Наказание и исправление

Ужасное, мëртвое место каторга! Здесь человек раз и навсегда загубит здравие своё, здесь из заблудшей, ищущей смысл и справедливость, обиженной злой судьбой личности, становится озлоблëнным, диким существом, точно отколовшимся от рода человеческого. В каторге не только сквернейшие условия, в ней великое проклятие, отчаянная злоба, крик ярости против общества людского. Господи! И здесь находиться столько лет! И до сих пор я жив, хотя ещё не прошло и года! Здесь только и живёшь надеждой на лучшее, ища хотя бы маленькую радость в настоящем, и не веря, что даль будет светла. Будущее закрыто для каждого, и даже если каторжник доживёт до выхода на свободу, то вряд ли оно для него будет счастливым... Мы старались выглядеть неунывающе, во всём искать повод для радости, и только, бывало, начнём радоваться жизни, как стемнеет. День кончался слишком скоро, а с наступлением темноты, всех нас безжалостно загоняли коротать время в холодной казарме. Вот там-то, в холоде и полумраке от сальных свечей, и находила на нас тягучая, терзающее сердце печаль, которую испытывает каждый каторжанин. С тоски затянет ли кто песню — остальные подхватывают, подтверждают её слова. Но мысли арестантов в такие вечера часто бывали горькие и безнадёжные, поэтому нет-нет да вздохнëшь по незавидной доле своей. Они пели гулко и протяжно: Очутился я в Сибири, Скованный кандалами, Подкандальную песнь пою С горькими слезами! Не за пьянство и буянство И не за ночной разбой, — Стороны родной лишился Невинный человек, честной! Я не выносил этой песни — до того правдивая она была. И когда Микола своим тонким сипловатым голоском пел «стороны родной лишился», я прятал голову в рукава и глухо рыдал, не в силах пережить тоску. Афанасий умел утешать, но тут всегда терялся и опускал глаза, а Степан, видя, что я доведён до истерики, хмурился мрачно и ударял кулаком по нарам. — Будет вам, собаки помойные, сердца надрывать! — вскрикивал он хрипло и сердито. — А ты, Миха, кедровую вскрыл бы лучше. Миха точно отбрасывал от себя покров грусти, лез под подушку и вытаскивал недавно приобретённую бутылку кедровой водки — сибирской! — Раз в Сибири живём, значит, и пить по-сибирски будем! — гоготал он, наливая в скоро протянутые кружки товарищей. От выпитого кедра мне становилось будто бы легче, а другие и вовсе веселились, словно и не бывало печали, и затевали карточную игру. — Переживëм, братец! — приобнимал меня Афанасий. — Всё переживём, коль Господь нас не оставит, и время каторги пролетит, как сон. От его дружеской улыбки, от звучания его неизменной вечерней молитвы я чувствовал себя в полутëмной казарме уютнее и отраднее, и во сне забывал печаль. Но, к сожалению, ненадолго.       Однажды, уже глубокой ночью, я услышал сквозь сон горестные всхлипывания одного из арестантов — Миколы. Я прислушался — он, подняв глаза на свет холодной осенней луны, молился об упокоении своей матери. А Миха, тоже проснувшийся, пояснил мне: — Письмо ему недавно от родных пришло: мать у него померла от тоски по нему. Весь день ходил он несчастный, всё молчал, слабел по часам, — а теперь, вот, душу отводит... Не могу выразить, как мне стало жаль Миколу. Я бросил ему одну из своих монеток, чтобы хоть как-нибудь утешить. Заметив меня рядом с собой, он вздрогнул от неожиданности. — Кто? Кто это? Ты-и?! — и сердито зашипел: — Не понимаешь, что-ли, что деньги мне не нужны? Не утешат они меня! Меня теперь ничто не утешит! Если б я тогда аферами не занимался, мать родную не загубил бы... Ах!.. И он уронил голову на нары, затрясшись в безнадёжных рыданиях. — Тише, тише, ты что! — шёпотом воскликнул я, в испуге озираясь по сторонам, не разбудил ли Микола кого-нибудь. Миха, не засыпающий долго, ворочался и нервно вздыхал; Степан повернулся на другой бок, бормоча во сне какое-то ругательство. Я укрыл Миколу потеплее, гладил его по голове, как это делал мне Афанасий, когда я бывал в горестном настроении. Я убеждал его, что о покойных нечего горевать, так как сейчас им хорошо, что жизнь наладится, когда он отбудет срок. А он вдруг резко заявил, сверкнув глазами: — Наладится? Ты думаешь, наладится?! А знаешь ли ты, наивный глупец, что за человеком, попавшим на каторгу, будет вечно тянуться незримая цепь, проявляющая себя в жизни на чужой земле?! Ты и вообразить себе не можешь, как несчастен каторжанин! Нас ведь, прежде чем впихнуть в эту дыру, всех прав состояния лишили! В итоге мы будем влачить жалкое существование в чёрных крестьянских избах, чуть ли не землянках. А хочется ли мне так жить? Да никому не хочется! Хочется на родные места, а вынуждены будем остаток дней в промозглой Сибири пастись! О-о-о!! Нет, раскольник, сама каторга не вечна, но последствия её вечны! Микола пал головой на нары, не в силах даже плакать. А я только сейчас, по его напоминаю осознал весь ужас будущей жизни. Да, своей родины мне тоже не увидеть никогда, но всё-таки у меня в далёком Петербурге живут родные, в том числе и мать, которая, слава Богу, жива-здорова. А он... С той минуты, как он осиротел, он поступил в полное ведение сибирских поселенцев. У него уже не было ни семьи, ни дома, ни родных... Свою родину он теперь вынужден находить в мрачной, неприветливой, пронизывающе холодной Сибири — а это невыразимо трудно. Но самое печальное то, что не только бедный Микола, но и мы все навсегда останемся в Сибири. Возможно ли вынести вечную разлуку с родиной и не умереть от тоски? Я подсел к своему окну и поднял глаза на чёрное, бездонное небо, будто пытаясь найти в нём утешительный ответ, и не помню, как смог уснуть после такого впечатления. Но в один из дней моей духовной жажды, когда я, отработав в столярной мастерской, отдыхал на завалинке, ко мне подошла девочка с милостыней — уже не та, другая, но такая же кроткая, с добрым намерением помочь. «Они знают, что мы, каторжные, не будем счастливы, но всё равно помогают, чем могут!» — пронзила меня острая мысль. И вновь жгучая боль несчастия охватила меня... Девочка робко протянула монетку и улыбнулась. Я принял эту милостыню с великой благодарностью всей доброте человеческой. — Спасибо, милое дитя, — сказал я сквозь льющиеся слëзы, — спасибо тебе. Ноябрь, 13