Глава V Терпкое Вино
Вдруг мир стал таким тихим, будто принц Эймонд прогуливался по кладбищу, где время застыло для живых и мертвых; а сам он стоял на рыхлой, свежей земле, что точно зыбучий песок пытался его забрать. Во рту был мерзкий привкус железа, быть может, в попытке пробудить себя, он прикусил язык? Сапфир болезненно натирал череп изнутри, напоминая о себе, напоминая, что именно он причина ее отказа, его горести, напасти. В тихом, малолюдном коридоре были только они: она, он и дыра, заместо его груди. Каждую ночь он позволял себе мечтать, тихо и скромно, взросление внесло в его ночные и утренние грезы коррективы, от которых его спина изгибалась на манер кошачьей. Для него его признание стало делом решенным, спланированным; романтичным с нежными прикосновениями, трепетными поцелуями… а не то, что происходило сейчас. Голос Эймонда прорезал звенящую тишину; голос его дрогнул, сделался сдавленным, слегка хрипловатым. – Когда-то вы обещали, что подарите по истине грандиозный подарок. Ощущение собственного бессилия, жалкого поражения наваливались на него волной. Какой он драконий принц, всадник, если так жалок? Если не может сдержать в узде боль собственной души? Ее глаза наполнились непонятными ему эмоциями, Лейнерис удивленно выдохнула, ее грудь сдавило, а тело взяла мелкая, опасная дрожь. Ей не нравилось то, что он начал. — Да, я писала так, — Лейнерис сузила глаза, пытаясь поймать его взгляд. Женщина сжала подол платья, понимая, что о своих словах может пожалеть, но все равно произнесла их. — и так же писала, что ты можешь просить все, в рамках разумного. Пара мгновений, тяжелый, полный отчаяний выдох и Эймонд наконец встретился с ее взглядом. Не отрывая взгляда, принц поднял руку и коснулся ее лица тыльной стороной ладони и тихим голосом произнес: — Подарите мне один поцелуй, это все, что я прошу. Ее тело дрогнуло, удивление пронзило ее внезапно, так же оно и прошло. Странное желание, любопытство созрело в ней, двигало ею; Его рука мягко ласкало ее черты лица, под странным наваждением Таргариен прикрыла глаза, вздымая подбородок, давая безмолвное согласие. Его пальцы трепетно обхватили ее подбородок, в душе был страх, что она отвернется, убежит, в миг отказавшись от действа. В его грезах их первый поцелуй был не таким, совершенно. В грезах он был романтичный, исполненный взаимностью, жадными, трепетными касаниями, один из тысяч поцелуев, которые их ждали. Сглотнув ком напряжения принц последний раз взглянул на ничего не выражающее лицо тети и прикрывал свой единственный глаз. Его губы трепетно легли на ее. Как он и представлял, они были такими мягкими, по ощущению очень податливыми с тонким ароматом вишни. Его тело оцепенело от неверия, кровь заполнилась странной радостью, эйфорией, что покалывало кончики пальцев. Неловкость сковала его в начале, нервозность от признания, от разговора все еще оседала в его сознании, но с каждым движением, по мере углубления поцелуя, его разум покрывался туманом, забывая о происходящей вокруг реальности. Легкие забыли, как дышать, но Эймонду было плевать; он стал с жадностью подминать ее губы, нежно касаясь их языком, с жаждой он наслаждался моментом. Одним из своих величайших наслаждений он считал свою первую победу над Сиром Кристоном Колем, но кажется сейчас, этот самый момент затмил тренировочную победу по всем фронтам. Он отпустил ее подбородок, вместо этого обхватывая ее лицо обеими руками, желая углубить связь, сделать ее интимной, еще более близкой. Юношеское сердце стучало медленно, размеренно. Но его радость быстро сменилось горечью, когда до отравленного эйфорией ума дошло, что в этой партии танцует он один. Осознание было подобно ледяной воде; Лейнерис стояла, точно околдованная, она не отвечала на его страсть, не делила его жар, а отвечала холодом. Она была на манер тряпичной куклы, не было попытки ни оттолкнуть, ни обнять, будто ей было все равно. Веки опущены, щеки, как и всегда бледны, когда его окрасились в коралловый, тело горело, конечности стали наполненными перьями, а на пальцах рук ощущались электрические разряды. Но она просто стояла, терпеливо ждала, не препятствуя. Молодой принц Эймонд допустил мысль, что лучше уж она бы кричала, проклинала, делала хоть что-то… В лучах закатного солнца, теплого и нежного ее кожа отдавала хладным серебром, а лик казался каменным, неживым. Он отстранился, всего на дюйм, даже меньше, но даже это расстояние казалось ему невыносимо колоссальным. Безответная любовь, мысль пронзила его сердце, а отчаяние захлестнуло его волной цунами; грудь сломило, будто бы ему тяжелым молотом разбили ребра, смешав их с не когда легкими и кровью, превращая все это в не жизнеспособную кашу. Но он был жив. И это было ужасно. Даже хорошо, что ее веки закрыты. Хорошо, что он не видит ее взгляда. Эймонд сжал челюсть, желание завыть от острой боли было невыносимым; руки сделались свинцовыми, но он вновь взял ее подбородок в свою руку, второй же коснулся нежной кожи шеи и в отчаянной, бессмысленной попытке прильнул к губам. Близость была без жара, без страсти, Эймонд старался быть нежным, учтивым, насколько бы позволила неопытность. Он обнимал ее, гладил, старательно пытаясь вызвать хоть какую-то реакцию, любую, хоть намек. Эмоций не было. Лейнерис открыла глаза, когда он закончил. Племянник разомкнул объятья, затем и одностороннюю близость. Глаза слепило и проморгавшись она взглянула на него — разбитый, так бы она назвала это, чувствуя себя так же. Его милые черты стали блеклыми, в единственном глазу было опустошение, не прикрытая боль. Она не могла ничего сказать, сделать, лишь молча осознавать, что разбила ему сердце. Его тонкие губы тронула безрадостная улыбка, нервная. Заставив себя взглянуть на нее, Эймонд произнес голосом хриплым, сдавленным: — Спасибо, тетушка. Желаю хорошего вечера. И он ушел, спешно, его походка была слегка косой, а спина не имела идеальной осанки. Лейнерис оставалось только прижать руку к ноющей груди и провожать его полным болью и сожалением взглядом.***
Наконец пора подарков и лести кончалась и наступило время трапезы. В зале Великого Чертога повисла легкая дымка, в воздухе повис аромат жареного мяса, душистого перца и редкого дорнийского пойла. На стенах виднелись черно-алые знамена Таргариенов, правителей Вестероса. А вон в том углу пел бард, но среди стука оловянных тарелок, лязга приборов и сотен голосов Дейрон и понять не мог, о чем тот ведал. Приветствия, поздравления были сказаны, все гости, которых ожидали, прибыли. Дейрон сидел рядом с братом Эймондом и тихо попивал вино, завидуя мальчишке Хоггу, что сидел в окружении дядей-рыцарей. Застолья, празднества в Староместе были не столь помпезны, как в Красном Замке, более фривольными. Любопытный Дейрон всегда мог улизнуть из-под носа деда и слушать бравых рыцарей, в чьих рассказах была отвага, доблесть, кружка эля и капля женской ласки. Но к его сожалению, королевский стол находился вдалеке от столов остальных домов, так что юному сорванцу оставалось довольствоваться компанией своей расколотой семьи, где его отец сидел ровно посередине. Единственный, кто удерживал кровопролитие. Дейрон глянул на родичей, на отца, чья наивность была сравнима лишь с детской. На своего брата и сестру, что сегодня будут делить ложе, на искалеченного брата, на Рейниру и ее нового мужа. Скукота. Его взгляд скользнул к родственнице, что сидела за столом Арренов. Не сказать бы, что он скучал и часто вспоминал ее. Порой конечно, в моменты, когда его пронзали стрелы ностальгии, юноша вспоминал теплое солнце Королевской Гавани; Будучи ребенком, он всегда играл с братьями, с молочным братом Джекейрисом, рисовал у матери в покоях и учил высокий валирийский с тетей, в благодарность принося ей сорванные (сворованные) яблоки. Что ж, учитель вышел бы из нее не дурный. Музыка была веселой, но Лейнерис ощущала на душе бурю, и бурю мрачную. Вино не приносило сладости, а желудок скрутило, что даже излюбленные пирожные не лезли. Фиалковые глаза на доли секунды смотрели на новоиспеченных супругов, ее родного брата, племянницу. Конечно, вера бы требовала радости за родичей, за их счастье, но Лейнерис знала Короля Узкого моря уж слишком хорошо. Ей было жаль племянниц Бейлу и Рейну, кузину Лейну, храбрую валирийку, на чьей могиле сыграли свадьбу эти двое. Лейнерис не хотелось признавать, что зависть под черной вуалью душит ее, истязает и заставляет ее душу гнить изнутри. Ей хотелось бы быть в шелковых простынях кровати, давиться этими чувствами или посетить бордель, снять юнца и вылить чувства на него, как было раньше. От этой мысли ее взгляд скользнул по королевскому столу: мимо Эйгона и милой Хелейны, брата и кузины и наконец она остановилась на племяннике — Эймонде. Отпивая вина, она с горестью заметила, что щеки его ушли, а скулы выперли от худобы. Выглядел он бледнее, его щеки не украшал здоровый румянец. Женщина тяжко выдохнула, отводя взгляд и запивая нервозность вином. Два месяца — неожиданно стали для нее пыткой. Сон не шел, а тяжелая от дум голова болела. Лейнерис Таргариен ощущала себя лодкой, мелкой, слабой, которую на щепки разрывала буря чувств, природу которых она была не в силах понять. Слишком неожиданно, вторило сердце. Следовало ожидать, парировал разум. Отпив вина, ей хотелось забыться. Не думать о лорде-муже, об отсутствующем наследнике для Орлиного Гнезда, не думать о том, что грубо вырвала сердце племяннику. Ощущение его губ, трепетных, суховатых не покидало ее, возвращаясь к ней перед сном и после и женщина разрывалась от двойственности: нравилось ей или же нет… Из пучин само копания ее вырвал незнакомец в одеяние, что отдавало зеленой, смена музыки подсказывали ей, что ее желают пригласить. Ее коснулся страх, склизкий и неприятный. Неужели Эймонд не смерился, не принял отказа, а идет напролом? Подняв взгляд, она увидела его — принца Дейрона Таргариена, ее милого племянника. Его лицо озаряла теплая, задорная улыбка: — Тетя. — почти выдохнул Дейрон, — видеть вас — счастье для очей. Не успела принцесса ответить, как Дейрон тут же продолжил: — Уважаемый лорд Долины, — юноша проговорил это достаточно громко, внимание мужчины было приковано к Таргариену, — могу ли я украсть мою тетушку? Всего на один танец. — Только если на один, мой принц, — хохотнул Джон, отпивая добротного эля и махая рукой. Его щеки становились еще краснее, Джеральд Ройс пробормотал что-то, отчего муж только сильнее расхохотался. Получив дозволение, Дейрон протянул руку родственнице, видя, как на ее лице начинает проскальзывать улыбка. — Позволите? — Как я могу отказать такому галантному молодому человеку? Ее рука идеально легла в его и Дейрон видел с каким интересом она его разглядывала. Но и в добавок он ощущал еще один, цепкий, полный яда взгляд, догадываясь, кто его посылал. Ему казалось, что детская влюбленность должна оставаться там, в детстве, но кажется его брат так и не смог похоронить ее, забыть. Младшему принцу казалось это забавным. Леди, разглаживая шелковые ткани юбок с румянцем шли с кавалерами, начиная традиционный вестеросский танец. Его рука легка ей на талию, а ее на его плечо. Дейрон хмыкнул, ощущая, как тетя слегка щупала его за трапеции. Танец начался, их движения были медленными и плавными, точно, как и музыка, что постепенно, с каждой нотой набирала темп. — Ты так вырос, — прокомментировала Лейнерис первая. Ее глаза изучающе блуждали по его лицу, подмечая исключительную красоту юного Таргариена; его веснушки, поцелуи солнца были наверняка популярны у влюбчивых фрейлин. — А вы все так же прекрасны, тетушка, — Дейрон улыбнулся, давая Лейнерис закрутиться, позволить своей серебряной юбке раскрыться словно бутон. Когда ее тело вновь стало вблизи его, продолжил, — но вы заметили только мой рост? А как же красота, сила и отвага? Женщина драматично закатила глаза: — Очень красив, заносчивый юнец. А остальное надо еще проверить. — губы принцессы изогнулись в саркастической улыбке, а глаза наполнялись весельем. Из медленной, тягучей бальной мелодии, она стала исключительно заводной, веселой, как и любил принц Дейрон. Движения становились более раскрепощёнными, на лицах придворных стали появляться улыбки. Племянник и тетя кружили в танце, еле касаясь друг друга кончиками пальцев и в момент, когда струнные брали высокие ноты Дейрон быстро приблизился, обхватывая ее талию двумя руками и под такт музыки поднял тетю вверх. Женщина лишь беззвучно ахнула, инстинктивно хватая юношу за сильные руки, чувствуя, как ее бледные щеки заливаются краской. Но стоило ей глянуть на Дейрона, на то, как его еще детские щеки слегка вздулись и покраснели, хохотнула, чувствуя сладость на душе. — Вот и сила, — пробормотал Дейрон, самодовольно, опуская ее и скрывая сбитое дыхание. — Хм, хорошо. Отвага? Глаза Таргариена прищурились по лисьи, хитро-хитро. Он смотрел на тетю испытывающим взглядом и Лейнерис поклялась бы, что в фиалковых плясали бесята и ей не могло это не нравится. Музыка не теряла темпа, так что Таргариены продолжили пляску.***
Эйгон смотрел как его младший брат кружил их общую тетю, порой кидая взгляды на второго брата. Жених видел, как он пытался разглядеть больше, как только пара скрывалась из его вида, как нервно дергалась его скула и губа, а пальцы настукивали по ручке стула. Первый сын Алисенты давно бы хмыкнул, удовлетворённый злостью младшего, но заместо этого, он испытывал странную тревогу, вину. Пару месяцев назад что-то поменялось, как он заметил. Младший и раньше не особо жаловал брата, предпочитая игнорировать его, но теперь Эймонд смотрел на Эйгона с нескрываемым тихим гневом, движения в его отношении были резки, а голос подростка отдавал пробирающим до костей холодом. Цепкий взгляд Эймонда был прикован к Дейрону, когда тот еще встал, только подходил к столу с синим гербом. Эймонд видел, как тот протягивает руку его тете, а та, точно на зло ему, согласилась, одаривая кавалера улыбкой. И без того разбитое сердце кольнула ревность, грудь заныла, требуя отвести взгляд, не мучить себя. Но он смотрел, а память, чертова предательница, делала хуже. Эймонд всегда считал пыткой то, что она уезжала. Подростковое сердце захлебывалось в ревности от неведения, а душа скучала, просила его запрыгнуть на Вхагар и полететь в Орлиное Гнездо. Ему не хватало ее внимания, ее слов, ее присутствия, ее запаха. Ее. Когда она была в городе Эймонд использовал любую возможность быть рядом, разговорить скрытную Таргариен, вывести ее на разговоры о ее прошлом, о ее мыслях или отвести ее в сад, богорощу и упиваться ее обществом. Но сейчас, сидя за столом, полный вкусной пищи одноглазый принц мог лишь наблюдать, как его младший брат кружит его возлюбленную в танце. По его мнению, рука брата была слишком низко, почти лежа на бедре, а их тела, лица были слишком близко. Это не зависть туманит его глаз, а знание. По вечерам он читал книгу по бальным танцам, смотрел иллюстрации и неловко повторял движения, с замиранием сердца представляя, как именно он бы кружил ее в танце, он бы касался ее, он должен был быть на месте Дейрона. Одноглазый принц ощущал бессилие, как его сердце захлебывается в крови, а в голове были ненавистные ему слова. Я не люблю тебя. Он хотел бы немедля встать, наплевав на все правила, мнения и увести Лейнерис туда, где не было бы любопытных глаз, ушей и уткнуться в ее объятья, почувствовать вновь ее руки на своей спине, вновь вдыхать любимый аромат лимонных пирогов… и вновь прижаться к ее губам. Пальцами, трепетными прикосновениями он касался своих губ, оставаясь один, в мыслях пытаясь вернуться к тому моменту, вновь пережить его несмотря на то, что грудь разрывалась, от боли. Дни были терпимыми; он стал больше проводить время с матерью, часто сидел с ней у камина и слушал ее, ее боль он брал на себя. Часами он тренировался с Колем, оттачивая навыки и оставался поздними вечерами, не внимая мольбам тела на отдых, продолжая бить манекен один за другим. В его голове все было просто: душевная боль не сможет нагнать его, когда физической будет больше. К сожалению, и тут он оказался не прав. Вино горчило, обжигало горло, но Эймонд только морщился. Его сжирало изнутри, было и жарко, и холодно, была и буря эмоций, и опустошение. Было невыносимо. Эймонд встал, вероятно слишком резко, раз мать обратила на него внимание. Ее лицо стало полно тревоги, глаза требовали немедленного объяснения, а губы сжались, став тонкой полоской. Эймонд поспешил успокоить мать: — Я хочу лишь подышать свежим воздухом, матушка. Услышав ответ, Алисента понимающе кивнула. И ее сегодня преследовала навязчивое удушье.***
«Все это — ради Эйгона», твердила себе Алисента. Еще тогда, пять лет назад ее решение звучало уверенно, твердо, да так, что даже ее супруг — таргариенский государь не смог ей противиться. Но по мере взросления первенца, ее уверенность в решении угасала, а постоянные жалобы, крики служанок только подтверждали худшее. В некогда отдушине королева Алисента не узнавала сына, не видела в нем той капли себя, что была присуще ему в детстве. Зелена платья королевы сегодня — горькая, скорбная и не столь радостная, как должно. За тысячей дверей, от которых нет ключей она прятала то омерзение, то неприятие валирийских традиций. «Все это — ради Эйгона», твердит она себе, ковыряя ногтями пальцы; они болят, ссадят, но она слишком погружена в свои мысли. Отец твердит ей, что правильно ее решение — посадить сына на трон. На троне всегда должен быть муж, не женщина, твердил он. Алисента согласилась с этой мыслью, приводя себе в пример мудрого короля Джехейриса — лучшего из таргариенских королей. Отпивая вина, не чувствуя вкуса она переводит взгляд на толпу, что готовилась к танцу в честь новобрачных. «Все это — ради дома Таргариен», твердит в ней королева. Королева видит пороки Рейниры, ей не нужно засыпать с былыми счастливыми воспоминаниями и у нее нет к наследнице чувств. Королева сделала все: родила наследника, обручила его с сестрой и вскоре у них будут законнорождённые дети. С нескрываемым омерзением она поворачивает голову, устремляя взгляд на Джейса и Люка, видит их вьющиеся локоны. Такие же, как и Харвина Стронга. Видит отблеск янтаря в глазах. Такие же, как и у Харвина Стронга. И ей тошно, ее горло хватает удушье, а язык ее точно обмакнули в уксус. Ее взгляд встречается с сиреневыми глазами Рейниры, некогда ее лучшей подруги. Та смотрит отстраненно, холодно, а мраморное лицо не ведает королеве чувств принцессы. До последнего королева-мать надеялась, что Рейнира будет достаточно нахальна, чтобы не приехать, не омрачать светлый зал чертога своим присутствием, не привозить сюда Деймона Таргариена. Не привозить сюда своих бастардов. Ты молодец, дочка. Алисента помнит слова отца, его взгляд, мягкий, как тогда, в ее глубоком детстве. Сомнения грызли ее, боль разбитого сердца убивала ее, но Алисента знала, что была права. Знала, что прав был Эймонд, когда назвал детей Рейниры бастардами, прав, когда предъявил права на дракона. — Дракон и правда передается по наследству? — спросила Алисента однажды. Она не имела желания знать о тварях больше, чем то, что ее детям они приносят радость. Королева не смыслила в обычаях передачи драконов, почему кому-то кладут яйцо в колыбель, как Рейнире, а кто-то вынужден седлать старых, как Деймон или Лейнерис. — Нет. — с уверенностью ответила Лейнерис, вертя в руках фигурку из дерева. — Не мы выбираем драконов, а они нас. Драконы не вещи, которые можно отдать, выбросить если надоел. Это связь, которая проносится через всю жизнь и разрушается только с приходом смерти. Лейнерис что-то говорила еще о тонкостях связи, о мистике, похожая в этот момент на Хелейну, но Алисента уже не слушала. Ей было достаточно услышанного. Сухой, болезненный кашель прервал безмолвную перепалку между двумя дамами. Взгляд королевы сделался мягким; привычным движением она приобняла мужа, укрывая его от прозорливых глаз своим зеленым рукавом, подавая заранее заготовленную салфетку, что в миг оказалась в крови. Одним только взглядом она указала мейстеру Орвилю готовить мази, маковое молоко и вино, чтобы муж ее мог заснуть, спрятаться от болезненного существования. Алисента научилась любить Визериса, но любовь эта была иной, нежели та, о которой слагают басни.***
Последний аккорд и песнь замолкла. Лейнерис не могла вспомнить, когда так задорно плясала, чувствовала искреннее удовольствие от официальной процессии. Муж ее, Джон Аррен был мужчиной деревянным, не пластичным и грузным — худшей партии для чувственного танца было не сыскать. Но Дейрон, легкий и пластичный юнец сделался хорошим партнером, что во время сближения шутил, нашептывая всякий бред, что заставлял его тетю улыбаться. А в конце он вальяжно коснулся губами ее ладони, откланялся и игриво подмигнул, возвращаясь к столу Таргариенов. Милый Дейрон поведал ей краткую рыцарскую историю, на вопрос про отвагу и ей все стало сразу ясно. Лейнерис представила в голове повзрослевшего Дейрона в прекрасных доспехах, что украшали бы рубины с изумрудами и как дамы толпятся вокруг него, желая, чтобы он выбрал их букет, просил их благословления на бой. Для него бы выбрали имя поэтичное, что-то вроде Рыцаря поцелуев, подумала про себя Лейни. Разгладив серебряные юбки, Лейнерис хотела направиться в сторону стола под голубым знаменем Арренов, но увидев, как мужчины напились чуть ли не до поросячьего визга, передумала. Дейрон ушел, а за ним и это веселое чувство, за которое она была ему благодарна. Напомнив себе, сколько ей лет, Лейнерис взглянула на королевский стол, понимая, что нужного ей человека там нет. Сначала пришло трусливое облегчение, но дав себе мысленную пощечину, принцесса легкой поступью направилась к колоннам, изображавших великих деятелей Вестероса. Вот сам Эйгон Завоеватель, вот Висенья Храбрая, мать безумца, вот Рейнис Прекрасная, муза певцов, а Эймонда среди них она так и не нашла. В ее душе поселился склизкий страх, как только взгляд ее упал на дверцы из разноцветного стекла, что вели на балкон. Он там. Она знала это. Лейнерис Таргариен ненавидела, когда ее тело сковывал страх, мелкая дрожь, а голос делался жалким, слабым. Ее костяшки побелели, так сильно она сжимала подол платья. Дверцы тихо открылись, впуская в душное помещение свежий ночной воздух. Прохлада сделала ее кожу гусиной, на щеках все еще виднелся румянец от жаркого танца. Она видела его. Эймонд стоял, облокотившись на мраморный балкон, его коса лежала на сильной спине, а костюм более не отливал темным изумрудом, под светом луны сделался синим как море. Она двинулась тихо, обхватывая себя руками; от холода, от липкого страха. С каждым шагом, не отрывая от его фигуры глаз, Лейнерис чувствовала жар, озноб, мысли путались в ее голове, будто она и правда подхватила болезнь. Поравнявшись с племянником, Лейнерис не решалась нарушать тишины. Стук собственного сердца казался ей таким оглушающим, что было бы странно, сели бы Эймонд его не слышал. Слова не приходили ей на ум, позабылись, хоть она и готовилась. Юноша не обратил на неё внимания, или только делал вид, смотря на разложившуюся под ними Королевскую гавань, что сегодня горела ярче обычного. Лейнерис видела со своего дракона ярмарку в честь свадьбы. — Веселимся сегодня не только мы, верно? — неловко, но Лейнерис начала разговор, кивая в сторону зажженных улиц города, где проводилось свое, диковатое, но такое близкое сердцу принцессы празднество. Если прислушаться, то можно было бы услышать игру на расстроенных инструментах. — Кажется, они радуются за наших родичей. — Им не радостно. — голос Эймонда грубо нарушил тишину, звуча неприятно, как лязг металла. — Они ждут, когда им подадут остатки еды с пира. Племянник сплюнул слова, Лейнерис лишь поежилась; то ли от холода, то ли от небрежного комментария. Она выдохнула, стараясь вспомнить, какой сама была в его возрасте; невыносимой, подсказала ей память. Столько грубостей, колкостей она говорила; Эймма была не прочь потаскать дрянную девчонку за ухо, а Визерис лишь качал головой, после усаживал ее за свой макет, рассказывал что-то, нравоучал. И никогда не кричал. — Может и так. — глаза Лейнерис сделались тяжелыми, взгляда на племянника она поднять не смогла. — Холодно тут. Не желаешь зайти обратно? — поежилась Лейни, потирая замершие пальцы. Фигура Эймонда не дрогнула. Молчание было ей ответом. Да, было холодно, но холод был лучше, нежели жар, что обволакивал его в зале. Одноглазый принц нервно дернул пальцами; в его груди было столько чувств, на языке вертелось столько несказанных слов, не поведанных тайн, но вверху них стояла ярость. Ему впервые в жизни хотелось грубить ей, кольнуть ее. Неужели она не замечает его взглядов? Замечает, учтиво напомнил разум, только игнорирует. Его взгляд продолжал рассматривать горящий в свете веселья город, казалось, он был таким же холодным, как и эта ночная погода. Лейнерис поглотила дрожь, и она снова хотела повторить вопрос. — Эймонд, — её мягкий голос окутал парня. Фиалковый взгляд Лейнерис рассмотрел, как на юношеском лице дрогнули скулы, невольно она поджала губы. — Пойдем, — её рука протянулась к запястью Таргариена, беря его в свою, в странной попытке переплести пальцы. Он резко обратил полный льда взгляд на женщину. Смущенная улыбка медленно сползла. — Ступайте, тетушка, — Лейнерис чувствовала, как его голос больно бил по восприятию. Он с недовольством, с неким омерзением, убрал руку от неё. Прищурившись он осмотрел ее. — Подарите свой танец кому-то из моих братьев или же порадуйте своего брата, Деймона, — он со скрытым возмущением убрал взгляд на город, прикусывая губу. — Вы же умеете это, не так ли? — в конце его губы дернулись, изображая кривую ухмылку. — Эймонд, что с тобой?! — её глаза округлились от жестокости её племянника. — Со мной? — он продолжал нахально стоять, облокотившись на колону просторного балкона. Его взгляд переместился на лицо Лейнерис, в нем не было ни капли доброжелательности. — Все отлично, разве вы не видите? — он выровнялся в осанке раскрывая руки и делая шутливый поклон. Серебрянная коса спала на плечо, когда тонкие губы заиграли в омерзительном смешке. Женщине стоило усилий, дабы не начать пятиться. Выждав напряженную гляделку, Лейнерис тихим шёпотом произнесла: — Это все из-за?.. — Поцелуя… отказа… дурости…? Скажите же, тетя! — шутливо пересчитал Эймонд. Глаз вновь пронзила боль, хотелось высказать ей то, о чем он думал. Если бы не его недуг, ее ложь… Остановившись, он холодным аметистовым взглядом смотрел в глаза той… кого любил до сих пор. Ее округлившиеся глаза смотрели на него с опаской, с недоверием и это кололо его. Эймонд видел, как ее губы дрогнули, от холода или от его слов. Заметил, как ее тонкие пальцы дрожат, а ее фигура выглядела сжато, напугано. Его грудь горела, а в горле встал ком. — Зачем ты говоришь так? Эймонд, милый, я прошу, давай пройдем к нашей семье и будем вместе радоваться сегодняшнему празднеству, — она громко вдохнула, чувствуя, как непрошенные слезы пустятся наружу. Она подошла к племяннику хватая его предплечья двумя руками. Женщина с силой сжала их, желая передать все свое состояние этому юнцу. Он молчал, посмотрев в её глаза, которые наполнились слезами. Внутри него разразилась буря из злости, обиды и где-то в ней, в самой глубине была скрыта любовь к этой чертовой женщине; огонек мелкой надежды. Она увидела, как Эймонд прикусил внутреннюю часть щеки, как отвел взгляд. Ощущала, как под ее пальцами напряглось его тело. — Уходите от меня, тетя, — он грубо отдернул ее руки от себя, будто ему было тошно только от одного ее присутствия. Он развернулся спиной к ней, заново вернувшись в прежнюю позу и облокотившись об балкон, ущипнул себя. — Идите и радуйтесь этому вечеру, радуйтесь сию минутою, потому что я освобождаю Вас от себя. Я не желаю больше видеть Вас, тетушка. Слова дошли до нее сразу, точно ее ударила молния. Ее ноги, руки сделались тяжелыми, сердце стало стучать медленно и болезненно…хотелось уйти, лечь на шелковые простыни и лежать в бессилие. Предательские слезы заполнили ее глаза; Лейнерис хотела поднять лицо к небу, не дать этим каплям стать потоком. Но она смотрела на него; на юношу, с которым было так привычно ходить за руку, обсуждая мелочи и быт жизни, летать вместе на драконах, чувствуя трепет, некую связь. — Только не стой тут слишком долго. — ее голос звучал слабо, неровно, но ей было все равно. — простудишься. И она ушла, тихо, также, как и пришла. Тихий скрип дверцы стал тому подтверждением. Рассерженный он стоял, смотрел на огни города, которым в будущем будет править его ненавистный брат. Это было правильно, подсказывал разум. Правильно то, что он отдалил ее, пресёк на корню всю эту катавасию. Детская влюбленность должна быть похоронена там же — в детстве, решил он.