Король пепла и костей

      Весна подходит к концу, и пламя свечи колышется в дымчатом сумраке. Фейри не терпят искусственного света; их глаза остры, как у соколов, которых лендлорды держат ради забавы, и способны различить тени во тьме, птиц в вышине, одинокий цветок, пробивающийся меж скал. Но я не фейри, и глаза мои несовершенны; а потому мой супруг приказывает доставить во дворец черные витые свечи, и слуги зажигают их по вечерам. Вот как сейчас: босоногая служанка в шелковом платье склонилась над свечою, зажгла фитиль; ее волосы жемчужно белеют, глаза сизы, как туман, а лодыжку обвивает сапфировый браслет.       Золотой дракон жмурится, прижимаясь к колену; чешуя его горяча, будто пламень, а из ноздрей валит дым, – как и в тот душный майский день, день песен и горя, когда вошла ты в королевский дворец. Землю окутывали фиолетовые сумерки, янтарем сверкали драконьи глаза, а ты смурнела все сильней с каждым упавшим словом, и было бледно от гнева твое лицо.       Я знаю: ты могла бы поведать нашу историю всему свету. Слова льнули к тебе что кошки; а ты брала их и сплетала в предложения, а из предложений делала рассказ. Мама говорила: если б ты родилась мужчиной, то непременно стала бы странствующим бардом, как Рафтери, Оисин или Талиесин. Но ты женщина: вместо того, чтобы бродить по скалам да холмам, ты пела у окна, нежно перебирая струны арфы, и смеялась над деревенскими парнями, приходившими к нашему крыльцу. Я же петь вовсе не умею: слова стынут на языке и вяжут рот, горькие и неповоротливые, – так, что и ни выдохнуть, ни сглотнуть. Впрочем, я все всегда делала хуже тебя: червоточинка, бледнокровка, болезное дитя; соседки головами качали и приговаривали, что Господь отвернулся от меня, едва увидав, и ангелы оплакивали мое рождение. Морриган – война и мор, Морриган – пепел и кости, малиновый цвет костров. Морриган – насмешка над той, кто воином отродясь не была.       Люди баяли, что фейри прокляли меня при рождении; люди говорили – избавься от дитя: ишь, бледнокровка, так и будет висеть хомутом на шее. Не сможет ни коров доить, ни пасти овец, вот разве что замуж выйдет, да и то едва ли: разве ж нужна кому рыжеволосая да болезная? Эта ни опорой не станет, ни утешением, не сможет ни дом в чистоте держать, ни родить сына.       В год мора мир пылал огнем: красная земля, черная вода, сизый пепел. Мир качался, как игрушка в руках у озорного младенца; мама плакала, перемешивая молитвы с горькими травами, соседи хоронили своих мертвых, а ты больше не пела, просыпаясь, – лишь глазами сверкала темно и страшно. Я ослепла, и мир белел, окутанный молочным туманом; днем я сгорала в адском пламени, ночами же бродила по миру-без-границ, по красной траве и темному небу, расшитому серебряными звездами.       Прозрела я, когда король фейри прошептал мое имя. Серебряный голос, зеленый камзол: вот надел мне лунницу на шею – унялся жар; вот руки коснулся – мир перестал качаться, обрел очертания, зазвучал весь разом, запылал цветами; вот улыбнулся озорно и учтиво – сын старых богов, летний принц, вечное дитя – кивнул маме, да и истаял, как тень.       Лепесток белого клевера, ягода шиповника, терпкий запах бузины – ты морщилась, стоя у окна, и все твердила, что он въелся в кожу, в ткань платья, в волосы, и не выветрить его, и не смыть ничем.       Ты говорила, что фейри веселы и злы: что покидают они свой двор поздней осенью и следят, любопытные, за людьми; что крадут они человечьих детей, оставляя заместо них уродливых своих подменышей; что уводят поэтов да музыкантов, и прекрасных ирландских дев – им на погибель, себе на потеху. Будь осторожна, сестра моя, говорила ты. Мать продала тебя повелителю Неблагого двора, как позолоченную безделушку, – но я спасу тебя. Не танцуй с королем фейри, милая сестрица, не слушай медовых слов; а уж если посмотрят на тебя из-за куста ракитника черные жестокие глаза – отвернись, не гляди; а не то станешь против своей воли узницей волшебного края, юной рабыней вечного короля. Я возьму меч и отрублю голову дьяволу, я защищу тебя так же, как защищала всегда, с самого нашего рождения, а потом сложу об этом песню. Только подожди, Морриган, и увидишь: все так и будет.       Я слушала и верила: ты сможешь убить дракона.       Однажды я сидела на крыльце; вечер был тих и свеж, гасли темные звезды, и май обращался в июнь. Король фейри пришел из земли, возник из тени, лежащей у кустов шиповника и бузины, из плотного молочного тумана. Он босиком прошел по траве, и был камзол его зелен, как июньский день, и расшит цветочными узорами, пальцы украшали серебряные перстни с аметистами, а на белом лбу тускло сияла золотая тиара – переплетение ветвей.       – Светлой ночи, Морриган.       Ни в одной из тех сказок, что рассказывали ирландские матери своим детям, не было ни полсловечка о том, как пристало обращаться к повелителю Неблагого двора, – и потому я лишь сжала белые юбки да взглянула опасливо ему в лицо.       – Ваше величество.       – Зови меня Амрит, – сказал он, поглядев на меня с любопытством. – Оставь докучливые обращения моим подданным – от большинства из них толку не больше, чем от сорняков в саду.       – Я должна теперь пойти с вами?       Мать говорила: вот минет тебе восемнадцать – и объявится он, зеленый и бледный бог. Он пройдет по золотым холмам, по утренней росе; а не то перекинется соколом, влетит в комнату, да и обернется обратно юношей, – и протянет тебе руку, и возьмет с собой, и ты, дочка, будешь его королевой. Мать говорила: не бойся, милое дитя, – ты взойдешь на престол, и своевольные древние фейри склонятся перед тобой, а муж-король будет ласков и добр. Мать говорила: прости меня, Морриган. У меня ж ведь и выбора-то особо не было: не царство Брана Благословенного, так черная воля владыки фейри.       – Нет, – король Неблагого двора покачал головой и ушами острыми дернул. – Не тревожься, весеннее дитя, ещё не время тебе отправляться в мой волшебный край. Я хотел видеть тебя, говорить с тобою, – быть может, я расскажу тебе о том, чего не ведают ни мать твоя, ни сестра.       Он улыбнулся беспечно, протянул руку.       – Потанцуй со мной, Морриган.       Не танцуй с королем фейри, милая сестрица, не слушай медовых слов; а уж если посмотрят на тебя из-за куста ракитника черные жестокие глаза – отвернись, не гляди.       Повелитель фейри склонил голову набок, глядя спокойно и строго.       – Известно мне, что в Ирландии матери предостерегают детей от танцев с фейри, но для нас пляска что для вас приветствие: в моей стране говорят, истинную натуру собеседника можно узнать лишь в танце. Поэтому окажи мне эту честь, Морриган, и не бойся. Я, Амрит, повелитель Неблагого двора, клянусь: от танца со мною не станешь ты ни очарованной, ни безвольной.       И я приняла руку короля Неблагого двора.       Как мне описать этот танец, Мэй? Ты могла подобрать слова и нанизать их на золотую нить, и сплести песню, но я-то этого не умею: слова ускользают и бросаются врассыпную, как птицы, стоит мне только коснуться их. Владыка фейри закружил меня под одному ему ведомую музыку: и были его прикосновения бережны и чисты, а улыбка нежна, как августовский полдень. Танец этот не был схож ни с рилом, ни с ирландской полькой, ни с другими известными мне танцами – хоть и знала я их тогда не так уж и много – и длился не то вечность, не то мгновение.       Окончив танец, Амрит отступил на шаг и церемонно поклонился.       – Благодарю за доверие, прекрасная леди.       Владыка фейри промедлил мгновение; лукава была его улыбка, а глаза горели, подобные черным звездам.       – Позволишь ли ты мне, Морриган, изредка навещать тебя?       Будь ты рядом со мной, ты бы велела не слушать нежных речей, не танцевать с королем фейри, да и в мятежные глаза не глядеть. Магия фейри что яд, повторяла ты, – он незаметный и безвкусный, но отравляет кровь, пока путник сидит за столом эльфов, преломляет с ними хлеб, глядит в глаза, блестящие лукаво, слушает речи, подобные чудным песням.       Но разумно ли отказывать тому, кто однажды отвел смерть от твоего ложа?       – Как пожелаете, ваше величество.       – Благодарю.       Король Неблагого двора улыбнулся мягко, склонил голову; и зашелестел прохладный вечерний сад, сверкнули темные глаза изменчиво и хитро, и воздух стал густ и шалфейно-прян. Он поклонился и исчез в тени, лежащей у кустов шиповника и бузины, отправился в холмы, в молочный туман, в волшебную страну фейри. Закричала пронзительно ночная птица, и южный ветер донес запах дурман-травы и отзвук далекого серебряного голоса.       Благословенных дней, Морриган.       Прости меня, Мэй.       Я не сказала тебе ни о прогулках в излучинах рек, ни о холмах, поросших диким тимьяном, ни о цветах родом из края фейри. Амрит рассказывал мне о порядках Неблагого двора, о своей королеве-матери, полюбившей барда, о брате, очарованном людьми; он вплетал мне в волосы фиолетовые цветы, баял темные сказки сидов и приносил мед из роз и орхидей. Однажды мой владыка даже принес дракона; он сидел на руках хозяина, покачивая золотым хвостом, и заворчал, стоило мне подойти. Я угощала Амрита шоколадом да земляникой – и если летом от земляники красны леса королевства фей, то шоколада вовсе не сыскать.       Настурция – красота, шиповник – весна и нежность, мак – печаль.       Мед фейри – танец в знойный майский день, яблочное вино – сон длинной августовской ночью.       Я не сказала тебе о празднике середины лета, о балладах на старом эльфийском, о поцелуях в густом лесу. Ты ненавидела фейри, и голос твой дрожал от гнева, стоило кому-то завести про них речь; я сжимала твою руку и боялась сказать, что Неблагий двор не таков, как о нем говорят, и что господин его не добрый, не злой, просто есть он – а горя нет.       Я не сказала тебе о том, когда мне минуло восемнадцать; не сказала ни вечером последнего дня, ни перед рассветом, ни в час, когда сама открыла Амриту дверь нашего дома и ушла с ним к зеленым холмам. Я и сейчас не уверена, что могу говорить с тобой об этом, Мэй, сколько бы ни исписывала желтых пергаментных листов в неверном свете свечи. Я могла бы рассказать тебе о бескрайних лугах, о городах из золота и стекла, о драконах в свете луны… Но вместо этого я подношу бумаги к свече и смотрю, как они вспыхивают и чернеют, и как на стол сыпется легкий и сизый пепел.       Весенний ветер проникает в покои, приносит запах шалфея и бузины. Маленький дракон с золотыми глазами щурится, ворчит утробно, и у дверей раздаются тихие шаги.       Я поднимаюсь поспешно, отряхиваю руки. Муж мой голову склоняет, улыбается ласково; высокий лоб его венчает венок из белого клевера и ягод шиповника, а глаза сверкают изменчиво и хитро.       – Светлой ночи, Морриган.       – Светлой ночи, Амрит.