Волчья пасть

      Кристина с трудом раскрыла глаза. Её голова гудела, в ушах стоял дикий звон. Она даже не сразу разобрала шум вокруг — соседки, Айка и Мадина, опять о чём-то спорили. Кристина их иногда путала, они были то ли сёстрами, то ли пиздец какими подругами, и различала она их по отличительным признакам — постарше и потупее. Для неё обе были идиотками теми ещё: бегали по мужикам, надеясь выскочить замуж за кого-то на крутой тачке, обсуждали только это и что бы прикупить в фикспрайсе. Кристине с ними не о чем было болтать, они пересекались иногда днём, пока те собирались на работу или работали, но не более того. Если б они ещё и ночевали с ней в одной каморке, Кристина бы собрала все свои сбережения и съехала на съёмную квартиру. Ей хватило левых баб в личной зоне комфорта, больше она эту хуйню терпеть не собиралась.              Кристина, вообще-то, была готова в любой момент брать ипотеку. Может, это был возраст, может, её заебало, что ей некуда было приводить своих девочек, она толком понять не могла, скорее всего, всё вместе — все вокруг твердили, что пора. Пора остепениться, и если не выйти замуж и родить ребёнка, то хотя бы жить под собственной крышей. А Кристина была весьма ведома на общественное мнение, даже не так, её беспокоило порицание. Сначала в девятнадцать лет ей навязали, что надо слезать с родительской шеи и двигаться во взрослую жизнь, хотя она не была готова, и она так и сделала, потому что, ну, так надо.              Кристина только сейчас понимала, что никто никогда не готов, и её опыт вовсе не был исключительным, в мире вообще исключительных случаев не бывает. Все приходят и уходят одинаково, только маленькие детальки отличаются, как и в машинах — по сути это ведро с гайками на колёсах. Это была одна из простых истин, которые она постигла в тюрьме: все люди были легко заменяемы и заурядны, все их проблемы где-то с кем-то уже случились, решение давно найдено, а потому плакать, ругаться и рыпаться было бессмысленно.              В тюрьме всё было бессмысленным.              Сейчас, стоя перед зеркалом в общей ванной и глядя на своё осунувшееся за три года неволи лицо, она не узнавала себя от слова совсем. До тюрьмы, до всего, она была другой: у неё был запал, был жар азарта, шедший изнутри, ей хотелось чего-то добиться, кем-то стать, она всё ещё помнила, как было здорово лежать по ночам и, пялясь в потолок, мечтать о крутой жизни где-то в мегаполисе. Кристина копила на переезд три года, планировала пять лет, даже связалась со старыми знакомыми из Москвы, которые обещали пристроить её водилой у тамошнего мажора.              А потом её посадили, потому что она напилась до синевы в очередной раз, до беспамятства, только тот раз был особенным — она очнулась не у друга, не у себя в кровати, даже не во дворе материнского дома, она очнулась в обезьяннике, и там уже составляли протокол.              — Пацан совсем, а лежит в коме.       — Сотрясение и переломы были получены в ходе драки.       — Тяжкие телесные.       — Это девка сделала?       — Да какая девка? Быдло дворовое.              Кристина толком ничего и не помнила: как встала с жёсткой скамейки в одиночной камере, как подошла к прутьям решётки и что говорила охрипшим севшим голосом, но помнила, что над ней тогда посмеялись эти два пузатых обросших щетинами мента, и глядели они на неё свысока, хотя она была выше каждого на полголовы.              — Лет десять светит.              — Туда и дорога.              У Кристины всё с того момента прошло, как в забытье, она не могла точно сказать, как из КПЗ в Питкяранте она вдруг переместилась в зал суда в Петрозаводске, она не бралась утверждать, что суд был несправедлив к ней, а судья — пидором, но она потратила все свои накопления на кое-какого адвоката, и тот еле-еле выбил ей три года условки. На лапу судье, кстати, дать тоже пришлось, так что был ли он пидором она всё ещё раздумывала.              Пацан, которого она размотала, вышел из комы за три дня, сука, а она села на три года. Да, у него было сломано четыре ребра, обнаружился прокол лёгкого, ебаный свет, и разумеется, там был сотряс. Но он этого заслуживал. Медленно, но верно Кристина вспоминала — они пили с мужиками после работы в баре, а этот шнур, тупорылый зелёный щегол, не унимался, пытаясь утянуть её танцевать. Местные её знали. Все её знакомые мужики были постарше и помудрее, и даже если хотели её трахнуть, — а они хотели, — понимали, что нихера им не светит.              Этот не понимал.              Он не понял с первого раза, когда Кристина только разгонялась и водка жгла нёбо, он не понял в сотый, когда она начала пить ту из горла, как воду, когда её взгляд помутнел, движения стали тяжёлыми и неосторожными, а слова перетекли в грязную ругань. Кристина могла отреагировать иначе, она могла пойти от обратного и просто уйти, но тогда это была бы не она.              Никто из её родственников не явился ни на одно заседание, а вот мама придурка ревела навзрыд, крича что-то о том, что её бедному мальчику всего двадцать лет, а он может остаться инвалидом из-за неё, из-за алкоголички, которая даже в глаза смотреть не стыдится. Кристине стыдно не было, она вообще отказывалась стыд испытывать. Тогда, в двадцать четыре, молодая и горячая, она почему-то не отнеслась к этому серьёзно на начальных этапах.              Уже сидя в вагонзаке, в окружении перепуганных рыдающих женщин, которым было от восемнадцати до шестидесяти, Кристина осознала. Это не её пьяный бред, завтра утром она не придёт в себя на автомойке и не пойдёт глушить самогон с пацанами, она откроет глаза и упрётся взглядом в серый каменный потолок тюремной хаты. И не будет у неё выбора — пойти к Вадику на пиво или погонять футбол с девчонками, и девчонок никаких тоже не будет, будут эти стрёмные зечки с выбитыми зубами и плешивыми головами. Будут подъёмы в шесть утра, каши на воде и долгие часы за швейной машинкой, а так же обхарканный пол и вонючие потные матрасы. Будет одинаковая форма. Будет ор надзирателя на ухо. Будут единые марши заключённых под унылые песни.              — Стройся! — рявкнул оперативный дежурный, поставив их в ряд. — Разговоры прекратить! Запомните, тут никому нет дела, что вы бабы, никаких поблажек. Сейчас вы осуждённые, прибывшие отбывать наказание. Добро пожаловать в Ад!              Кристина слушала его фоново, не вникая в слова, а вокруг такой вой, что хоть заройся лицом в снег и не вылезай оттуда, лишь бы не слышать. Пусть и отморозив себе к чертям уши и все остальные органы чувств, ей хотелось добиться блаженной тишины, иначе она рисковала прибиться к стаду и заразиться паникой. А ей нельзя было паниковать. Голова должна всегда оставаться холодной, по крайней мере по трезвости, и потому Кристина старалась держать себя в узде, хотя хотелось заныть, как какая-то ссыкуха.              Их той же очередью провели по холодным мрачным коридорам, и когда они шли мимо мужских камер в женский блок, те свистели, бились о решётки, рычали, как животные, оголодавшие по свежему мясу. Кристина впервые за долгое время ощутила себя настолько униженной, но затем, стоя в линии стремительно исчезающих в одной комнате людей, она поняла, что может быть хуже. Все оттуда выходили в серой безликой форме и слезах. Когда подошёл черёд Кристины, её наконец охватила паника: ладони вспотели, ноги затрусили, к горлу подкатил ком.              — Раздевайся. — приказала надсмотрщица, бросив ей в лицо пакет с робой, пустая, выполняющая все действия, как тупая машина. И Кристина, задрав гордо подбородок, исполнила приказ. У неё выбора не было, но она отказывалась испытывать страх и стыд, отказывалась проявлять любые человеческие эмоции. Глаз не отвела, не дрогнула ни единым мускулом, не отступила, когда та приблизилась с фонариком. — Рот открой. Шире. Подними верхнюю губу. Нижнюю оттяни. Язык к нёбу. Лицом к стене. Теперь ноги подними, медленно, покажи пятки. — командовала та беспристрастно, и Кристина так же машинально повиновалась. Тут надсмотрщица отошла, добавив, — Наклонись.              — Чё? — не выдержала Кристина, обернувшись. Надзёрка невозмутимо посветила ей в лицо.              — Наклонись, — повторила жёстче та, — и покашляй.              Жар прилил к груди, шее, щекам и лбу. Мышцы напряглись, зубы сжались до скрежета. Кристина упёрлась взглядом в серую стену, опершись ладонями о ту, и выполнила приказ, и слёзы нахлынули неожиданно, зля лишь больше. А ведь собиралась покорять Москву.              Депрессия в тюрьме наступила неожиданно, она тогда знать не знала, что это и с чем это едят: её сдирали с нар, давали минуту на то, чтобы надеть форму, ставили в строй в очередь в ванную. В ванной, в принципе, как и в сизо, сыпался потолок и по углам растекалась плесень. И так каждый день: подъём, форма, ванна, плесень. И каждый день она думала только о том, чтобы закрыть глаза на блаженные восемь часов и уже не проснуться никогда, потому что влочить такое жалкое существование было невыносимо.              Кристина не браталась, не общалась ни с кем первое время, и это была её ошибка. Держась в стороне в таких местах, рискуешь стать опущенной, изгоем, чепушилой — так их тут называли, и Кристина, даже не желая в это вникать, вникала. Она была этим окружена, у неё была уйма времени наблюдать и изучать, и она изучала, смотрела и видела. Видела разные истории и один исход. Они все действительно попали в Ад.              Она могла бы держаться гордой белой вороной, если бы не одно «но». У неё в отряде заведовала одна кобла. Здоровенная татуированная лесбуха, стриженная под мужика, налысо, которая подбивала клинья — раз, два, три, с каждой попыткой только наглее и настойчивее, и она ни разу не приняла отказа.              Её звали Васька, на вид ей было лет сорок, мотала не первый срок и пользовалась уважением у всех, даже у надзёрки. Эта Васька Кристину не била, не выводила нарочито на конфликт, но постоянно норовила схватить за задницу или грудь, погладить по волосам, просунуть в руку пару конфет, и Кристину от этого тошнило. От улюлюканий толпы тошнило вдвойне, потому что похабщину стали позволять себе и другие, и звали они её «Кристюша», сука, заручившись одобрением этой Васьки. Ладони стискивались в кулаки, во рту селилась засуха, шторки падали. Она хотела снести всем им ебальники, втоптать те в землю и поссать на мясное месиво сверху. А сделать ничего не могла, потому что была там одна, и её башню медленно заклинивало.              Кристина утопала в амёбном состоянии, презирая себя же за слабость, пока её зажимали, лапали и обсмеивали, и постоянное желание напасть на кого-то съедало. В ней крепла ненависть. Ненависть была заложена в Кристине изначально, была зарыта семенем с самого рождения и прорастала, но тут в благоприятных для неё условиях она цвела, и к ней прибивался страх. Иногда Кристина думала об убийстве. Она слышала, что многие на нарах вешались, точили заточки и резали вены, но ей никогда не приходили подобные мысли. Кристина была другой породы.              — Жинкой будешь, — пошутила тогда Васька, и её пятерня загуляла у Кристины по бедру, иногда сжимая то, — три года пролетят, как в сказке, ты только это, — подмигнула она, и её морщинистое сальное лицо озарила улыбка. Кристину заворотило. Почти все зубы у Васьки были золотыми. — ласковее будь, Кристюша.              Как такая стрёмная старая кобла могла даже думать о том, чтобы попытать с ней счастье? Неужели не чувствовала чужого отвращения, не видела в упор нежелания?              Кристина не выдержала. Всё просто навалилось, как снежный ком — осточертевшая баланда, ебучие рубашки, которые она заебалась шить, потная ладонь на её заднице, очередные шуточки про брак. Секунда, и вот она уже сидела сверху, зажав жирные плечи коленями, и колотила со всех сил, как можно быстрее и резче по надоевшей в конец морде. Дальше как по накатанной — охрана под руки стащила её с Васьки, повела так же под руки по коридору и бросила в изолятор.              Там была одна металлическая скамья, железный ржавый столик и одно узенькое окошко под потолком, через которое в камеру пробивался свет. Кристина сидела там в абсолютной тишине, без ничего и никого, в одиночестве, и когда она засыпала, в дверь тут же барабанили со всех сил, не позволяя. Кристине иногда казалось, что кто-то скрёбся к ней за стеной, кто-то возился под ногами, но это были лишь галлюцинации её заёбанного мозга. Она провела там восемь часов. Восемь часов, сука, без ничего, она просто пялилась в стену покрасневшими от усталости глазами, а как только её голова наклонялась вперёд, а веки опускались, надзиралка тут же стучалась. Так до утра.              Утром её еле живую повели к начальнице воспитательного отдела, довольно молодой, статной, но трусоватой. Трусоватость считывалась в дрожи в голосе, в резких движениях, в ускользающем взоре. Кристина таких чуяла, как собака — дичь, и её от таких вело, как правило. Они были как на ладони, предсказуемые и простые, доступные, точно товар на средней полке, трижды обёрнутый в акционную ленту. Кристина знала, как подступиться, знала, что может предложить, она даже могла предсказать по бегающему взгляду той, как она будет выглядеть, когда кончит. Наверняка зажмурится и попытается спрятать лицо за ладонями или отвернувшись.              — Захарова, — выдавила блеюще та, — месяц спокойно отходила, и вот, нападение, особо жестокое…              — Маша, — зацепилась взглядом за табличку Кристина. Соколова Мария Викторовна. — Знаешь эту песенку… Подружка Маша, Маша, Маша, пожалуйста, не плачь?              — Захарова. — Руки у Марии Викторовны затряслись, и она сцепила их в замок и напомаженные губы искривила в гримасе, сведя грозно брови у тоненькой переносицы, на которой держались порнушные очки-квадрочки.              — Пусть это доля, доля, доля наша, — напевая, задумчиво обвела взглядом кабинет Кристина и угловато закинула ногу на ногу. Камер тут не было, только за дверью шастал охранник с дубиной, сторожа. — согрей меня и спрячь.              Она снова пригляделась к воспиталке: каштановые волосы собраны в строгий пучок, через белую блузку видно чёрный бюстгалтер. Пальцы тоненькие. И не шила она ни те злоебучие рубашки ни разу в жизни, ни что-либо ещё, только бумажки заполняла да пиздела с зечками. Белоручка, аж бесит.              — Объясни мне, пожалуйста, что случилось у вас со Смирновой? — снисходительно вздохнула Мария, и это было такой очевидной поблажкой. Сиди тут это чмо, Васька, Маша бы так точно не распиналась. Кристина пробежалась языком по губам, прищурилась, чуть съехав в кресле, пышущая самодовольством. — Что спровоцировало драку? — спрятала взор Мария.              — Трахнуть меня пытается. — ответила ровно Кристина.              — Лесбиянство на территории нашего учреждения карается, следовало просто сообщить о домогательствах, — заметно занервничала та, — Не стоило кидаться. Ты можешь лишиться права на УДО.              — И чё? Пригрозили бы и подзатыльник ей влепили? Эта кобла меня месяц пасла, — скривилась Кристина, вспомнив, — А у меня на неё по-любому не поднимется.              Мария Викторовна едва заметно усмехнулась, покраснела, смутившись, и Кристина буквально жрала эти эмоции глазами. Ну, наконец-то, нормальная привлекательная женщина, а не какая-то гнусавая бабка — Кристина с жадностью втянула запах сладких духов и прикрыла веки расслабленно.              — Там есть, чему подняться? — тихо проговорила Мария. Маша. Машенька.              — Есть, — хмыкнула она и, подняв ладонь в воздух, намекающе двинула безымянным и средним пальцами в плавном жесте, — и оно не упадёт и не устанет.              Кристина видела таких насквозь. Она заранее знала, что когда встанет с места, Мария Викторовна не шелохнется и шумиху не поднимет, только вид сделает озабоченно-испуганный этими её оленьими глазками, похлопает ресницами и дастся. Такая покорная и готовая, она только рот приоткрыла, позволив углубить поцелуй, и приподнялась, когда Кристина запустила руку под юбку-карандаш. Не так, что ей очень хотелось, но ей было интересно, выгодно и несложно.              В личное дело никаких нарушений внесено не было. Кристину отпустили с предупреждением и оголодавшим по ласке поцелуем в губы, от которого неожиданно поплохело, а Ваську по её возвращению уже перевели в другой отряд. Многие Васькины подстилки и подлизы по ней жутко скучали, косясь в сторону Кристины злостно-яростно, шипели что-то, пытались как-то закуситься, но отступали благоразумно, обходясь одной желчью. Ползли сплетни, слухи, что она трахала охрану, начальника и всех тут, каждого надзирателя, лишь бы выбить себе комфортные условия, но Кристину это мало волновало.              Да, с ней не говорили в отряде, да, бывало, она просыпалась посреди ночи из-за приступа паранойи в ожидании удара или бритвы у горла, но это того стоило. Её не гложило то, что ей приходилось трахать начальство, это было всяко лучше, чем лизать кому-то типа Васьки. Маша была старовата для неё, старше лет на десять точно, но жаловаться не приходилось. Маша обеспечивала ей настоящую гарантию на условно-досрочное, а ещё их мелкие свидания с целью потрахаться скрашивали серые будни. Она бывала забавной, странноватой, естественно, чё такая овечка забыла в этом гадюшнике? Кристина всё думала и думала об этом, сомнения грызли её, и в конечном итоге она нашла ответ.              Маша оказалась сукой. Как только до неё дошло, что Кристина нихуя ей сделать не может даже без настоящих наручников на запястьях, Маша оборзела — она могла ударить её по лицу, схватить за волосы, назвать уничижительно шавкой и тварью, всё в порыве страсти, всё бессознательно, а Кристину тянуло встряхнуть её за уши и долбануть башкой об пол. В первый раз, когда Маша отвесила ей пощёчину, Кристина автоматом среагировала и схватила ту за горло, прижав к креслу, чтобы утихомирить. И Маша тут же вдарила ногой по тревожной кнопке под столом.              Кристину бросили в изолятор на день, на целый день, в эту душную тёмную кабину без батарей и койки, в которой можно только существовать. И из разнообразия за те двадцать четыре часа были только трапезы — каша из воды на воде и два супа из собачьего корма, которые она не могла жрать, не зажав себе нос. И всё равно её выворачивало. Кристина снова пялилась в стену, потому что ей не позволяли сомкнуть глаз, и сгрызла себе всю кожу вокруг ногтей, выдрала себе волосы клоками, исцарапала себе колени и щиколотки. Отбила кулаки о каменные плиты вокруг. Орала, чтобы выпустили, плакала, что всех перебьёт тут нахуй, и просила-просила-просила прощения непонятно за что. Сломалась. И никто не пришёл ни через час, ни через два, ни через десять.              — Ты так в следующий раз не делай, — пригрозила ей пальчиком Маша, сев рядом уже под утро. Блядь ебаная. Кристина бы поморщилась, будь у неё силы, но она валилась с ног, головная боль скашивала напрочь, она хотела прилечь. Ей казалось, башня вот-вот рванёт. — не в том ты положении, Кристюш.              Руки сжались в кулаки, горло знакомо стянуло засухой, но она только обречённо бездействовала. В голове звоном от одной черепной стенки к другой загулял противный голос Васьки.              Кристюша.       

***

      Встречать приехала мама. Батя с работы, типа, отпроситься не мог, а брат с друзьями уехал на охоту, короче, до пизды всем было, чё и где она. Кристина это и так видела, особенно когда мама демонстративно вздыхала и качала головой, отвернувшись от неё в такси и сев подальше. Кристина молча ехала, благодарная за то, что та вообще решила её забрать. Как дитё малое, с этим убогим пакетом, в котором валялся её видавший виды телефон, три года как неактуальный, и дебильная кепка с человеком-пауком. Блять, не дебильная она. Кристина тащилась от марвел, у неё столько комиксов осталось в родительском доме. Надо бы забрать. Там, в тюрьме, они бы зашли на ура, не было бы так скучно.              Кто-то сейчас любил человека-паука? Это считалось крутым? На зоне не было телека. Даже радио не было. Они знать не знали, что творится у людей за колючим забором, Кристина подавно — ей ни разу не позвонили из дома, никто не передавал ей ничего, никто не появился для встречи.              Задавать вопросы было излишним. Ей бы, наверное, тоже было стыдно за себя.              Дома чувствовалось напряжение: мама гремела посудой на кухне, швыряла дверцы шкафов, бубнила что-то злостно под нос; отец сидел на диване и делал вид, что откинувшееся с зоны чадо — обычное дело, а вот запись матча Германия-Бразилия шестилетней давности — тема; Денис, бухой в дерьмо, нёс хуйню. Ничего не менялось, это была обычная пятница. Она будто не уезжала никогда, не отбывала срок. Что она была, что её не было — никто не заметил.              — Тёлок пидрила, наверное? Это как в порнухе, а? — смеялся он, и Кристина бы вмазала со всей силы, отхуярила его ногами, но Денис бы мусорнулся. Она сдерживалась — обратно она не поедет. Не из-за того, что у неё брат ебланище.              — Деня, — ласково обругала его мама, — ну, что ты ерунду говоришь? Кристина же не больная у нас. — с нажимом добавила она.              Кристина кривовато улыбнулась. Они же все, блять, знали, они ещё в её шестнадцать лет знали, кто она и что с ней не так. Настя с параллели, с которой её застукали у них на даче, всем запомнилась. То, как отец отходил Кристину ремнём, все почему-то забыли. Как Ден пытался её подложить под своих «ровных братанов», тоже. А мама всегда держала нейтралитет, оттого и злиться на неё, как на остальных, Кристине не удавалось: она не вмешивалась, когда Кристину пиздили, но и зла не желала ей. Просто так получилось. Так в жизни бывало.              Кристине не хватало ещё ебать себе мозги чужими проёбами и тем, что исправить уже нельзя — точно сойдёт нахуй с ума и попадёт уже в другую камеру. С мягкими стенами.              — На ужин останешься? — поинтересовалась дежурно мама, резко вдарив ножом по полуживой рыбине на разделочной доске. Голова скатилась со стола и упала на пол с мерзким шлепком, а Сэм подбежал, бездумно вцепившись в ту зубами. Собачья пасть прокусила череп и, точно мясорубка, зажевала тот.              — Нет. — нахмурилась Кристина. Ощущение ареста никуда не делось. Ей снова надо было лебезить и засовывать язык в жопу, чтобы не нажить себе проблем, и с таким настроением в доме ей кусок в глотку точно бы не полез.              Обратно на мойку её приняли сразу. Никто даже не удивился, рады не были, разочарованы — тоже, выделили ей ту же самую комнатку и оставили в покое. Пить позвали сходу, в тот же вечер после смены, хлопнув по плечу фривольно:              — Драться же не полезешь, Шумахер? — Старый и прочие ребята посмотрели на неё подозрительно.              Шумахер. Не Кристюша. Точно, она уже не ходила под Машкой, ебаной мразью, у неё была свобода и она за неё держалась, она в неё вцепилась, как Сэм в рыбью черепушку. Она уже не заключённая, не какая-то там зечка, не отброс и не чья-то сука на привязи. И дышать стало будто легче, и жить захотелось. Она на воле.              — Не полезу, — стряхнув чужую руку с плеча, кивнула Кристина, — если без кривого базара и прочей хуйни.              — Обижаешь! — отмахнулся Старый. Старый её и принял обратно, Старый вообще был здравый мужик, без хуйни, держал не одно место в Питкяранте. Славный даже, как для мужла.              Кристина выпила, сначала чуточку, помня, что это было чревато, но спустя час третья бутылка водки оказалась почата, а Кристина уже занюхивала сушёную рыбу, опрокидывая в себя неизвестно какой по счёту стакан. Они танцевали, пели, отмечали её выход с тюрьмы, и Кристина могла не думать о том, какая она сраная неудачница, которую не встречала даже собственная семья. О том, какое она позорище. О том, что она проебала три года жизни в Аду.              Когда Кристина была пьяна, её ничего не грузило, она не беспокоилась и не жрала себя изнутри. Когда она была пьяна, создавалось впечатление, будто всё не было безнадежно, а она была всесильна, и все эмоции были на пределе: и радость, и злость, и желание. Она многого желала, когда была пьяна. Она оживала.              Проснулась Кристина в своей каморке с бодуна, еле поднялась с кровати и поплелась в ванную. Отражение было скуластым, бледным, с плохой кожей и синяками под усталыми глазами. С тонкими светлыми волосами. Косматыми бровями. Кристина прикрыла слабо веки, выкрутила кран и наклонилась, ополоснув лицо холодной водой.              Старый подогнал ей аспирин и водичку, хлопнул снова по спине и захромал обратно в свой кабинет, а Айка и Мадина хлопотали в их комнатке, ставя электрочайник. Кристина наблюдала за ними угрюмо, сгорбившись на постели и расставив перебитые колени широко, а потом, не спрашивая, схватила со стола чей-то бутер и вгрызлась в тот, отхватив сходу огромный кусок. Там же с горла выпила минералки. Никто и слова поперек не вставил, только покосились друг на друга, но не смогли раскрыть пасти, побоялись. Правильно делали. У неё с охуевшими разговор короткий.              Блять, нельзя драться, — вспомнила с недовольством Кристина. Или отъедет обратно, на нары. Трахать старую брюзгу Машку и спать на исхудавшем матрасе.              Рабочие дни протекали спокойно, Кристина держала себя в руках, цеплялась только словесно, нахуй — да, посылала, но и на угрозы мудро не переходила, хотя привычное «Я тебе ща» вечно рвалось с языка. Наутюженные, в жопу целованные индюки на дорогих тачках приезжали и вели себя так, словно их не обуют в первой же подворотне за такие жеманные ебла, и Кристину подмывало им показать. Показать, как это происходит у местных. Показать, что они нихуя не лучше, чем она. Показать, что она всё ещё сильная. Сильнее многих здесь.              В один из дней что-то поменялось. Даже погода была ярче обычного, теплее, несмотря на март месяц, и даже бухать ей не хотелось. Кто-то подогнал на мойку знакомую тачку, и Кристина не сразу поняла, что к чему. Сказывалась долгая изоляция.              — Крис, ты? — это был Арчи, только выше, крепче, не такой тюфяк, как три года тому назад. На той же самой развалине, этом его отцовском пикапе. Поднял тёмные очки, заулыбался тупо и бросился вперёд, раскрыв объятия.              Арчи не был ей лучшим другом, у Кристины вообще не было прям друзей, были приятели и собутыльники, были те, у кого можно было перекантоваться, когда в каморке становилось тесно и это давило на чердак. Арчи таким был, он был всем, блять, сразу. В последний год перед арестом они сблизились особенно, потому что остальные её кенты спалились в желании её поиметь, а Арчи её легко успокоил:              — Ты бы поняла, если бы я хотел тебя. Я не хочу, — хмыкнул он тогда, и Кристина взаправду остыла. — Я люблю нежных, люблю девочек-девочек, Крис.              Кристина чуть было не усмехнулась в ответ:              — Я тоже. — но она этого не сказала. Она не знала, как Арчи будет реагировать, хотя что-то ей подсказывало, что он был в курсе. Он мог хотя бы понимать.              — Ты же свой пацан. — Артур не заметил её переживаний. — Ты мне вообще как сеструха.              Тогда они и стали чаще видеться, чаще зависать с гитарой и пузырём, иногда без компании, просто вдвоём. Арчи был добрый малый, без закидонов, без напряга, человек-ретривер, блять, по-другому не объяснить никак.              А сеструха, настоящая кровная сестра, у Арчи была какая-то дурная. Кристина её толком не помнила, была пьяна практически постоянно, когда заходила в гости, но те разы по трезвости навсегда запечатлелись в её памяти: и чёрные коротко обстриженные пакли, и тёмные испуганные глазки, и вечно осунувшиеся плечи.              Амёба, блять.              — Тёть Кристина.              Какая она ей нахуй тётя? Был у неё племянник, сын двоюродного брата, и тот называл её Крис. А этот цирк Кристина не оценила совсем, и до пизды ей было, что об этом думала соплячка.              — В-вас там, — промямлила та. — чай зовут пить.              Кристина мало помнила её. Она не помнила имени, но помнила черты лица и отсутствие фигуры, помнила её слова, с которыми та редко подходила, пялясь в пол и отлетая от неё на метр в странных припадках смущения. Обычная малолетка. Чуток забавная, чуток раздражающая, вечно бубнящая что-то неуверенно. Что ей ещё сказать? Она её трезвой видела раза два, не больше.              — Нет, ну точно же ты! — сгрёб её в охапку Артур. — Ты где была? Пропала, ни звонка, нихуя.              И Кристина на автомате соврала, не желая распинываться и оправдываться. Это получилось так натурально и просто, что она удивилась. Нахваталась. На зоне не наебёшь — не проживёшь. И телефон старый она проебала, потом нашла без сим-карты, и ездили они с матерью отдыхать, а потом вообще она обзавелась ёбырем. Арчи был тем ещё наивняком, вот и вылупился доверчиво, закивал, и тут отчего-то вспомнил:              — А мы с Лильком одни остались вот. Мамка же того у меня. — и руки в карманы, и стойка закрытая.              — Соболезную, брат. — потупилась Кристина. Откуда ей было знать? Она не знала вообще ничего о жизни вокруг. — Как Лилька? Ни видать, ни слыхать.              — Большая уже, — заулыбался гордо тот, достав телефон. И тут, перед лицом Кристины был открыт чей-то профиль в инстаграме, и она без интереса окинула тот взглядом. Чё за Лиличка? — Одиннадцатый класс, скоро универ. Прикинь, универ, бля! В нашей семье хоть кто-то вышку получит, шнурки бы охуели.              Но Кристина не слушала. Кристина выхватила у того трубу и уставилась на фотографии пристально, хмурясь. Не может такого быть, блять, чтобы за три года из безгрудого ребёнка его Лилька превратилась в порно-звезду — на аватарке красовалась взрослая девушка, в которой угадывались черты той малолетки. Губы напомажены, ресницы метровые, глубокий вырез на платье. Блять, да её половина города ебала, не меньше. Артур чё, слепой?              Блять, хороша. Сколько ей уже? Лет шестнадцать? Точно есть шестнадцать. На вид все восемнадцать, на вид уверенная рабочая двоечка, хороший ротик, невинные глазки. Полгорода? Кристина была железно уверена.              Но, скользнув взглядом по другим фото с довольно милыми, коротенькими подписями преимущественно на английском, Кристина себя укорила в ошибочном первом впечатлении: там были фотографии на фоне школы в форме, там были фотографии с каких-то олимпиад, были фотографии из парка, и всё с какой-то левой бабой. У той был партак на шее, и Кристина ничего с этой Лилей не имела, но всё равно взбычилась, вздыбилась, кулаки зачесались.              Эта педовка ебёт, что ли?              — Невеста уже. — хмыкнула сухо Кристина. — Нет, ну… За ней глаз да глаз, девочка красивая.              — Моросишь, — ощетинился тут же Арчи, посерьёзнев, и выхватил телефон. — мелкая она совсем ещё, Гарри Поттера своего читает, мультики смотрит. Какая невеста?              — Дети быстро растут. — рассеянно ответила Кристина, пропустив всё мимо ушей. Лиличка. Лиличка.              Вечером, после работы, она сама нашла Лилю через аккаунт Арчи, на который все три года висела подписанной. Зачем — не смогла себе объяснить. Это её взбудоражило, заинтересовало, зажгло, как алкоголь, но она была трезва. И всё равно ощущала этот трепет и лёгкость.              Наедине с собой, без торопливости, Кристина просмотрела каждое фото, приблизила в нужных местах, пригляделась оценивающе. Спутанные патлы превратились в блестящие шёлковые волосы, костлявая фигура оформилась, а зашуганные глазки сейчас казались скорее наивными, как у Артура. Не была Лиля похожа на шлюху, тут Кристина погорячилась – та была мягкой, наверняка кроткой, пугливой. Девственницей, возможно, если повезёт. Бля, а Кристина любила хорошеньких, ладненьких, сладеньких, таких эстетичных девочек. Чтобы таяли на языке, как сладкая вата. Сколько лет Лиле? Шестнадцать же точно, да? А значит, уже можно.              Уже можно всё, что угодно. С согласия, естественно, но согласие будет, Кристина умела обхаживать. Она будет обхаживать, и хотя бы на пару раз, но Лилю получит, если постарается, им обеим будет хорошо.              Но было ли это хуёво? Трахать сестру приятеля. Кристина не могла сказать точно, может, сказывался голод по молодым телам, может, она просто искала, во что ей вляпаться, чтобы отвлечься от самопоедания. Это было неважно. Важным было другое.              Сколько ей, сука, было лет?