Будь крепостью, которая выдержит осаду

Февраль, 1919

Тёплая струйка стекает по его левому уху. Он дотрагивается до неё и отдёргивает руку, обнаруживая багровую жидкость. Артиллерийские выстрелы вновь разрывают барабанные перепонки, и Людвиг может лишь пригибаться и закрывать голову. Льёт сильный дождь, всё сильнее заполняя окопы. Он не чувствует своих ног и ничего не может рассмотреть, кроме человеческих трупов. Некоторые из них уже скрыты поднявшейся водой, другие плавают рядом или с всплесками падают в воду от случайной пули, унёсшей их жизнь. Людвиг видит их лица, даже когда закрывает глаза: стиснутые от страха челюсти, остекленевшие глаза, обожжённые лица. Орудия, пушки, артиллерия и люди, кричащие на фоне шума дождя — это лишь фоновый шум для звенящей боли, которую причиняют Людвигу разорванные барабанные перепонки и слишком громкие мысли. Он несётся по воде к северу, едва уворачиваясь от плавающих тел и пытаясь выбраться из этого хаоса. Вода поднимается всё выше и выше, тела окружают его всё теснее и теснее. Людвигу кажется, что он задыхается, а вода находится только на уровне его живота. Лица кричат и требуют приказов; они одновременно знакомые и чужие. В ужасе Людвиг отшатывается от них, оставляя их снова рыдать в ожидании его приказов, но Людвиг не может руководить ими. Людвиг потерян, ничего не понимает и тонет. Люди в окопах падают, а вода продолжает подниматься. Страх охватывает его сердце, и он хватается за грудь. Его ранили. Нет, эта боль идёт откуда-то изнутри. Но как? Как он может быть ранен изнутри? Как могло так случиться, что он совершенно не знает, что с ним происходит? Как он может быть так беспомощен перед этим хаосом вокруг и внутри него, столь всепоглощающим и медленным? Он задыхается, хватаясь за скользкую землю, но не может выбраться. Он не хочет покидать окоп, не хочет входить на ничейную землю, где его обстреляют и сожгут дотла ещё до того, как он высунет обе ноги из окопа. Но вода уже доходит ему до груди и начинает топить его. Он хватается за грязь, но не может удержаться. Страх сковывает его лёгкие, не давая дышать. Он бросает винтовку на землю, что делает её бесполезной под водой, и пытается подняться, но это не спасает и не помогает ему подняться над траншеей. Он кричит о помощи, но там, где раньше было слишком много тел, теперь никого не видно. Он кричит ещё сильнее, пока вода заливает лёгкие, а он не может выбраться. Агония разрывает сердце, желчь разливается в желудке, смрад гниющих тел заполняет его сознание, и всё, что он может сделать — это закрыть глаза и кричать так громко, как только может. Он всё ещё кричит, когда рывком поднимается в постели. В его венах бурлит адреналин, подстёгиваемый ужасным воплем, который является его собственным голосом. Он всё ещё слышит вокруг себя какофонию войны, чувствует руки на своём горле, душащие его, и ощущает, как газ сжигает его пищевод изнутри. Его тошнит, он слепо хватается за всё, что вокруг. В руках оказывается собственная одежда; он может только сжимать и дергать её, пока тело вновь сотрясают конвульсии. Дверь распахивается, и Людвиг готовится бороться за свою жизнь с тем британским солдатом, который только что проскочил через строй. Мозолистые руки хватают его, и Людвиг снова кричит, а собственный голос разрывает голову. Вместо английского он слышит знакомый хрипловатый голос, говорящий на немецком с прусским акцентом. Он всхлипывает от облегчения, а затем снова захлёбывается жидкостью, вытекающей из горла. Людвига выворачивает в ведро. Гилберт сильно и грубо хлопает его по спине, пока желчь капает с дрожащих губ Людвига. — Теперь всё хорошо, — говорит он. — Ты дома, Людвиг. Война закончилась. Людвиг больше ничего не может сказать. Не может. Он способен лишь дрожать и содрогаться, пока брат гладит его по спине и протягивает ему стакан воды. Людвиг берёт его ослабевшей рукой и чуть не роняет. Однако Гилберт поддерживает его, позволяя Людвигу сосредоточиться на том, чтобы избавиться от неприятного привкуса во рту, пока он выплёвывает кисловатую воду в ведро. Когда вкус притупляется, он глотает остатки воды, будто умирая от жажды. Убедившись, что его больше не будет тошнить, он отталкивает ведро. Гилберт, не говоря ни слова, поднимается и забирает пустой стакан. Людвиг замирает, увидев, как тот выходит из комнаты, и чувствует, что темнота может поглотить его, но чувствует облегчение, когда альбинос возвращается с очередным стаканом воды. Людвиг пьет её, пока Гилберт осторожно снимает грязные покрывала с кровати Людвига и складывает их в комок, чтобы постирать на следующее утро. Он хочет извиниться за то, что устроил беспорядок, но когда пытается открыть рот, то не в состоянии этого сделать. Он не может вымолвить ни слова, даже если бы у него хватило сил разомкнуть губы, поэтому он ограничивается тем, что смотрит в свой стакан, пока Гилберт убирается и набирает ванну в смежной ванной комнате. Он понимает, что он в безопасности, что война закончилась и тёплые слезы, катящиеся по его лицу, не нужны, но он не может найти в себе силы функционировать независимо от этого. Он со стыдом закрывает глаза, и горячие слёзы снова обжигают его лицо. Грубые руки хватают его за запястья и поддерживают под мышки. Людвиг позволяет брату отвести себя в ванную. Он лишь мельком замечает, как альбинос старательно снимает с него испачканную одежду, Людвиг всё больше привязывается к присутствию человека, который его вырастил, к его близости, уюту и безусловной любви, даже через этот стыд, который Людвиг начинает принимать как свою привычную норму. Гилберт молчит и смотрит на Людвига с пониманием, что он всё ещё ребенок, несмотря на более глубокий голос, широкие плечи и постоянно увеличивающийся рост. Людвиг благодарен, что Гилберт всё ещё здесь, готовый заботиться о нём, даже после стольких лет, когда немец уже должен быть более чем способен позаботиться о себе сам. Даже в свои сто три года Людвиг продолжает понимать, что ему никогда не привыкнуть к той жизни, в которой он родился. Как только он думает, что всё понял, ковёр уходит у него из-под ног, и он оказывается втянутым в Великую войну. Он вспоминает, как стремился на войну всего за несколько лет до этого, как ему выпал шанс проявить себя и заставить гордиться своего отца. Он был свидетелем славы объединенных войн и с восторгом слушал военные истории Гилберта. Теперь он хотел бы сжечь своё прошлое за то, как мало он знал о мире, думая, что знает много. Людвиг жалеет, что для того, чтобы смирить свою самонадеянность, нужно меньше. Он обнимает свои ноги, пока Гилберт медленно поливает водой его мокрые от пота волосы. Он зарывается лицом в колени, а Гилберт проводит мочалкой по его коже, смывая следы ужаса и проводя по новым шрамам, которые постоянно жгут кожу Людвига. Людвиг помнит, как однажды его восхитила мысль о том, что у него будут собственные шрамы. Он вырос среди милитаристов, поэтому желание быть таким же, как они, было очевидным, ну или, по крайней мере, он так думал. Знакомое лицо, вырастившее его, было запечатлено в мозолях на щеках и шрамах на губах, бровях и челюсти. Руки, которые укладывали его ночью и гордо похлопывали по плечу, были огрубевшими от порезов, синяков и старых ран, рассекающих искривлённое левое запястье. Когда Людвиг в редких случаях мог заглянуть под длинные рукава, которые всегда носил его брат, он вспоминает, как охотно расспрашивал Гилберта о его шрамах и о том, как они у него появились, и расстраивался, когда Гилберт огрызался, чтобы он не задавал таких назойливых вопросов. Он никогда не понимал, почему его брат, который жил и дышал конфликтами, так стыдился своих шрамов и скрывал их даже в безопасности собственного дома. Теперь Людвиг понимает. Он понимает, что война — это не только ад, но и шрамы — постоянная связь с пережитой болью. Понимает, каково это — смотреть на зажившие раны в отражении зеркала и всё ещё чувствовать момент, когда пуля пронзила кожу. Он понимает, что даже когда зеркала больше нет, а раны полностью зажили, шрамы до сих пор горят при каждом движении ткани и порыве ветерка. У него нет и доли того количества шрамов, которые есть у старшего брата, но он всё равно чувствует, что его тело больше не принадлежит ему. Вместо этого оно — лишь полотно для учебников истории. Он полагает, что в этом и заключается смысл существования олицетворённой страны. Он жалеет только о том, что не послушал тогда, когда ему сказали, что война — это не то, чего стоит желать. Когда вода остывает, Гилберт помогает Людвигу, поддерживая его под руки, пока тот ковыляет на трясущихся коленях. Он помогает ему переодеться в чистую, мягкую одежду и укладывает его в свою тёплую постель. Людвигу вспоминается детство: ему не хватает прежней неловкости, когда он писался в постель, в отличие от оцепенелого ужаса, когда он пачкал постель рвотой и по́том, ему не хватает прежних кошмаров о несуществующих монстрах и темноте в отличие от вполне реальных воспоминаний о войне, ранах, криках и чувстве вины. Людвиг нахмуривает брови. Он вспоминает, как часто слышал крики Гилберта на весь дом посреди ночи, но с самого раннего детства он знал, что не стоит задавать лишних вопросов, даже если он никогда не понимал этого. Эта мысль наполняет его ужасом, ведь кошмары Гилберта мучили их семью даже в самые спокойные времена. Он сглатывает ком в горле и открывает рот, чтобы задать вопрос, ответ на который он уже знает. — Это моя новая реальность? — его голос хриплый от крика и кислоты в желудке. Он чувствует, как его брат вздыхает, а рука, гладящая его волосы, замирает лишь на мгновение, прежде чем возобновить движение, отводя прядки волос в сторону, только чтобы вернуть их на место и снова пригладить. — К сожалению, да. Время заставит их случаться реже, но они никогда не исчезнут и не утихнут: если что и происходит, то эмоции становятся только сильнее. Есть способы справиться с ними… но они никогда не обеспечат полной защиты, — в его голосе искренняя печаль, словно он всегда боялся того дня, когда Людвиг почувствует то, с чем он жил веками, то, что было неизбежно, учитывая его право первородства. — Мне жаль. Слезы обжигают его щёки, и он зарывается лицом в рубашку Гилберта, слишком обессиленный, чтобы плакать, но слишком расстроенный, чтобы сдержать слёзы. Его тело умоляет о сне, но он не может заставить свои глаза закрыться для этого, не может. Он боится спать. Он боится не спать. Он просто боится. — Ты расскажешь мне сказку? Что-то, чего я не слышал раньше? — хрипит он, крепко обхватывая руками торс брата и умоляя страх оставить его сердце в покое. Он боится, что подкрадывающаяся тревога может снова вызвать у него тошноту. — Пожалуйста? Гилберт на некоторое время замолкает, и Людвиг слишком отчаянно хочет, чтобы тишина ушла, и на мгновение забывает, как именно он вырос, слушая его. Гилберт — не творческая личность, и никогда не был ею, если речь не шла о стратегических целях или пытках людей. И поэтому, помимо сказок братьев Гримм или романов Джейн Остин, Гилберт рассказывал Людвигу лишь свои старые военные истории. Хотя Людвиг любил их в детстве, когда он знал только те зацензуренные части войны, которые ему позволял видеть Пруссия, теперь он хочет убежать подальше от рыцарских сказок, когда он знает, какие страдания скрываются за славой Гилберта. Однако мгновение ужаса Людвига проходит, и Гилберт, кажется, понимает, о чём на самом деле тот просит: отвлечь его от всех страданий. Гилберт проводит пальцами по волосам Людвига и говорит достаточно тихо, чтобы не испугать его. Немец ценит это, ведь каким бы бурным и резким ни был его брат, он знает, когда нужно быть мягче. — Давным-давно, — начал он, — жил-был мальчик у моря. Людвиг не закрыл глаза: он ещё не мог этого сделать. Вместо этого он уставился на единственную мерцающую свечу на прикроватной тумбочке Гилберта и стал слушать. — Он родился зимой, во время жуткой метели и неурожая. В отличие от других детей, он не кричал при рождении: ни когда его били, ни когда его касался холод, и даже когда мать умоляла его дышать. Он молчал и дышал медленно. Родившись болезненным и ослабленным природой, мать мальчика взяла его в Ромуву, где молилась рядом с верховным жрецом, день за днём и ночь за ночью, чтобы он выжил, хотя бы по милости богов. — Прошла неделя, мальчик слабел, а мать с каждым восходом и заходом солнца становилась всё более печальной. В качестве последней мольбы к матери-природе спасти его, мать понесла своего мальчика к океану, сквозь ледяной ветер и жестокий снег, и она использовала свою веру, чтобы окунуть мальчика в ледяное море. И чудом ребёнок открыл глаза, находясь на пороге смерти, и заплакал. — С того дня, каким бы слабым он ни был, ребёнок никогда не умолкал. Шли годы, мальчик постепенно становился старше, но никогда не терял голос и не замолкал. Он смеялся с другими детьми деревни, визжал, гоняясь за своими двоюродными братьями и друзьями, громко пел во время праздников Лиго во время летнего солнцестояния и кричал как зверь, когда закатывал истерику. Он жил со своей матерью у того самого берега, который подарил ему голос и создал биение его сердца. Они собирали янтарь и вырезали на нём птиц, а потом обменивали свои творения на муку, сахар и яйца, чтобы сделать блины. Гилберт издал небольшой, тоскливый смешок. — Однажды, через пять лет после рождения мальчика, Ромува устроили гигантский праздник в честь мальчика и подаренной ему жизни. Они положили дубовые листья на его голову и провозгласили его богом, как и его мать, которая подняла его на плечи, в то время как деревня взорвалась празднествами. Они праздновали целый месяц в память о мальчике, так как он был новой жизнью, благословленной триедиными богами на племя с доблестью и надеждой. Мальчишка был так похож на Патуласа, бога подземного мира, что ему поручили наблюдать за тулисонами и лагашонами, погребальными церемониями. Но каждую ночь, независимо от того, насколько насыщенным был день, мальчик и его мать заканчивали свои дни, лёжа под звездами и распевая о браке солнца с луной. Людвиг обнаруживает, что на протяжении всего рассказа Гилберта он то и дело задрёмывает. Он рад, что в нём почти не было конфликта, и был очарован его почти волшебным настроением. Это не было похоже ни на одну другую историю, которую он когда-либо слышал или видел. Он почти смеялся при мысли, что такая фантастическая история исходит из скучных уст Гилберта… Эта мысль внезапно пронеслась в голове Людвига, как удар током. Гилберт не творческий человек, особенно в своих рассказах, это одна из причин, по которой Гилберт придерживался своих военных историй. Кроме того, эта история и имена… всё это слишком специфично, чтобы быть просто историей, которую Гилберт придумал или даже сослался на внешние источники. Нет… эта история тоже из воспоминаний Гилберта, так и должно быть. Страх уже давно постепенно покинул его тело, но новое чувство любопытства пробуждает его разум. — Папа? — он не может сделать свой голос громче, чем эхо хрипа, но Гилберт, кажется, не возражает. Он также не укоряет Людвига за то, что тот так к нему обращается, поскольку по непонятным для младшего причинам всегда предпочитал, чтобы его называли «брат». Иногда, когда Людвигу слишком плохо, он может называть его так. — М-м? Людвиг пытается отдышаться, чтобы вновь обрести голос и задать ещё один вопрос: — Этот мальчик… у него были белые волосы и красные глаза? Гилберт почему-то стал ещё тише. Прошло несколько мгновений, и Людвиг уже было подумал, что тот не ответит, но тут Гилберт произнёс только одно слово, голосом, едва превышающим шёпот: — Да. Людвиг на мгновение задумывается над этим простым словом. Он думает о том, что оно означает. Осознаний слишком много, и все они одновременно шокируют Людвига. В его голове всплывает миллион вариантов, и всё, что он может сделать, это собраться с силами и принять сидячее положение. Глаза Гилберта остекленели от боли. В них хранится великая история, превосходящая всё, что Людвиг до сих пор считает возможным. Гилберт тяжело вздыхает, ностальгия уходит из его голоса, и на смену ей приходит голос, который, как он знает, предназначен для утешения, но получается только грустным. — Кошмары… дурные мысли… они никогда не исчезнут, — он ободряюще поглаживает Людвига по голове. — Но и счастье, хорошие мысли тоже не исчезнут. Ты будешь помнить о чудесах жизни, дорогой, ты просто должен держаться за них, когда тьма настигает тебя. Будь крепостью, которая выдержит осаду. Гилберт говорит так, словно пытается убедить Людвига в том, в чём сам не уверен. Его голос колеблется, но он снова выравнивает его, обращаясь к Людвигу с твёрдым выражением лица, обычно предназначенным для приказов и лекций. — Нет никакой слабости в том, чтобы быть поглощенным своими страхами, не позволяй моим действиям заставить тебя думать иначе. Но истинная сила приходит от того, как ты решаешь бороться с этим. Ты должен сам поддерживать себя и держать эти счастливые моменты как щит. Каждый враг слабеет, и ты должен помнить, что твои ужасы — не исключение. Тебе просто нужно достаточно сил, чтобы выстоять. Людвиг принимает его слова близко к сердцу. Он думает о том, что вырос в неведении. Он думает о том, как в детстве Гилберт подбрасывал его в воздух и пугал, выскакивая из-за деревьев. Он вспоминает, как после церкви играл с дворянскими детьми, как Родерих играл на пианино, а Элизабет тихонько пела и играла с его волосами. Он вспоминает, как трое ссорились во время их с Гилбертом визитов, как собирали с Гилбертом васильки для формы. Если бы у него были силы, он бы улыбнулся. Даже если он проведет следующее столетие в войне, подобной этой предыдущей, у него останется достаточно счастливых воспоминаний, чтобы пережить осаду своих кошмаров. Его семья будет его крепостью, даже если всё буквально развалится на части. Он снова ложится на подушку, слезы давно высохли, а тело наконец успокоилось настолько, чтобы снова думать о сне. Он хочет расспросить Гилберта об этой истории, о воспоминаниях, о его жизни. Тот так редко бывает с ним откровенен, и Людвиг понимает, что он действительно почти ничего не знает о жизни своего отца до его рождения. Но его разум слишком устал, чтобы придумать вразумительный вопрос, и у него нет сил, которые он хотел бы потратить на то, чтобы слушать. Может быть, в другой раз; у них ещё много времени. Вещи не могут стать хуже, чем война, которая положит конец всем войнам. Он закрывает глаза и сосредотачивается на мозолистых пальцах Гилберта, что погружают его в мирный сон.