я. Не потому, что ты играешь Индис, а потому что это скукота. Пьесы голодрим всегда скучны, про всякие исторические события. Неужели они не могут выдумать пару новых историй?       — Скорее всего, мне все равно пришлось бы играть девчонку, даже если бы пьеса была о чем-то полностью вымышленном.       — Наверное, — сказал Орофер. — Но из тебя выходит отличная девица. Я бы запал на тебя, если бы не знал, что ты парень.       — Отлично. А теперь давай поговорим о чем-то другом. Орофер пожал плечами.       — Конечно, я могу болтать о чем угодно. — Он осмотрел комнату, явно подыскивая предмет для обсуждения, и его взгляд наткнулся на трех девушек, подшивающих костюмы за соседним столом. С хитрой ухмылкой он наклонился к Глорфинделю и сказал достаточно громко, чтобы быть услышанным. — Как много голодримских херов нужно чтобы лишить девицу невинности? Две девушки глянули на него с любопытством, третья скромно склонила голову.       — Не думаю, что я хочу это знать, — простонал Глорфиндель.       — Всего один, само собой, — ответил Орофер, усмехаясь. — Но она может его и не заметить.       — О, как смешно, — сказал Глорфиндель, пока девушки смеялись. — Ты весь день это придумывал, или услышал от кого-то поумнее?       — Это широко известный факт, разве нет? У голодрим маленькие пташки. Да все это знают. Если бы кто-то из них переспал с одной из этих прекрасных дев — он кивнул в их сторону, — девчонки были бы разочарованы.       — А с тобой не были бы? — ухмыльнулась девушка с голубой шалью.       — Конечно нет, — сказал Орофер, поднимая руку и поднося ее к своему плечу, — торжественно клянусь, что со мной ты была бы не способна встать с постели еще девять дней. Если же это будет любой из голодрим, ты уже утром вернешься к своему шитью, пока он еще дрыхнет.       — У меня было два предложения брака от голодримских солдат этим летом, — заметила вторая девушка. — Я бы согласилась, если бы от них не несло старым бренди. Первый же приличный жених, и я соглашусь. Меня не волнует даже если у него не будет члена вовсе; мне нужен муж с кошельком, а не какой-то глупый мальчишка из башни.       — Ты об этом пожалеешь в первую брачную ночь, вот и все что я могу сказать. — Откинувшись в кресле, он сделал вульгарный жест руками, прежде чем снова обернуться к Глорфинделю. — Серьезно, разве ты не замечал? У них у всех мелкие пташки.       — Нет, не замечал, — сказал Глорфиндел.       — А у Фингона большой или нет?       — Что?       — Как думаешь, большой или мелкий? Мелкий?       — Поверить не могу что ты хочешь знать… — прошипел он, качая головой. — Совершенно нормальный, не больше или меньше, чем у других, что я видел.       — Больше или меньше, чем у тебя?       — Орофер! Орофер подмигнул девицам.       — Просто спрашиваю. Вдруг у тебя мелкий голодримский хрен. Как у короля, например. Такой мелкий, размером едва ли с мой палец.       — Да ну? — ответил Глорфиндель коротко. — А я было думал, что просто огромный. Раз ему удается заткнуть твой слишком большой рот. За ту секунду, которая прошла, прежде чем девицы за соседним столом взвыли от хохота, лицо Орофера приобрело горящий пунцовый оттенок.       — Заткнись, — пробормотал он и сполз так низко в своем кресле, что едва не свалился с него.       Улыбаясь, Глорфиндель поднял свою вуаль и обернул ею аккуратно заплетенные волосы, оставив бахрому, свисающую через плечо. От этого он стал еще больше похож на матушку. Фыркнув, он стащил вуаль.       — Не понимаю почему тебе не приходится играть в этой ужасной постановке!       Орофер сузил глаза и открыл рот, собираясь сказать какую-то колкость в ответ, но не успел; у двери гримерной происходило сильное волнение. Тихий гул разговоров сменился воплями паники, пока актеры и костюмеры спотыкались и сталкивались, в поисках баночек с гримом или недостающих деталей нарядов среди вороха одежды, небрежно разбросанной по столам. Прибыл Фингон. Глорфиндель подумал, что он собирается объявить, что финальная репетиция начнется прямо сейчас, но что бы он ни сказал, это потонуло в шуме и криках. Фингон едва походил на себя, одетый в сюрко и ярко фиолетовый плащ, расшитый золотом. Его волосы были распущены, и он держал серебряный посох. Этот посох, помимо того, что являлся символом королевской власти, также был удобным инструментом чтобы тычками разгонять с пути челядь и артистов, пока он пробирался к столу, где сидели Глорфиндель и Орофер. Орофер тихо соскользнул за стол к девушкам. Глорфиндель снова надел вуаль.       — Ты готов? — спросил Фингон. — Недавно прибыл посланник из Виньямара, он сообщил что кортеж моего брата прибудет еще до заката. Это наша последняя репетиция перед представлением сегодняшним вечером. Ты выучил свои реплики из начала третьего акта, с которыми были такие трудности вчера?       — О, как прекрасно небо, — прочел Глорфиндель, — оказавшее мне честь бесчисленными звездами своего ясного взора: чистого в истине и гармонии всех благословенных песен Эру. И все же, скажу я, этот свет меркнет, соперничая с сиянием моего прекраснейшего возлюбленного. Лишь он и никто иной так ярок для моих глаз, ибо в этом взгляде не только воплощение красоты, но чистейшая душа в величественном уборе. Теперь в нем весь свет мира для меня, а во мне — для него. Фингон кивнул.       — Лучше, гораздо лучше. Хорошо бы тебе разобраться с ритмом. «Чистейшая душа в величественном уборе» и «величественный убор чистейшей души» имеют разный ритм. Поэтому каждое слово должно быть на месте. Если одна строка нарушена, все звучание выйдет фальшиво. «Чистейшая душа в величественном уборе», будь внимательнее. Подавив недовольный возглас, Глорфиндель заерзал в кресле. Ему пришлось сесть на свои руки, чтобы удержаться и не тереть глаза, которые начинали болеть от густой краски для ресниц и чадящих ламп вокруг зеркал.       — Мне это не дается, — сказал он. — Мы оба знаем, что я забуду свои реплики и все испорчу, или скажу не то слово и все испорчу, или споткнусь в танце и все испорчу. Тебе стоит убрать меня из пьесы, пока еще не поздно.       — Я не могу этого сделать, — ответил Фингон, — пьеса называется Предрешенная любовь Финвэ и Индис. Ты Индис, не может же быть спектакля про предрешенную любовь Финвэ и никого. Один Финве — это не пьеса.       — Как насчет Финвэ и Мириэль?       — Ты прекрасно знаешь, что Мириэль мертва к началу первого акта, а ее роль исполняет длинная подушка, накрытая простыней. Пьесы про предрешенную любовь Финвэ и подушки тоже быть не может.       — Почему бы и нет? — спросил Глорфиндель, — Ты же Финвэ, а значит можешь решать в кого тебе влюбиться. Индис скучная. Возможно, это была бы пьеса о любви Финвэ и Варды. Знаешь, синдарские пьесы так и работают: они выдумывают новые истории. Не обязательно чтобы они всегда были исторически точны.       — Варду играет тот же мальчик, который играет Феанаро. Не думаю, что было бы пристойно изображать на сцене любовную историю с собственным сыном. — Прервавшись, Фингон поднял со стола три украшенные заколки и закрепил ими вуаль Глорфинделя. — А кроме того, — продолжил он, — ты уже в своем костюме Индис. Это только запутает остальных артистов, если я заменю тебя подушкой, и сделает танцевальную часть очень неловкой. Ради общего блага ты должен выступать. Теперь поднимайся и идем со мной, мы подадим плохой пример, если опоздаем на репетицию. ===       Последнее, чего желал бы Тургон после целого дня езды верхом, это сидеть на деревянном стуле и смотреть пьесу, но он был слишком воспитан, чтобы сказать об этом. По правде говоря, он надеялся на более традиционную встречу. Роскошный въезд со знаменами и фанфарами, а затем банкет, вот чего он ждал все эти дни.       Но по прибытию их приветствовала небольшая группа, состоящая из его отца и нескольких командиров на службе короны. Небольшой перекус последовал в приемной. После пьесы был запланирован торжественный ужин, но пока Тургону пришлось обходиться хлебом и сыром. Неприятная неожиданность всей этой ситуации не располагала к хорошему настроению. Кроме того, он был раздосадован тем, что Фингона нигде не было видно. Финголфин объяснил, что Фингон был занят последними приготовлениями за сценой, но Тургон все же был убежден что брат должен был найти минуту поприветствовать его. Ведь он проделал весь этот путь от побережья.       Теперь, сидя на деревянном стуле с прямой спинкой, предложенном ему, он начинал думать, что хорошо бы просто пропустить и пьесу, и даже горячий ужин после нее, и сразу отправиться в постель. Это был долгий день тряски в жестком седле под жарким солнцем. Он устал, был расстроен и в скверном настроении, но скорее отрезал бы собственные уши, чем дал окружающим заметить это. Поэтому, он сидел со спокойным выражением лица, гневно сжимая и разжимая пальцы ног внутри обуви, где никто не мог этого заметить.       По крайней мере Идриль выглядела счастливой. Ей выдали программку пьесы, написанную Фингоном собственноручно на отличной бумаге, и она громко обсуждала ее.       — Смотри, папа! — сказала она. — Здесь сказано, что во втором акте будет танец, а в третьем пение, и наконец свадьба в четвертом акте! Я так хочу увидеть все это. Как думаешь, невеста будет в желтом, или зеленом? Надеюсь, что в зеленом. И танец, надеюсь, будет милым, люблю смотреть на танцы.       Идриль сидела слева от Тургона, а дальше слева от нее расположились капитаны Виньямара, все в ряд, так, чтобы предотвратить ее контакты с грубыми обитателями Эйтель Сирион. Это было одним из главных беспокойств для Тургона, из-за которого он хотел бы оставить Идриль дома, в безопасности рядом с ее тетей. К сожалению, она очень громко выразила желание повидаться с дедушкой и дядей Фингоном. И, как обычно в таких делах, добилась своего.       — Интересно, как долго продлиться пьеса? — продолжила она, — Как думаешь, у них будут играть настоящие девушки, или просто переодетые мальчишки, как обычно? Хоть раз хотелось бы увидеть настоящих. Даже если он нацепит красивое зеленое платье, свадьба не будет так хороша, если на ней дядя Финно женится на каком-то мальчишке.       Он слушал болтовню Идриль вполуха, наблюдая за приготовлениями на сцене, но эти слова полностью вернули его внимание, и он быстро повернул к дочери голову:       — Что? Что ты имеешь в виду, Финдекано женится на мальчишке?       — В пьесе, папа, — терпеливо объяснила Идриль. — Это пьеса про Финвэ и Индис. Дядя Финно написал ее. Он играет Финвэ, который женится на Индис в четвертом акте. Я просто подумала, что было бы прекрасно, если Индис сыграет девушка. Я думаю, что смогла бы.       — Не слишком на это надейся, — ответил Тургон, — зная твоего дядю Финно, роль его невесты наверняка будет исполнять мальчишка в платье.       Его голос прозвучал резче, чем он рассчитывал, и Идриль моргнула, удивленная горечью его слов. Выругавшись про себя, Тургон поправился:       — Я имею в виду, — сказал он спокойнее, — не пристало девам выступать на сцене, где все на них таращатся. Лучше пусть мальчишки притворяются. Финдекано знает об этом, поэтому он возьмет мальчишек играть в своей пьесе.       Нижняя губа Идриль опасно надулась.       — Я бы лучше смогла сыграть Индис, чем какой-то глупый мальчишка.       — Знаю, цветочек мой, но это было бы неприлично.       Справа от Тургона сидел его отец, который тоже получил программку, хотя у него она была не такой детальной и не так старательно написана, как у Идриль. Тургон уже собирался спросить скоро ли начнется пьеса, когда музыка неожиданно заиграла у скамеек слева от сцены. Это была тихая музыка, какую можно услышать в печальных случаях, и вместе с ней из-за занавеса появился артист в сером.       — Королева мертва, — сказал артист, заставив Тургона нахмуриться. Первый выступающий должен был действовать как рассказчик, приветствуя зрителей и знакомя их с историей, но не участвовать в ней. Все знали это, такова была традиция.       — О, здорово! — Идриль улыбнулась артисту и сжала ладони.       — Лишь два дня покоилась она на белых тропах под дивными ветвями садов Лориэна, унесенная усталостью; дух, наконец, покинул ее тело. Откель пришел сей поворот судьбы, что тенью лег на нашего короля я нарушил чистую радость этих земель? Никому не ведомо. Беда для мира и искажение Эпохи: все мы поражены тяготами, выкованными во злобе. Как переменилась его жизнь! Мы, кто обретал радость в простых песнях и одиноких звездах, ныне не знаем ничего, кроме тусклой печали. Злые времена настали. Наша любимая королева мертва.       К окончанию его речи еще четверо в сером вышли на сцену. Они держали носилки, задрапированные белым саваном и оплетенные цветами. Рассказчик заговорил снова:       — Вот тело Мириэль, супруги Финвэ, чей дух недавно покинул свою обитель. Но оно не разложится, а останется неизменным под заботливой рукой Ирмо.       — То, что несем мы, всего лишь ее тело — произнесли носильщики.       — Прекрасна в жизни и в смерти, но странная коснулась ее участь.       — Более не Мириэль она, лишь пустой сосуд жизни, которая ныне далеко.       — Наша королева осталась лишь в воспоминаниях. На этих носилках прошлое.       То, что случилось дальше, было столь неожиданно, что Тургон инстинктивно схватил руку Идриль, стараясь защитить ее. Позади занавеса кто-то начал выть самым ужасным образом.       — Не позволю! Не позволю! Что за гнусный обман вы разыгрываете, дабы лишить меня последних прав на нее?!       — Успокойся, мой мальчик, — произнес второй голос, — дело сделано, и судьба ее определена. Ничьи крики не поднимут мертвых. Успокойся.       — Не позволю!       Занавес резко расступился и мальчик, одетый в красное с белым, подбежал туда, где были оставлены носилки.       — Оставьте ее! — воскликнул он. — Вы не отнимите у меня мать, стервятники! Оставьте ее и убирайтесь отсюда! Это владения моего рода, никто, кроме меня и моего отца не смеет ступать по этой земле! Прочь! По праву рождения лишь я имею власть заботиться здесь о ней. Я подниму и пронесу ее, легко, словно ветер и дождь, без помехи от ваших неуклюжих рук и деревянных ног! Уходите!       Носильщики и рассказчик ушли, оставив Феанора одного на сцене. Он рухнул на колени возле накрытого тела Мириэль.       — Матушка, — сказал он тихо. — Моя матушка…искра жизни ушла к свету неизвестному. Здесь остались мы лишь с холодной пустой оболочкой. Что за прок для меня от знакомого тела без знакомого тепла? Всего лишь насмешка. Форма осталась неизменной, но дыхание и мысль ушли. Должен ли я продолжать любить ее, если любовь эта — безрассудное цепляние за осколки, лишенные надежды? В этой тени, столь злой, что оставляет лишь горечь любви брошенного сына и забытую материнскую ласку. Этого я допустить не могу. Будь она далеко, иль близко, пылающий свет этой звезды останется во мне. От нее получил я в дар мир, посему от меня получит она память вечную. Как ее сын, ныне я клянусь, что буду чтить имя Мириэль в дни неизведанные, до самого конца времен, и все будут знать о моей преданности ей. Моя мать, слишком рано утраченная в жестокости Арды Искаженной…       После этого он склонил голову к носилкам и издал долгий, скорбный всхлип, который перешел в плач, ужасный и отчаянный. Он заламывал руки и рвал волосы, выражая всю свою боль и гнев криками и метаниями. Тургон неуютно поерзал на своем стуле.       — Мне не нравится эта пьеса, она слишком реалистична, — прошептал он отцу.       Но дальше дело пошло лучше. Финвэ, облаченный в пурпур и золото, появился на сцене чтобы успокоить сына. Вместе с Феанором он произнес скорбные слова, продолжив их длинным и печальным монологом о потере своей жены. Затем он обратился с мольбой к совету Валар, которых изображали артисты на ходулях, в масках и белых одеяниях. И когда было объявлено что он получит шанс жениться снова, был небольшой обмен репликами между ваниар. Тургон решил, что они изображают ваниар, так как они носили фальшивые косы из желтой шерсти, выступающие из-под капюшонов. Конец сцены был и концом первого акта, когда Финвэ был приглашен во дворец Ингвэ на Ойолоссэ, где мог бы восстановить свой дух.       — Все это слишком сжато, тебе не кажется? — аплодируя вместе с толпой, спросил Финголфин. — Финдекано позволяет себе потрясающе вольно обращаться с исторической хроникой.       Тургон неопределенно махнул рукой.       — Ну да. Однако, подумай, отец, разве ты хочешь, чтобы эта пьеса длилась вечно, в точном соответствии с историей? Нет, по мне чем короче, тем лучше. Дойдем до сути быстрее. Пока что она была неплоха и в нужном темпе, надеюсь, что и остальные акты такие же.       — Я просто хочу увидеть танец и свадьбу, — сказала Идриль, — надеюсь, нам не придется ждать слишком долго до…       Ее слова были прерваны грохотом бубнов, раскатистой музыкой труб и арф. Возле сцены факелы зажглись серией вспышек, освещая своим сиянием танцоров, которые кружась заняли свои места. Все они были одеты в желтое и зеленое, изображая шесть ваниарских дев, чьи лица и волосы были аккуратно скрыты под вуалями. Идриль улыбнулась и захлопала в ладоши.       — Чудесно! — выдохнула она, — Смотрите какие красивые костюмы.       Тургона успокаивало хотя бы то, что Идриль наслаждалась зрелищем. Ради нее он постарался сделать то же самое. Он уселся поудобнее и сфокусировался взглядом на сцене. Танцоры выстроились в линию и совершали какие-то очень сложные движения руками и ступнями. Это выглядело очень по-ваниарски, вызывая давние воспоминания, когда он уже видел исполнение подобного танца. Это было на его свадьбе: Эленвэ и ее кузины танцевали так, Эленвэ исполняла такие же жесты.       Даже пятьдесят лет спустя, воспоминания о ней наполняли сердце болью. Малышка Эленвэ, которая едва доставала ему до плеча, слишком застенчивая, чтобы говорить такие слова как «грудь» или «голый», которая, как велел долг, подчинялась всему что он говорил без вопросов (даже когда он давал ей противоречивые и нелепые указания, просто чтобы проверить откажется ли она, но она никогда не отказывалась), которая больше всего любила безобразно баловать Идриль вниманием и подарками при любой возможности. Эленвэ, которая стала слишком слабой и изнуренной во льдах. Несмотря на страх, одиночество и отчаяние от расставания со своей семьей, она покорно последовала за ним, он точно знал, что она поступит так, и был бессилен изменить надвигающуюся судьбу. Он мог только переживать про себя, чувствуя, как ее хрупкое тело становилось все более бесплотным каждый раз, когда они дрожали вместе на своем тонком матрасе в протертой палатке.       Расфокусировав зрение, он мог бы представить, что это Эленвэ и ее кузины танцуют вновь. Он откинулся назад, неожиданно потеряв волю держать голову высоко, позволяя себе осесть на стуле.       — Папа? — прошептала Идриль. Ее ладонь легла на его руку, но он даже не почувствовал касания.       Он одарил дочь вымученной успокаивающей улыбкой.       — Я в порядке, Итарилле, просто устал.       Она не сказала ничего в ответ, но слегка нахмурилась, и подсела поближе, ободряюще держа его за руку и положив голову ему на плечо. Он склонил голову к ней, прижавшись щекой к волосам.       — Эта пьеса тебя расстроила? — спросила она.       — Нет, она всего лишь вызвала воспоминания.       Где-то на задворках сознания, хотя он никогда не сказал бы этого вслух, он был наполовину уверен, что Фингон включил в пьесу этот ваниарский танец только чтобы поиздеваться над ним. Хуже всего было то, что это работало. Его зрение начало обманывать его. Вуаль танцовщицы в центре, свободно закрепленная в начале танца, соскользнула на спину, открывая сияние золотых волос. Это было не бледное синдарское серебро или грубые желтые парики, но истинное золото. Тургон моргнул. Мгновением позже танцовщица вернула вуаль на место, но она снова сползла при следующем повороте. Тургон почувствовал, что зачарован не только танцем, но и любопытной головоломкой, представленной ему, пытаясь понять была ли актриса настоящей ваниа, или это просто игра слишком смелого воображения. Прежде он никогда не отличался излишним воображением. Однако и такого цвета волос он никогда прежде не видел в Хитлуме, кроме как у собственной дочери или кузенов. Это сбивало с толку. Музыка достигла апогея и пятеро остальных танцующих приняли позы на полу, оставив золотоволосую девушку продолжать в одиночестве. Она петляла между сидящими, хлопая в ритм шагов, пока не исполнила весь узор и не вернулась назад в центр сцены. Затем она осторожно отстегнула свою спадающую вуаль, позволив остальным волосам свободно рассыпаться. Отсутствие удивленного вздоха зрителей убедило Тургона что он напридумывал лишнего. Если бы Фингону удалось заполучить ваниарскую девушку для своей пьесы, все присутствующие восхищались бы этим как чудом. Но вместо этого они сидели лишь слегка заинтересованные, пока девушка, которая, несомненно, играла Индис, жестами велела остальным танцорам подняться.       — Кто это? — наклонившись к отцу, очень тихо спросил Тургон.       — Лаурфиндил, — прошептал Финголин, — он камердинер Финдекано.       — Он из ваниар?       — Да.       Тургон откинулся назад, чувствуя в груди смесь облегчения и разочарования. Конечно, артист был ваниарским мальчишкой; он ясно видел это теперь, когда разум не был затуманен желаниями. Мальчишка, а не дева. Нос у него длинноват, а подбородок широковат, и глаза посажены слишком глубоко. Затем мальчик заговорил, вымученно высоким голосом, и иллюзия была разрушена окончательно.       — На покрове из дерна, вдали от осуждающих глаз и руки закона, будьте осторожны: здесь уголок свободы, легкомысленной и веселой, без направляющих слов. Побудем же здесь, не скованные показными приличиями и правилами золотых умов, ибо танцы и игры более под стать нашим светлым желаниям. Я отброшу путы, отбросьте свои и вы. — Небрежным взмахом руки он отбросил вуаль, позволив ей комком упасть на пол сцены.       — Но госпожа, что же нам делать если нас заметят? — произнесла одна из танцовщиц.       Индис рассмеялась.       — Если заметят? Но кто, кроме нас, бродит средь этих дивных холмов? Здесь нет пытливых взглядов среди ветвей и скал, чтобы увидеть нас. Я говорю: здесь мы вольны от тяжких мыслей и стен, что слова возводят вокруг нас. Зачем отворачиваться от света истины? В этом месте нам не страшны затемненные умы, бредущие узкими тропами, словно рабы в слепом повиновении.       — Но будь мы в городе…       — Но мы не там, — ответила Индис.       — Но будь здесь твой дядя…       — Но он не здесь.       — А если бы другой вас встретил здесь нежданно? — прозвучал новый голос.       Фингон в роли Финвэ проскользнул, тихий и незаметный, в тень искусственного дерева на краю сцены. Когда он выступил вперед, танцующие закричали и разбежались, закрепляя вуали и прикрывая лица. Только Индис осталась, наблюдая за ним с тенью улыбки.       — И кто же ты, мой лорд? — спросила она медленно.       — Лишь путник, пришедший на Ойолоссе из самого Тириона. Не бойся. К прекрасным стенам златого дома Ингвэ я приду, не причинив тебе тревоги. Но сперва скажи, моя леди: зачем пришла ты сюда по этой высокой и дикой тропе? Искала ли уединения от взглядов? Я проходил поблизости.       — Насколько мне известно.       — Известно от кого? И если знала ты, то почему задержалась?       — От моего дяди. Почему? Недавно он сказал мне что король Тириона придет этой дорогой. Услышав это, решилась я отыскать тебя здесь — она подошла ближе и наклонила голову. — Я с первого взгляда узнала тебя, лорд Финвэ.       — Ты права, — ответил он. — И теперь я тоже могу назвать имя той, что передо мною: Индис, дочь Изельдэ, сестры нашего короля. Множество прекрасных лет прошло с тех пор, как видел я тебя в последний раз.       — Минувшие годы не были ни прекрасны, ни добры, если они как пропасть разделяют наши благородные дома.       — Ты говоришь истину, разлука была слишком долгой.       — И я прервала свой танец слишком надолго, — сказала Индис. — Сюда пришла я танцевать, а не тратить слова на благородных странников, утомленных дорогой. Во имя любви Манвэ, не отойдешь ли ты в сторону? Я танцую здесь.       Поклонившись, Финвэ отступил, и Индис начала танцевать. Это был не тот же ритмичный танец что прежде, но нечто более медленное и плавное, нечто чувственное. Мелодия начиналась мягко и нарастала постепенным гулом барабанов и печальных переливов флейт. Она откинула голову, позволив золотым волосам струиться, но все это время не отрывала опасно пристального взгляда от Финвэ. Не важно куда она направлялась, ее лицо все время было обращено к нему. Она отступала и подходила ближе, и ближе, и ближе, пока рука Финвэ не метнулась змеей, поймав ее за талию. Индис не произнесла ничего, ни оскорбленной жалобы, ни вскрика удивления, лишь подарила ему небрежную полуулыбку. Ее тело было плотно прижато к Финвэ, и они начали танцевать уже вместе.       Финвэ заговорил снова, что-то о просветлении, найденном в далеких странствиях, но Тургон не хотел этого слышать. Его больше не волновало, сочтут ли его обиженным или грубым в глазах всего двора Хитлума; эта пьеса была оскорбительна. Она обратила благородную правду истории в нечто порочное и своекорыстное. Она злоупотребляла именем великого человека ради пустой и мелкой цели, выставляя низость, грех и измену напоказ всем. Угрюмо скрестив руки на груди, Тургон наклонил голову. Он не собирался на это смотреть, он не собирался поддерживать подобное. Уголком глаза он заметил, как беспокойно заерзал Финголфин. Шорох одежды на сиденьях позади него подтверждал, что и остальные зрители чувствовали то же самое. Но слева Идриль сидела неподвижно. Она наклонилась так сильно вперед на своем стуле, что примостилась на самом краю, всем телом подавшись к сцене, и смотрела очень внимательно. Горячий вихрь гнева на выходку брата нарастал в груди Тургона.       — Идем, Итарилле, — прошептал он, сжимая ее локоть, — Думаю, мы достаточно посмотрели эту пьесу.       Она отпихнула его руку:       — Ш-ш. Нет! Мне она нравится.       — Я знаю, поэтому я и прошу тебя пойти со мной.       — Ш-ш, папа, я же смотрю!       — Итарилле… — поднявшись, он положил руки ей на плечи, чтобы утянуть ее со стула.       — Нет! — воскликнула она.       Мгновенно Тургон почувствовал обращенные на себя взгляды, когда остальные зрители повернулись чтобы узнать причину волнения. На сцене Фингон-Финвэ и его мальчишка-Индис прервали свой танец, тоже глядя на них с Идриль. Он ответил Фингону еще более упрямым взглядом. Он не позволит сделать из себя дурака и не станет сидеть до конца этой непристойности. Он высоко вскинул голову, распрямился во весь рост и покинул зал, чувствуя, что все взгляды обращены ему в спину.