A Further Shadow Despite the Darkness

      Комната отдыха артистов гудела от ликования и пересудов после показа пьесы. Многие задерживались чтобы похлопать друг друга по плечу и поздравить с успехом, пока остальные обменивались теориями почему почетный гость исчез, не досмотрев и половины представления. Так как Фингона не интересовали ни очередные похвалы, ни вопросы о скверных манерах его брата, он был твердо намерен найти покой в своей комнате как можно скорее. Что, как оказалось, было не так просто. Столпотворение тел, попадающихся ему на пути, затрудняло движение, а еще он не хотел уходить без Глорфинделя. А Глорфинделя нигде не было видно. Он мог все еще быть возле сцены, или за ширмой для переодевания, или среди зрителей, получая комплименты. Фингон застрял в скоплении суетящихся артистов, костюмеров, мастеровых, и не мог добраться ни к одному из этих мест. Он пожалел, что оставил за сценой свой посох Финвэ.       Потребовалось немало работы локтями и расспросов, чтобы осмотреть помещение. Глорфинделя нигде не удалось найти. Рассерженный, он ушел оттуда и направился к башне. Оставалось совсем немного времени на то, чтобы сменить одежду и смыть грим с лица, прежде чем он должен был официально поприветствовать Тургона на помпезном приеме, запланированном их отцом. Он поднялся на пятый этаж башни, перепрыгивая через ступеньки, и с размаху открыл дверь своей спальни.       Глорфиндель лежал на кровати, скрестив руки на груди, безразлично уставившись на балдахин. Фингон резко замер на пороге.       — О, ты здесь. А я искал тебя.       — Я пришел чтобы убраться подальше от толпы, — ответил Глорфиндель, обращаясь словно бы к потолку и не двигаясь. — Шум там просто ужасный.       — Да, и будет еще хуже. Прием вот-вот начнется, и мы должны вернуться туда.       — М-м-м.       Фингон смотрел на него с минуту, но Глорфиндель не проявил никакого намерения покидать кровать.       — Ты должен сменить свой костюм Индис.       — Я не хочу идти на этот прием.       — Как и я, — ответил Фингон, — Но долг превыше удовольствий. Давай, переодевайся.       Болезненно поморщившись, Глорфиндель сел в кровати. На мгновение он замер, бессмысленно уставившись в пол. Но прежде, чем Фингон успел заговорить снова, их прервало нарочитое покашливание из-за спины.       — А! Вот ты где, я тебя везде искал.       Фингон позволил себе нахмуриться и произнести беззвучное ругательство, прежде чем повернуться к своему брату.       — Турно.       — Что ты здесь делаешь? Отец беспокоится о тебе.       — Я задержался возле сцены, не мог найти своего друга, Лаурона, а он был здесь, — он жестом указал на Глорфинделя, сидящего на кровати.       Мрачное выражение пробежало по лицу Тургона, когда он оценил представшую перед ним сцену.       — Я и не знал, что в королевском доме Финвэ теперь принято содержать куртизанок-рокоти. Я думал, что это исключительно ваниарский порок.       Сжав зубы, Фингон выдавил улыбку:       — До чего же ты умен, братец. Лишь истинно великий разум может постоянно приходить к таким нелепым выводам. Если ты не заметил, Лаурон участвовал в пьесе. Возможно, тебе было бы проще узнать его, если бы ты не ушел в начале второго акта. Он играл роль Индис, поэтому он в ее костюме.       — Он в твоей постели.       — На моей постели, Турно. Он сидит на моей постели, — он подарил брату свой самый невинный взгляд, получив в ответ лишь недовольное хмыканье, — он просто сюда присел, — добавил он.       — Свободен, — коротко бросил Тургон Глорфинделю, — я желаю поговорить со своим братом наедине.       Не глядя на них, Глорфиндель встал и пересек комнату. Он ненадолго задержался в дверях, едва слышным шепотом спросив у Фингона:       — Что такое рокоти?       — Позже, — ответил Фингон, и вытолкнул Глорфинделя в коридор, быстро захлопнув за ним дверь. Они с Тургоном остались наедине.       Тургон, как он заметил, осматривал его спальню, разочарованно нахмурившись.       — Серьезно, это так ты здесь живешь?       — Да.       — Довольно убого, правда?       Фингон пожал плечами, не видя смысла спорить. Тургон никогда прежде не соглашался с его образом жизни, и никогда не станет. Он повернулся к брату спиной и прошел в ванную комнату, где на столе ожидала лохань с водой, уже остывшей.       С видом самопровозглашенного мученика Тургон последовал за ним.       — Мне нужно поговорить с тобой, Финдекано, и я хочу, чтобы ты меня выслушал. Я обеспокоен.       — Неужели? — спросил Фингон. Он плеснул воду на лицо и потянулся за куском мыла. Понадобятся усилия чтобы смыть грим. — И чем же?       — Твоими проблемами с моралью.       — О! Конечно. Валяй, начинай.       — Это не смешно, — сказал Тургон, с самым серьезным выражением лица. Наблюдая за ним в зеркале, Фингон с трудом сдерживался от смеха. — Эта пьеса была оскорбительна, и ты сам знаешь это не хуже меня.       — Турно, если тебя расстраивает возможность моей связи с Лауроном…       — Меня не это беспокоит.       — Тогда что, то, что он был переодет в женщину в сегодняшнем представлении?       — Нет.       — Так что же?       Хмурый вид Тургона стал еще мрачнее, он скрестил руки на груди, словно возводя барьер между собой и дурным влиянием Фингона.       — «Предрешенная любовь Финвэ и Индис», — выплюнул он, — вся эта болтовня об Арде Искаженной до конца времен, и о свете истины. Я не так глуп, как ты воображаешь, и я прекрасно вижу, что ты делаешь.       — И это?..       — Еретическая пропаганда, под видом непристойной исторической постановки. — ответил Тургон. — С тем же успехом ты мог бы назвать свою пьесу «Предрешенное богохульство Финдекано и Майтимо, и как они уверяют, что были правы в Альквалондэ». Не думаю, чтобы ты рассчитывал, что кто-то, кроме самых наивных, решит, что твоя пьеса была только о Финвэ и Индис. Любой, у кого есть хоть немного здравого смысла, может видеть, что исторический сюжет был только поводом для тебя безнаказанно устраивать эти непристойные игры с ваниарским мальчишкой и изображать эту пародию на свадьбу. Но ты убедился, что всех настолько отвлечет этот скандал, что никто не поймет истинного посыла. А я-то надеялся, что эта нелепица про предрешенность умерла вместе с Феанаро.       Фингон вытер лицо полотенцем и повернулся к Тургону. Так все-таки брат уделил его пьесе пристальное внимание.       — Предрешенность никогда не была идеей Феанаро.       — Ну тогда Майтимо, не важно кто из…       — Нет, — ответил Фингон, резко прерывая Тургона. — Это был не Феанаро, не Майтимо, и никто другой, а я. Это я представил им эти идеи, которые позже стали нашей философией. Поэтому, будь так добр, не позволяй своей горечи против наших кузенов влиять на твои суждения. Это я все начал, а не они.       Доставляло удовольствие наблюдать борьбу, отразившуюся на лице Тургона, пока он пытался совместить свою привычную ненависть с этим новым пониманием, однако Фингон поборол усмешку и сохранил собственное выражение лица абсолютно спокойным.       — Если хочешь, я объясню это все тебе, — продолжил он, — но тебе придется оставить в стороне свои предрассудки. Ты выслушаешь меня? Когда я закончу, если у тебя все еще будут возражения, мы можем обсудить их. Но станешь ли ты слушать?       — Полагаю, мне стоит это сделать, — тихо ответил Тургон.       — Тогда садись.       Тургон занял кресло возле туалетного столика, сложив руки на коленях. Он явно нервничал, а это значит события развивались совсем не так, как он ожидал. Это значительно упрощало задачу Фингона. Он начал мягко:       — Я никогда прежде не говорил с тобой об этом, потому что, когда происходили основные события, ты был всего лишь ребенком. И я сожалею что не сделал этого, ведь сделай я попытку привлечь тебя тогда, ты бы не был так жестко настроен против меня теперь. — Он помедлил, давая брату возможность возразить, но тот промолчал.       — Ты помнишь, как я уехал на Тол Эрессеа? Тебе было тридцать или около того. Меня не было шесть лет. Помнишь, как я вернулся? Заметил ли ты разницу в моем поведении?       — Я помню тот день, — сказал Тургон. — Матушка подняла шум вокруг тебя, Финдекано то, Финдекано это… Я помню, что до того, как ты уехал, ты всегда подначивал меня на драку, или на дурацкие выходки, например прыгнуть с балкона или съесть какую-то горелую пакость. А когда ты вернулся, ты выглядел гораздо взрослее и едва разговаривал со мной. Все свое время ты проводил с сыновьями Феанаро. И ты отдал мне всю свою одежду, которую матушка заставила меня носить, хотя она не вполне мне подходила, — это последнее воспоминание вызвало тень улыбки на его губах. — Всю свою цветную одежду, а сам ты носил только черное с тех пор.       — Я и забыл про одежду, — улыбнулся Фингон.       — Отец рассердился. Помню, как он кричал что я не должен носить обноски словно простолюдин. Он обвинил маму что она пытается превратить меня в тебя.       — Трудно винить ее, у нее был выбор — получить одного тебя, или второго меня…       — Вот поэтому я тебя и ненавижу, — сказал Тургон, хотя его улыбка стала шире и веселее.       — Ну да ладно. Я отправился на Тол Эрессеа глупым избалованным принцем. Я убедил Па отпустить меня туда, просто потому что хотел пожить у моря. Предполагалось что я буду жить с семьей дяди Арафинвэ, набираться манер и все такое, но то, чему я научился у простого народа, было куда более значимо.       — И что же это?       — Совершенно новый взгляд на мир, — сказал Фингон. — Только подумай: нолдор и ваниар, все время пока были в Амане, следовали воле Валар. Все, что у них было, от культуры до законов, было подвержено валианскому влиянию. Они жили там, где Валар сказали им жить, вели себя так, как Валар говорили себя вести, и знали лишь то, чем Валар сочли нужным поделиться. И некоторые говорят, что это правильно, потому что Валар виднее, но что, если это не так? И теперь сравни это с философией тэлери. Тэлери подвергают правоту Валар сомнению. Они оценивают советы, а не слепо подчиняются. Тол Эрессеа сам по себе является символом независимости мышления тэлери: он должен был достигнуть материка, но они решили иначе и попросили оставить его отдельным островом. И вне этой тесной сферы влияния Валар, тэлери, особенно живущие на Тол Эрессеа, могут более объективно смотреть на мир. Я познакомился с несколькими разными течениями, у каждого из которых была особая идеология. Одно из них привлекло мое внимание больше остальных. Они придерживались более радикальных взглядов, но все, о чем они говорили, так много значило для меня. Основа их убеждений сложилась еще до переселения от Куйвиэнен, и лишь утвердилась с годами, когда истинная природа Арды и Валар стала очевидной.       — Но как это возможно? — вмешался Тургон. — Живя на Куйвиэнен, как они могли иметь какие-то представления о Валар?       — Они добавили их позднее. Сперва они знали лишь что мир — это изначально злое место, созданное злыми силами. Тогда это мнение считалось нелепой выдумкой, теперь же оно широко распространено как истина.       — Нет, сейчас считается что мир был искажен злом, а не создан им.       — По сути это одно и то же, — ответил Фингон. — Если Мелькор изменил мир, значит он изменил его согласно своим желаниям, и это то, что он сотворил путем разрушения. В любом случае, мы обитаем в мире, которому придало форму зло. Чем эти воззрения тэлери отличаются от общепринятых, так это идеей что Валар стали частью общего зла. Все, что существует в Арде Искаженной, искажено само по себе. Каждая личность рождается с оскверненным духом. Лишь благодаря личной жертве и истинной приверженности добру, можно освободиться из замкнутого круга этого мира. В ином случае, даже погибнув, ты возрождаешься к очередной греховной жизни. Даже Валар не исключение. Они тоже должны бороться против зла, если желают освободиться в Конце Мира. В традиции тэлери считается что Ульмо — единственный Вала, который заслуживает доверия и почитания за свою доброту, так как он отстранен от влияния остальных.       — Ульмо? — Тургон удивленно поднял брови.       — Так они считают. Лично я думаю, что тот, кто заслуживает доверия — это Манвэ, ибо он один знает мысли и желания Эру. Остальные нет. Они ревниво оберегают свои секреты и только желают контроля над эльдар. Так я для себя решил, когда покидал Тол Эрессеа. Я был удивлен, узнав, что и среди нолдор есть приверженцы этих взглядов. — Он кивнул, когда Тургон с сомнением нахмурился. — Да, есть и нолдорские верующие, хотя я никогда не встречал никого из них до своего возвращения с Тол Эрессеа. Они называют себя Манаири. Поэтому я определял себя как Манаирон все эти годы. Хотя и не очень успешный, но… вот так появилась идея предрешенности.       — Когда ты провалился в роли Манаирона.       — В некотором смысле. Но потерпел неудачу не только я, но и все наши: Майтимо, Макалаурэ, Куруфинвэ… мы все разбили один из основных столпов нашей веры в Альквалондэ, который требовал относиться с почтением к любой жизни. В этом они меня поддерживали, да. Они называли меня Пророком, не знаю даже почему. Возможно, потому что я говорил им что нужно делать, и они были достаточно наивны, чтобы слушать. Но после той битвы, когда все было кончено и мы осознали, что натворили, Макалаурэ был вне себя от горя и остальные недалеко от него ушли. Я помню, как Руссо кричал мне, что мы сами себя уничтожили. И чтобы всех успокоить, я сделал первое, что пришло мне в голову, и начал говорить о том, что мы решили назвать Предрешенностью. Я сказал им что преступлениями можно пренебречь в оценке наших поступков, потому что мы действовали ради высшего блага. Нам было предназначено самим Эру и благословением Манвэ стать теми, кто избавит мир от зла, тем самым приблизив Амбар-метта, когда все будут свободны от пытки физического существования и вознесутся в небо, где сольются воедино с Музыкой Творения. А до того момента как наша миссия будет исполнена, мы могли делать все, что считали необходимым, чтобы достигнуть этой цели.       — И… они согласились с этим? — спросил Тургон. Недоверие в его голосе подкреплялось изумлением на его лице.       — Конечно. Я же был для них великим Пророком, разве нет?       — И они никогда не сомневались в тебе? Не сомневались в своих поступках? — Он прервался чтобы расстроенно потереть глаза. — Ну да, ты прав, они всегда тебя слушали, какую бы ерунду ты ни нес. Как тебе вообще удалось убедить их в чем-то настолько отвратительном? Во что ты даже сам не верил?       Фингон слабо улыбнулся:       — Я не верил в это тогда, но верю сейчас.       — Что? Почему? — взволнованный, Тургон поднялся и начал ходить по комнате. — Ты только что сказал, что сам все это выдумал чтобы облегчить чувство вины Майтимо после Альквалондэ! Как ты можешь верить в то, что сам полностью придумал на ровном месте?       — Все верования кем-нибудь придуманы, Турно.       — Но твои просто смешны! Ты придумал их чтобы избавить себя от ответственности за свои прошлые и будущие прегрешения, и выдаешь это как какую-то пророческую чушь! Это та самая ересь, о которой я и говорю!       — Я могу доказать, что это правда, — ответил Фингон.       — Как вообще возможно доказать что-то подобное?       — Не думаешь ли ты, — медленно заговорил Фингон, — что не будь мы благословлены, Манвэ оставил бы нас погибать на том уступе скалы? Майтимо был бы брошен там умирать долгой мучительной смертью, в расплату за все что он сделал. Я был уверен, что именно это и случится. Я молил Манвэ помочь мне убить его чтобы прекратить его страдания, и Манвэ мог бы запросто сломать мои стрелы или направить их мимо цели. Но вместо этого один из его орлов спас Майтимо жизнь. Именно тогда я понял, что был прав. На нас лежит Предрешенность. Мы не можем ошибаться, потому что наша роль в этой жизни состоит в достижении высшего блага.       — И ты думаешь, что идея о собственной непогрешимости безопасна, когда попадает в умы вроде Тьелькормо и Карнистира? — фыркнул Тургон.       — Ты не понимаешь. Это не оправдание для совершения злых деяний. Каждый все равно должен соблюдать правила Манаири.       Все что я хочу сказать, это если в ситуации, когда нечто, кажущееся дурным, должно быть сделано ради достижения высшего блага, для тех, кто исполняет Предрешенное, допустимо сделать это. Подумай, Турно: ты король Виньямара; ты можешь делать что пожелаешь; но ты сам выбираешь делать то, что лучше всего для народа. Не всегда это хорошо для всех, но хорошо для большинства. Просто потому, что ты знаешь, что можешь законом обязать всех своих подданных носить только красное или не есть мяса, ты не станешь этого делать; однако, если однажды для Виньямара станет необходимо чтобы все носили красное, у тебя есть власть приказать это. Как прямо сейчас я мог бы взять меч и убить тебя и все же быть невинным в глазах Манвэ. Но твоя смерть не принесет никакой пользы, поэтому я не стану.       — Ущербная логика, — произнес Тургон, — и ересь думать, что Манвэ одобрил бы подобное мышление.       Качая головой, Фингон потер руками глаза и лоб.       — Как ты можешь считать что-либо ересью в эти дни, когда все отвергли законы Запада? Важной причиной нашего Исхода было желание избавиться от вмешательства Валар в нашу жизнь, если ты не забыл.       — Я ничего не отвергал.       — Что ж, — сказал Фингон, — рад за тебя. У тебя твои убеждения, а у меня мои. Нужно ли продолжать спорить об этом? Давай просто забудем, пойдем поужинаем и продолжим ненавидеть друг друга без религиозного подтекста? Как подобает добрым братьям?       Тургон почти успел отвернуться, пряча нежданную улыбку.       — Па ждет нас?       — На балконе на своей отдельной лестнице, — ответил Тургон.       — Тогда веди. Если нам повезет, он обратит внимание на тебя первым, и не заметит, что я не сменил мой костюм Финвэ, пока не будет слишком поздно.       — Разве ты не можешь еще немного задержаться и переодеться?       Фингон рассмеялся:       — В этом невыносимо тесном и жарком зале, я, конечно, предпочту быть в тонком сценическом костюме, а не в тяжелом придворном наряде. А ты дал мне очень убедительный предлог поступить так. Идем. ===       Глорфиндель прислонился к запертой двери, вставил ключ в скважину, и помедлил. Зелье, что он принял, начинало действовать. Дурман уже крался по его венам словно на паучьих лапах, делая ночь ярче, а камни замка теплее. Оно давало успокаивающее, баюкающее чувство, слаще молока с медом. Рассудок словно соскальзывал под его влиянием.       Маленький серебряный флакон, торопливо спрятанный в рукав, когда он услышал приближение Фингона, теплой тяжестью прижимался к коже. Он тряхнул рукой, и флакон выпал в его ладонь. Он открыл крышку, поднес его к факелу и всмотрелся внутрь: больше половины было израсходовано. Он брал всего по паре капель, когда вытаскивал флакон из прикроватного столика Фингона, но эти капли становились все более и более частыми. Рано или поздно, Фингон заметит, как много уже не хватает. Но он отогнал эту мысль прочь, под плащ безмятежности, и повернул ключ.       Этот ключ к вспомогательной лестнице был одной из самых полезных вещей, которые он получил от Фингона за прошедший год. В отличие от главной лестницы, которая широкой спиралью поднималась в южной части башни, потайная запертая лестница была построена для личного пользования Финголфина, и соединяла коридор пятого этажа с отдельной комнатой между приемной и обеденным залом. Она шла зигзагом между лестничными площадками с северной стороны, с небольшой комнатой и балконом на одной из этих площадок, где-то в районе третьего этажа. Финголфин считал, что Глорфиндель не должен пользоваться ею, но это его никогда не останавливало. Фингон дал ему ключ, и он злоупотреблял этой привилегией при любой возможности.       Он запер за собой дверь, прежде чем начать спуск по ступеням, опираясь одной рукой на стену для баланса. От зелья голова была легкой, а ноги неуклюжими. После первого пролета лестницы он споткнулся. На третьем он еле устоял на ногах, и ободрал палец о шершавый камень. Поэтому он стал держаться за стену обеими руками, а также опираться плечом, осторожно скользя вниз, пока не дошел до большой площадки с комнатой и балконом. В дверном проеме балкона виднелся силуэт одинокой фигуры.       Финголфин повернул голову:       — Лаурфиндил, — произнес он мягко, — какой сюрприз.       — О! — сказал Глорфиндель, и слово пронзительно зазвенело между его ушей, — Я… я пойду… пойду наверх. — Он обернулся и посмотрел на ступени лестницы позади себя, которых, казалось, стало гораздо больше перед подъемом, чем их было на спуске.       — Нет-нет, я не сержусь что ты ходишь по этой лестнице. Хотя и говорил тебе прежде… — он прочистил горло. — Проходи.       Финголфин махнул рукой и Глорфиндель подошел ближе.       — Мои сыновья спускаются?       — Думаю да, — кивнул Глорфиндель, — они беседовали… точнее собирались. Наедине. Без меня.       — Тогда, опасаюсь, что нам придется ждать очень долго, — сказал Финголфин. — Эти двое могут часами спорить какого цвета трава.       Покачав головой, Финголфин вернулся на балкон. Серебряная цепь с самоцветами на его плечах сияла в лунном свете. Он выглядел как истинный король. Несколько мгновений Глорфиндель мог лишь смотреть на него, зачарованный. Он был украшен звездами.       — Ты так и собираешься там стоять, или зайдешь на балкон?       — О…да…вы правы, — не отрывая взгляда от сверкающей спины Финголфина, Глорфиндель побрел вперед.       — Замечательная ночь, ни облачка.       — Хм…       — А ты все еще в своем театральном костюме.       Глорфиндель осмотрел себя:       — Да. Кажется… Финдекано хотел, чтобы я переоделся. Но я не стал.       — Я заметил, — сказал Финголфин. Он внимательно смотрел на Глорфинделя, скользя мерцающими глазами с лица на одежду, и присвистнул — На сцене из тебя получилась отличная актриса. Хотя ты не очень похож на мою мать.       — Я сожалею.       — Не извиняйся, меня бы куда больше встревожило, если бы ты был похож на нее.       — О…       — Тебе понравилась пьеса, Лаурфиндил?       — Нет, — Глорфиндель ответил мгновенно. — Я хотел сказать… нет, я это и хотел сказать. — Насколько он мог судить, смысла притворяться не было.       — Почему?       — Я не девушка, и мне не нравится ею быть.       — Тогда почему ты сразу не сменил костюм? — спросил Финголфин.       Глорфиндель поднял руки, изучая их в бледном свете звезд. Потом посмотрел на свои ноги. Все было прежним, он не изменился.       — Ношение юбки не сделает меня женщиной. Чтобы это случилось, нужно пойти к западному краю мира и произнести молитву черному океану. И если прогневать чем-то Валар, так чтобы они решили изменить твое тело… Но я думаю, что такое происходит только в сказках.       — Понятно, — сказал Финголфин, — это какое-то ваниарское поверье? Я уже слышал его раньше, эту историю о путешествии к черному океану, хотя тот, кто мне это рассказал, наверное, был безумен. Выглядел он именно так. Это было много лет назад, один из рокоти при дворе Ингвэ…       — Рокоти! — прошептал Глорфиндель. — Так назвал меня Турукано! Что это значит?       — Рокоти? Думаю, сначала это было оскорблением, и они называли себя как-то иначе, но рокоти стало обычным термином, которым описывают ваниарских мужчин, которые одеваются и ведут себя как женщины. Некоторые из них говорят, что они женщины, случайно рожденные в телах мужчин, а другие уверяют что они совершенно отдельный пол, не мужской и не женский. Многие из них обитают при дворе на Ойолоссэ, и заводят знатных… хм, покровителей.       — Нет, это невозможно, — замотав головой, Глорфиндель отпрянул. — Это незаконно, их бы убили. Я точно знаю.       — Они существуют вне закона, — сказал Финголфин. — Под защитой короля. Так как они уверяют что они женщины, рожденные в неправильных телах, к ним относятся как к женщинам. Их нельзя считать полноценными мужчинами, поэтому, законы для мужчин их не касаются.       Глорфиндель сделал еще шаг назад, запинаясь. Его ноги неожиданно ослабли, а голова стала еще легче, кружась от новой энергии, которая, как он подозревал, не имела ничего общего с зельем. Слова Финголфина имели куда больший эффект.       — Вы хотите сказать… все что мне нужно сделать чтобы не быть убитым, это надеть платье и притвориться девушкой?!       — Кто это собирается убить тебя, Лаурфиндил? — нахмурился Финголфин.       — Судьи в Валимаре. Когда я вернусь туда, они арестуют и казнят меня за грешное поведение здесь. Я обещал матушке что однажды вернусь, но я не хочу сразу после этого умирать. Если они узнают обо мне, меня убьют.       — А…       — Но если я скажу, что был этим самым рокоти, когда жил здесь…       — Ты сможешь избежать казни, понимаю.       — Что нужно делать?       — Делать?       — Чтобы стать одним из рокоти, — сказал Глорфиндель. Он снова подошел ближе, пока не встал так близко, что почти прижался к руке Финголфина. При мысли о возможности выжить голова шла кругом. До чего же простой ответ: просто притвориться женщиной. — Что мне делать? Я никогда их не видел, как они себя ведут? Как одеваются?       — Они носят женскую одежду. Из тех, кого я видел, те, что побогаче, иногда бывают очень экзотичны. Но те, кто победнее, одеваются примерно как ты сейчас. Они подводят глаза и красят губы, как ты для пьесы. И ведут себя как прочие незамужние девушки при дворе. Относительно того, что тебе делать… этого я не знаю. Я думаю, достаточно сказать, что ты рокоти, чтобы считаться им. И затем… — он слегка помедлил, слова зависли в воздухе — …затем попросить защиты короля.       Глорфиндель поднял голову и посмотрел в сияющие глаза Финголфина. Они застыли на нем, светясь со странной яркостью сквозь тьму ночи.       — Здесь вы король…       — Да, я, — ответил Финголфин. Его голос был едва ли громче вздоха. — Какое удачное совпадение. Так ты хотел бы получить защиту короля, мой милый Лаурфиндил?       — Да…       Медленно, он протянул руку и провел вдоль щеки Глорфинделя, касаясь ее легко, словно призрак.       — Значит, она всегда у тебя будет.       Казалось, это затянулось на минуты, хотя на самом деле должно быть прошло одно или два мгновения: Глорфиндель почувствовал себя застывшим под пронзительным взглядом Финголфина. Глаза короля блестели ярко, словно осколки льда под зимним солнцем. У него были глаза Валар. Глорфиндель вздрогнул. Некая утонченная сила была скрыта здесь, и жестокие тайны. Страшно было смотреть в них слишком долго, и невозможно было отвернуться.       Финголфин отвлекся первым.       — А вот и мои сыновья, — произнес он громко, — отлично, наши гости ожидают в обеденном зале.       Глорфиндель увидел Фингона и Тургона, спустившихся по лестнице. Он даже не слышал их приближения.       — Прости, отец, — сказал Тургон, — мы не хотели заставлять тебя ждать.       — Это совершенно не проблема. Мы с Лаурфиндилом прекрасно поболтали о пьесе, так ведь?       Глорфиндель слабо кивнул. Он повернулся к Финголфину, ища его яркий взгляд, но король уже обратил все свое великолепие на своих сыновей.       — Следуй за мной, Турукано, — сказал он, — я проведу тебя. Эта лестница заканчивается прямо позади зала.       Тургон последовал за отцом по ступенькам. Глорфиндель смотрел на них, ожидая пока пройдет Фингон, и впервые заметил, что еще одна фигура присоединилась к процессии. Прямо позади Фингона была молодая женщина с золотыми волосами, одетая в розовое. Его сердце словно подпрыгнуло. Она была той, кого он видел во время пьесы, в те несколько украденных секунд, когда он всматривался во тьму аудитории. Какой бы воображаемой красотой он ни наделял ее тогда, это было грубым преуменьшением перед лицом истины, что явилась сейчас перед ним. Все в ней, от скромно опущенных глаз, до маленьких туфелек, выступающих из-под юбки, было совершенным. Она пересекла площадку грациозно, как ветерок.       — Ты не переоделся.       Глорфиндель вздрогнул от неожиданного звука голоса Фингона возле себя. Он взглянул на него, но быстро обернулся к девушке в розовом. Она уже наполовину скрылась на лестнице.       — А это моя племянница, — сказал Фингон, — и тебе бы лучше выбросить любые мыслишки о ней из своей головы.       — Она прекрасна, — пробормотал Глорфиндель, — словно свет из рук самой Варды. Думаю, что она звездный призрак.       Прошло несколько долгих мгновений, в которые Фингон лишь странно смотрел на него, жестко и пронзительно.       — Что с тобой не так? — наконец спросил он.       — Не так?       — Что ты здесь делаешь?       — Стою рядом с тобой.       — Зачем? Чего ты здесь ждешь?       — Я… — он пришел сюда по какой-то причине. Где-то в глубине сознания он знал, что у него была цель. Что-то надо было сделать. — Я не помню. Куда мы идем?       Фингон нахмурился.       — Я иду на прием…       — Прием! Да, у твоего отца. Он только что был здесь, теперь припоминаю.       — Ты отправляешься в свою комнату и ложишься спать. Ты не в том виде чтобы идти куда-то еще. Поднимайся по лестнице, иди в свою комнату и оставайся там. У меня нет времени на эту ерунду сегодня.       Он схватил Глорфинделя за руку, разворачивая его к лестнице, ведущей наверх. От рывка Глорфиндель разжал ладонь, в которой все еще сжимал маленький серебряный виал, который проскользнул сквозь пальцы и упал на пол, покатился по камням и остался прямо на пути Фингона. Фингон наклонился забрать его. Он не поднялся сразу, но сжал виал в ладони, словно пытаясь раздавить его. Он встал, не отрывая глаз от своего кулака, и сказал холодно:       — А я-то думал, что ты всего лишь выпил какое-то самодельное пойло, которое дал тебе твой синдарский друг после спектакля. Сколько ты принял?       — Всего две капли, — морщась от звука своего голоса, прошептал в ответ Глорфиндель.       — Одной капли достаточно чтобы смешать в воде две дозы. Если принять больше, это плохо влияет на разум. Это сильное лекарство, с которым нельзя обращаться легкомысленно!       — Я сожалею…       — Нет, — прервал Фингон, — это я сожалею. В первую очередь о том, что вообще познакомил тебя с этой отравой, а еще что не оставил ее на хранении у Мардериа, где ей и место. Теперь я должен бы спросить тебя как часто ты принимал это, но, судя по весу флакона, не думаю, что хочу знать. Просто иди спать Лаурфиндил, мы обсудим это утром. Доброй ночи.       — Финно, прости, — снова повторил Глорфиндель, но Фингон уже спускался по лестнице, вслед за своим отцом и братом.       Оставшись один, Глорфиндель опустился на пол. Он сел, обхватив колени и прижимая их к груди. Неожиданно заболели глаза и голова, и стало еще хуже при мысли что Фингон рассержен. Утро и обсуждение случившегося наступит слишком рано.       Однако, утро также приносило возможность снова увидеть девушку в розовом. Здесь, на ступенях, даже если это был лишь миг, случилось нечто необычайное. Одна из частей мозаики судьбы заняла свое место. С одного взгляда жизнь Глорфинделя получила новое направление. Если сконцентрироваться на этой цели, он мог почти забыть о Фингоне и его неизбежном гневе. Он должен разыскать девушку в розовом. Он встретил свое будущее.