Волчья пасть

      — Не зря зубрили, не зря, а я такая — глядь, а там всё то же, что ты объясняла, даже пример там был один и тот же, просто имена у чуваков разные. Ты вот говорила что-то про Джона, а там у меня один в один, просто с Джеком, а так…              — Земля вызывает Лилю. — перебила Мишель Лиза, щёлкнув пальцами у Лили перед носом. Лиля резко от неё отшатнулась, продолжая идти, как в трансе. — Ты с нами?              Мишель бы продолжила что-то тараторить, самозабвенно и увлекшись сама собой, как обычно, даже не заметив, что Лиля её не слушала. Лиза всё замечала, просто иногда не могла мысли в кучу собрать и упаковать в красивые слова, чтобы подать безболезненно. Да и не всегда ей хотелось быть осторожной, иногда ей вспоминались слова матери о том, что с людьми надо быть жёстче, и она пользовалась этим советом.              Моментами ей правда казалось, что у Лили вместо мозгов сладкая вата, в которой застряли мармеладные черви, и встряхнуть её хотелось, настолько она была… глуповатой. Не глупой — Лиля ведь сдала все экзамены без видимых трудностей, она владела английским, они вместе цитировали знаменитых поэтов забавы ради, Лиза не могла сказать, что академически Лиля сильно уступала ей. Нет. Но она была глуповатой.              — Задумалась. — пробормотала еле слышно.              Раздражающе. И уставилась так виновато, будто Лиза могла её ударить за невнимательность, будто Лиза её как-то напрягала, несла в себе опасность. Лиза бы и рада свалить это на события недавних пор, на ту конченую старую бабу, любящую малолеток, но нет — Лиля смотрела так и раньше. С самого первого класса по шестой, а затем, вернувшись к ним в выпускном классе, Лиля всё ещё казалась чем-то сильно напуганной. Вообще в глазах Лили словно застыл какой-то перманентный страх, липкий ужас, а ещё детская жалобность. Это, наверное, все видели. Ну, то, что она вся такая падкая на печаль, что ли. Не могла Лиза первая и единственная, на пару с той бешеной коблой, увидать в Лиле типичную жертву.              Одну из тех, про которых мама рассказывала за ужином, которых бьют мужья, спуская с лестниц, выбивают им ногами рёбра, разбивают головы о стены, а они всё равно бегут назад к своим насильникам.              — Последний рассудок теряют из-за штанов в доме, уродуют своих же детей и себе всю жизнь рушат, а всё для чего? Для мужика малохольного. — хлёстко высказалась в один вечер мама, и этот разговор запомнился Лизе навсегда. Это как-то лишило её желания спрашивать про отца, про его личность, про его отсутствие. Всё стало понятно, и кусок хлеба встал костью в горле, а слёзы, которые она попыталась сдержать, осели жгучей влагой на ресницах и веках. — Никогда бы не позволила какому-то чудовищу так с собой обращаться. И ты не позволяй, Лиза, запомни мои слова. Кого-то всегда будут бить, кто-то всегда будет это замалчивать, но не мы. Такое с собой допускают только полные дуры, им на тот свет и дорога. Таких не жалко.              Неправда. Лилю было жалко. Существовал какой-то определённый паттерн, сценарий, предрасположенность, Лиза точно сказать не могла, но чувствовала — Лиля была в группе риска. С этим бесконечным терпением, например. Лиза не была больной, она осознавала свои минусы, бывало, даже в самом разгаре ссоры, она ловила себя на мысли, что не смогла бы выдержать человека со своим же характером. А Лиля могла, и это была даже не её заслуга, скорее, она себя на это обрекла. Или же была воспитана так. Терпеть. Как Лиза — стремиться к идеалу, которого не было видно на горизонте. И если думать об этом, о природе Лилиного поведения, так, то вроде и сочувствие накрывало, а вроде и злость была несусветная. Лиля же не слушала её, Лиля свою Кристину слушала.              Что только нашла в ней? Если женщин любила, то почему такую кикимору выбрала? Тихий ужас — и эти пакли до поясницы, и глаза тупые, и говор зековский. Да чё говор, она сама сидевшая! Повезло, что просто ударила, а не заточкой прирезала в переулке. Но всё равно, когда разговор заходил за эту Кристину и Лиза позволяла себе крепкое слово, Лиля глаза прятала и выражала этим своё несогласие безмолвно. Мол, не тварь она безмозглая, а просто человек сложный.              — Какая-то она сонная, — сказала шёпотом Мишель, резко приблизившись к её уху, и Лиза отпрянула на автомате, неловко сжав плечи. — Наверное, готовилась всю ночь. — и это было, вероятнее всего, ошибочно.              Лиза видела совершенно иное во всей этой нервозности Лили, в её непривычной закрытости, отрешённости. Что-то было противоестественным. Хуже обычного. Лиля свой синяк уже зеленоватый замазала плохо, пятна проглядывали сквозь тональный крем, а ещё почему-то запачкала воротник белой рубашки. Грязнуля, блин. Её мама бы ей всю душу вытрясла за неопрятный внешний вид, а тут…              Лиза снова внимательно присмотрелась, опешив, и ей помутнело от догадки. Как же её достало это всё. Как же хотелось остановиться, схватить Лилю за плечи и вытряхнуть из неё все секреты, чтобы помочь, чтобы, может, отрезвить. Но Лиза и так была неосторожна, и её в это уже ткнула лицом Мишель, ткнула, как котёнка в лужу, заставив испытать тягчайшее чувство вины. За то, какой она была. Напористой и резкой.              Вопросы роились в голове. Зачем Лиле замазывать шею? Почему на воротнике тон? Почему Лиля выглядела совсем вялой, заплаканной, пустой? Глаза мёртвые. Нет, не мёртвые — убитые. И трясло её мелкой дрожью, и казалось, что заплачет вот-вот. Поджималась вся, пряталась, запиралась в своём же теле. Более жертвенная, чем обычно.              Лиза всё всегда замечала, но не умела подбирать правильные слова и красиво, безболезненно подавать их, потому, шагая между двумя подругами, решила промолчать. Она обязательно спросит позже. Обязательно узнает.              Что-то ей подсказывало, Кристина не ограничилась побоями. Если тогда, после удара, Лилю разрывало от обиды, она рыдала, она льнула к жалеющим рукам, то сейчас она старалась держать дистанцию, пялилась себе под ноги, молча идя до дома. Она не искала утешения, она не искала тактильной поддержки, она избегала прикосновений. Это не был просто удар на этот раз.              И от подозрений ком подкатывал к горлу, и Лиза ненавидела себя за то, насколько эмпатичной она была. Просто размазня. Лиза и Лилю винила тоже, злилась, бесилась — за что она такая идиотка, за что она всё это хавала и не подавала заявление? Так нельзя же. Мама всегда говорила, что каждой жертве просто удобно быть жертвой, но Лиза не видела этого в Лиле. Тяжело было. Лиля рассыпалась от того, что с ней делали. А в полицию не шла всё равно. Не могла Лиза её заставить или сделать это за неё, и этот груз со своей шеи стащить, как свидетель, не могла тоже. Как же так?              — Надо будет собраться про велогонку! — весело предложила Мишель, и, когда Лиза поморщилась от одного лишь представления о том, как они будут пытаться обогнать друг друга в их небольшом парке под пятнадцатиградусной жарой, Мишель добавила. — Или велопрогулку. — весьма учтиво. — Мне просто шнурки велик подогнали, а он такой красавец, бля, я хочу его объездить! У вас велики есть? Вы умеете кататься?              — Есть. — кивнула Лиза, ответив за обеих. — Да, давай. — так же за обеих.              И вспомнила неожиданно, как учила Лилю кататься, летом две тысячи тринадцатого года, когда им было по десять лет. Брат Лили тогда купил ей новый велосипед на первую зарплату, а у Лизы своего пока не было, и они катались на том по очереди, точнее, Лиза объезжала велик Лили, а та бегала рядом, потому что боялась сесть в седло. Но Лиза её убедила, посадила и толкнула, крича, чтобы Лиля быстро-быстро крутила педали. И тогда бежала рядом уже сама, страхуя, потому что Лиля крутила педали и плакала от страха. Вроде ровесницы, а Лиля всегда была меньше, слабее и плаксивее. И на фоне неё Лиза будто становилась ещё сильнее, и просыпалось желание защищать, обучать, помогать. Не всегда получалось, но они пытались. Лиза прогоняла от неё назойливых мальчишек, будучи выше почти каждого из них ростом, Лиза помогала ей тащить тяжёлую сумку, Лиза затыкала за пояс Будилову с Власовой, огребая порцию травли уже в свой адрес. И бывало, Лизу раздражала своя собственная суть, желающая всего этого, и вместе с тем Лиля, потому что Лиля себя не оберегала и помочь себе не могла. Или не хотела. Неясно было.              Вспоминать плохое о себе не хотелось, но и каждый раз, когда она принижала Лилю прилюдно, Лиза помнила тоже, и совесть грызла её за это неустанно. Но Лиза не нарочно, Лиза так выживала, смещая ракурс внимания с себя на других — дома тоже, чтобы не огрести, высветляла себя на фоне остальных. Это было в ней прошито. А Лиля прощала её. Заточена была под прощение уже своими родителями. Так они и сходились. Как инь и янь.              Улыбка тронула губы. Лиза снова посмотрела сверху вниз на Лилю, шагающую к дому, как неосознанное зомби, и сердце потянуло жалобно, а голова загудела. Это же её Лиля, пусть они не виделись долго, пусть почти не общались во время отъезда той, они воссоединились, будто и не расставались. Лиля не менялась: она всё ещё любила Гарри Поттера, любила инди-музыку, любила говорить стихами, любила лето, жаркое лето, потому что каждое лето наедалась мороженым, именно клубничным, самым химозным. Лиля много плакала, много замалчивала, много тревожилась. И Мишель кое в чём была права.              Как такую бить?       

***

      Лизе было шесть лет, когда вопрос происхождения по-настоящему сильно её взволновал. Она уже тогда была наслышана о том, что фамилия и отчество ей достались от деда, наверное, вместе со вкусом в одежде и хмурым взглядом. Но так шутить она могла сейчас, а тогда, в первом классе, клея открытку на девятое мая, выписывая поставленной идеально рукой слово “папе”, ей было не до шуток. Папа. Такое короткое слово, а хранило в себе столько боли, подумать только — за что он с ней так?              Почему у всех остальных были отцы, пусть и плохие, но были, а у неё никакого не было? Что Лиза успела сделать такого, лишь появившись на свет, чтобы у её отца появилось желание убежать? Была ли она некрасивой, глупой, болезной, раз от неё отказались? Что было не так? Чем она не заслуживала двух родителей? Чем их заслуживали другие?              Лизу воспитывали строго, эмоции научили сдерживать до последнего, но они копились и копились, напоминая огромный воздушный шар, который без конца накачивали воздухом. Мама ей плакать не разрешала, не любила сюсюкаться и возиться, говорила, что не психолог, не душу лечит, — лечит тело. Помочь ничем не может. Вот Лиза и не искала помощи.              Лиза заплакала неожиданно даже для себя, разорвала цветную бумагу, укусила за палец учительницу, попытавшуюся её угомонить. Примерно вот так, на уроке труда, её эмоции неожиданно вырвались. Они смели всё на своём пути: клей полетел Милене в лоб, и она расплакалась; кулак случайно зарядил Гене в щёку, и Гена тоже заныл; а Лилю она не коснулась даже, Лиля просто за компанию разревелась, даже громче, чем все они втроём. Так громко, что Лиза аж успокоилась. А потом Лиля к ней кинулась, прижавшись к её боку и обняв, видимо, пытаясь помочь.              Чудная была эта Лиля, всё-таки.       

***

      — А Евсеев штаны снял. Представляешь? Я видела, когда через козла все прыгали, он там, за углом, рядом с матрасами сидел и показывал. — пожаловалась Лиля, прыгая прямо в лужу — её яркие резиновые сапоги были ей по самые коленки, и Лиля прыгала, плескаясь, задевая слегка белые колготки. Лиза нахмурилась, поглядела на свои лаковые сапоги, разочарованно поджав губы. Она так не могла прыгать, намочила бы себе брюки, а мама их только недавно купила — отлупила бы точно.              — Показывал? — переспросила Лиза брезгливо. Лиля хихикнула.              — Ага. — и добавила, краснея. — И на меня смотрел, вылупился так, аж… бр-р…              — Брату скажешь? — уточнила она. И, когда Лиля, прыгнув в очередную лужу, застыла в той с удивлённым лицом, Лиза выгнула в ожидании бровь.              — Артуру некогда, а ещё он маме расскажет, — потупилась Лиля пристыжённо. — и поругают потом меня. Я лучше… помолчу.              Лиза возмутилась. Так возмутилась, что ногой топнула от чувства несправедливости, залила себе свои колготки, за которые мама её всё же отругала, стирая ей те от грязных пятен руками. Не отлупила. Лиза всё боялась, что побьёт, но мама её не била никогда в жизни. Только грозилась.              А на следующий день Лиза подсела к Евсееву на перемене и попросила повторить то же самое, что было и с Лилей, с ней, и тот радостно спустил с себя брюки прямо в классе до самых лодыжек — мозгами не отличался. Лиза, как ошпаренная, подпрыгнула с места и побежала кричать:              — Пашка пенис показывает! Пенис!              Учителя были шокированы не столько выходкой Паши, сколько тем, что восьмилетняя девочка знает, что значит это слово. Лизе стыдно не было, Пашку жаль — тоже. Мама, правда, весь вечер дома ругалась по телефону с Евсеевыми, доказывая, что те вырастили озабоченного маленького маньяка, а Лиза не виновата, Лизонька — будущее светило медицины, интеллигентная девочка с богатой родословной, дочь не последнего человека в области, с такими-то связями. Мама уже тогда возлагала непомерные ожидания на неё, а Лиза молчала, прихлёбывая суп чайной ложкой, потому что тренер по айкидо сказал, что ей нужно похудеть. Ему бы поумнеть!              — Что ты такая бедовая в последнее время? — вздыхала мама, гладя Лизу по голове тяжёлой ладонью, — То колготки заляпаешь, то вот, с каким-то зверёнышем спуталась. Лизонька, ну. Что это? Ты же у меня девочка другая. Не такая ты, как этот сброд местный. Наш дед, между прочим, был удостоен звания Народного врача СССР, а ещё ему орден народов вручал сам Косыгин! Преемник Хрущёва, Лиза. Понимаешь? Великие люди! Великие умы!              — Я понимаю. — пробубнила в ложку Лиза обиженно. Разве она что-то плохое сделала? Разве же была неправа?              — Не позорься ты, а. — хлопнула её по лбу мама, встав из-за стола. — Побойся бога.       

***

      — Девочки девочкам не нравятся. — не поняла Лиза, качнув головой. Они сидели во дворе школы, отпросившись с физкультуры в туалет, потому что Лиля очень хотела ей в кое чём признаться. Посекретничать. Им было уже не семь, одиннадцать — взрослые барышни, как говорила её мать, а Лиля всё ерунду молола. Дура эта Лиля. Так тоже мама сказала.              — Нравятся. — качнула головой Лиля. — Знаешь, я фильм видела, ну, мельком. Джиа называется, с Анджелиной Джоли. И там…              — И там лесбиянки? — шёпотом уточнила Лиза. — Это всё пропаганда, знаешь слово такое? Или по телевизору не показывали, значит, нет?              — А мне тоже… нравятся. — сказала вдруг та робко и взглянула на Лизу затравленно.              Прозвенел звонок. Пора было переодеваться и возвращаться на уроки.              Но Лизе не до того было — она открыла рот, удивлённо округлила глаза. По коже побежали мурашки, к щекам прилил жар, и она заморгала потерянно — бред же. Так не бывает, ну, не у них точно, у них за такое в озере потопят и не вспомнят никогда. Мама говорила, всем извращенцам положено мучиться и гореть в Аду. Лиля же понимала?..              — Кто? — ещё тише спросила Лиза.              — Настасья Владимировна. — заулыбалась глуповато Лиля. Не понимала она ничего. Влюбилась в их училку математики. Та была, разумеется, красивой, Лиза не отрицала, но… Она была женщиной. — Она такая добрая, очень-очень, она так мне всё объясняет, помогает... Она мне сказала недавно, помнишь, когда я одна в классе осталась, что я её любимица. Хотя я не успеваю нигде, вечно всё путаю. А всё равно я — любимица…              — Ты больная? — ощетинилась Лиза, вскочив со скамейки. — Она педофилка! — возмутилась она искренне. Не должно же такого быть, не может такого быть! А то, как Лиля об этом рассказывала, словно это романтично, словно это история о Ромео и Джульетте, и вовсе заставляло Лизу трястись от злости. Гадко. Не была же Лиля такой, ну, не по правде, понарошку, может, а может, потому что ей мозги запудрили. Лиза отказывалась это воспринимать серьёзно.              — Не говори так! — испугалась Лиля, побледнев. — Она ничего мне не делала…              Но Лиза уже её не слушала, сорвавшись с места, и Лиля побежала за ней следом, так и не догнав — ноги коротки. Лиза вернулась в класс раньше, забежала в их кабинет, где стояла Настасья Владимировна и их классная руководительница — Лаура Альбертовна, и так же, как с Евсеевым, закричала громко:              — Настасья Владимировна к Лиле приставала!              И неожиданно позади неё образовалась толпа. Одноклассники, уже переодетые в форму, заохали, загоготали, заверещали что-то грязно, и Лиза с запоздалым чувством вины обернулась, выцепив фигуру Лили в этом сброде. Лиля снова была зажата, оттеснена в самый угол, и смотрела на неё в ответ в чистом ужасе. Было ли это предательством? Лиза считала это спасением.       

***

      — Какая же ты сука.              Не то чтобы Лиза никогда раньше не слышала подобного, нет, ей этого хватало, как любой молодой девушке. Отказала в знакомстве — сука, не оказала бесплатной помощи — сука, не дала списать — надо же, тоже сука. Будилова с Власовой её раскладывали словесно с четвёртого класса, как только стало ясно, что Лиза в люди выбьется, а они загнутся в этой дыре. Лиза привыкла к тому, что её оскорбляли, люди делали это из банальной вредности или зависти, это не было важно.              Но Лиля имела это в виду. Она вкладывала в эти слова смысл, она высказывала накопившееся недовольство, она умещала всё своё отношение к Лизе в эту короткую фразу. И это больно било под дых, выбивало почву из-под ног, заставляло неметь — Лиза не нашла, что ответить, только хватала воздух ртом. Под рёбрами заскребло, в глазах защипало.              Она выбежала из класса, сдерживая слёзы обиды, но, не дойдя до кабинки туалета, скупо расплакалась, не издав ни писка — не умела правильно плакать, не была этому научена, была научена вести себя достойно и по-взрослому. А взрослые не плачут. Подбородок дрожал, ноздри раздувались, а слёзы текли предательски, и Лиза остервенело утирала их, переводя дыхание судорожно. Лиля такая дура. Просто… Просто идиотка.              — Эй… — раздалось вдруг тихо позади, и Лиза, вытерев мокрое лицо о рукав рубашки, обернулась неохотно.              Мишель. Ну да, не Лиля же побежит за ней, чтобы извиниться, куда там? Разве Лиля бы извинилась? Не в этот раз уж точно. Теперь она расстилалась не перед Лизой, нет, у неё была эта быдлятина, которой она всё прощала, а до дружбы их Лиле дела уже не было. То-то все акты примирения инициировала именно Лиза. Будь Лиле не всё равно, она бы хоть писала изредка первой, хоть выбиралась с ней куда-то, а не отсиживалась дома, как в замке из стекла.              Они были в уборной одни. Пахло средствами для уборки, сильной химией, и сигаретами — кто-то недавно курил. От серых стен исходил холод, от сколотого и плесневелого местами кафеля накатывала хандра.              Лиза скользнула по Мишель подозрительным взглядом, зажалась, скрестив руки на груди в защите, отступила немного. Что ей нужно? Не вовремя совершенно, Лизе надо было побыть одной, чтобы не расклеиться окончательно, а Мишель её пасла, смотрела так неуместно весело, улыбалась заискивающе. Будто денег в долг брать собиралась, честное слово.              — Ты не бери в голову, чё она ляпает, она же так, застеснялась, наверное. — сказала Мишель, раскачиваясь на пятках-носочках, такая лёгкая и простая. Всё-то у неё просто. — Расскажешь, может, чё за Кристина?              — Нет. — отрезала сухо Лиза, грубее, чем рассчитывала. Но оно к лучшему. Так Мишель быстрее растеряет интерес, и к подробностям тоже.              — Зорина, что ли, которая сиськи всем скидывает? Да вряд ли же Зорина ей нравится! — заулыбалась та, не оценив верно ситуацию. В этом они с Мишель были похожи. Не всегда чувствовали атмосферу вокруг, не всегда адаптировались к её изменениям. — Ну, не хочешь, не говори… Я это, — и подступила вдруг ближе, заставляя отступать. Лизе стало душно, жарко, и она серьёзно посмотрела Мишель в голубые из-за линз глаза, в которых читалось волнение. Мишель нервничала, кусала свои полные губы, стояла, сминая края юбки пальцами. Нагнетала атмосферу. — хотела сказать тебе кое-что. Типа, мне тоже нравится кто-то. Очень.              — Ясно. — отвернулась Лиза, а Мишель только приближалась, пока до соприкосновения тел не остались считанные сантиметры. — Это всё?              — Лиз. — вздохнула Мишель. Они, конечно же, понимали, что происходило сейчас — эту атмосферу считали безошибочно обе. И то, как Мишель на неё глядела трепетно, и то, как боялась коснуться, но тянулась к ней всем существом. И Лиза ощущала то же самое глубоко-глубоко внутри, там, куда не доходил проблеск сознания, там, откуда этот порыв было не вытащить. А потому Лиза не тянулась. — Хочешь, скажу, кто мне нравится? — и казалось, Мишель перестала дышать, ожидая её ответа, с нервной улыбкой на красивых губах.              Это было ненормально. Мишель была красивой, была весёлой, она ей нравилась, она заставляла её испытывать что-то особенное, но им нельзя было перегибать, заигрываться в это и потакать глупости. Это подростковая дурь, которая выветрится скоро, а стыд за это будет сжирать Лизу всю жизнь.              — Я одна хочу побыть. — отчеканила Лиза холодно, повернувшись к той лицом, и слёзы снова хлынули, стоило увидеть, насколько разочарованной выглядела Мишель: не улыбалась больше, не льнула, только хлопала длинными ресницами непонимающе, но не от того, что взаправду не понимала, а оттого, что не могла осознать ответ Лизы. До того он был внезапно грубым. Внезапно грубо — Лиза по-другому не умела.              И справедливо было бы назвать её сукой снова, Лиза уже была готова это услышать, храбрилась, что есть мочи, задрала подбородок, сощурилась напряжённо. От Мишель даже будет не так обидно. Будет правильно. Не общаться вовсе — для них будет правильно. Лиза всегда старалась сделать всё правильно, с самых первых осознанных своих дней. Впитала установки с молоком матери, а та вплетала в её косы новые и новые правила, которые казались разумными. Разве же не разумно было отступить?              — Ауч. — со смешком сказала Мишель, улыбнувшись грустно.       Она явно хотела что-то добавить, на вдохе собралась было, но сомкнула вновь губы, отпрянув. И дышать стало вроде легче, и не было ощущения давления, а всё равно не то что-то. Мишель вот так, без лишних расшаркиваний, ушла, оставив её в блаженном одиночестве. А Лиза, ощутив то, разрыдалась вцепившись зубами в собственную руку до леденящей боли, лишь бы заглушить свой плач. Так было правильно.