'73
Сид — уродец: круглые хомячьи щёки, захваченные мелкими прыщиками, во главе которых стоят пара особо мясистых воспалённых угрей; узкие глазки, которые при смехе — а похихикать он очень любит — превращаются в короткие тёмные чёрточки, что не видно зрачков, а его тонкие брови так и норовят совершить воссоединение друг с другом на переносице. Дрыщавый и высокий, что такую шпалу только чудом не сдувает северным ветром. У него дебильный смех, отвратительный вкус в одежде, из его рта всегда льются потоки бессвязного бреда, что только сильнее подчёркивает его катастрофическую тупость. Плюс ко всему он косит под унылого Боуи, чья музыка похожа на дрочку в сортире родительского дома. Косить под кого-то вообще дело бесхребетных созданий, не имеющих собственного мировоззрения. Таких Джон стороной обходит, как прокажённых — ещё не хватало заразиться стадным мышлением. Джон ненавидит Сида, как и всех в этом мире в принципе, а сейчас его разрывает особенно, потому что подниматься собственными ногами на одиннадцатый этаж к этому говнюку и видеть чокнутую хиппушку, которая ещё является его матерью, совсем не хочется. Не хочется, а надо. Почему «надо» — Лайдон себе не объясняет, запихивает эти чувства куда поглубже внутрь, запирает на замок и выбрасывает ключ точно так же, как отбрасывает докуренную сигарету — уже вторую по счёту. Он вновь задирает голову наверх и щурится от того, как с пасмурного неба колючие льдинки атакуют его чувствительные глаза. Серая многоэтажка возвышается над ним и не проявляет никакого сочувствия. Взгляд невольно находит знакомые окна, но ничего в них не может разглядеть. Мысль о том, что Сид, возможно, пялится сейчас на него сверху, ожидая, когда тот всё-таки к нему поднимется, вызывает усмешку. С обречённым вздохом Джон добровольно направляется в пасть многоквартирного монстра. В тёмном помещении, где всегда кто-то из жильцов выкручивает лампочку, со всего размаху прямо в нос врезается запахи мочи, сигарет и голимой спиртяги. Вонь стойко держится первые два этажа, но лестничный пролёт до самого конца остаётся в плену у амбре дешёвых сигарет. Пока ноги неспешно несут тело вверх, голова может обдумать множество мыслей. Например, дать сполна прочувствовать злость на свою матушку. Джон знал, что, свалившийся на больничный Сид будет названивать ему домой, слёзно умоляя поболтать с ним хотя бы полчаса, которые в итоге всегда увеличиваются на два, и просить прийти к нему в гости. Поэтому он и обратился к своей маме с просьбой, что, если та вдруг наткнётся на него по телефону, говорить: «Джона нет дома». Его чаще всего и правда не было, сидеть взаперти он никогда не любил, но если всё-таки есть, то «пожалуйста, соври». Его матушка, добрейшей души человек, возмущённо ответила: «Джон Джозеф Лайдон, никогда не смей врать! Особенно своим друзьям». Да какой он ему друг? Так, нелепый клоун, каким-то чудом умевший рассмешить извечно озлобленного Джона. И так совпало, что у Джона в жизни улыбок очень мало. На восьмом этаже Лайдон решает перевести сбившееся от нагрузки дыхание и сделать перекур. Облокотившись на стену, с которой сразу же посыпались кусочки засохшей старой краски, он зажигает сигарету спичкой. В этот момент раздаётся щелчки замков и со скрипом открывается дверь одной из квартирёшек, выпуская полную темнокожую женщину в заметно изношенном пальто. Следом за ней выходят два таких же тёмненьких спиногрыза детсадовского возраста. Глазёнки у мелочи сразу приковываются к Джону, потому что у того длинные волосы и поверх его чёрной куртки надета светлая джинсовка, – рукава ей он сам оторвал. Лайдон старается сделать устрашающее лицо, пучит глаза, как может, а малявки, пару раз хлопнув ресницами, заливаются звонким смехом. Мать их сразу же одёргивает, требует, чтобы те закрыли свои рты, а потом, раздражённо схватив их за руки, тащит за собой в бездну вниз по лестнице, так на Джона и не взглянув. Пока пацан курил сигарету, а семейство добиралось до первого этажа, в гробовой тишине эхом раздавался лишь топот. Окурок полетел в их сторону следом.* * *
После двух ударов кулаком в дверь, Джона встречает глупая улыбка, шмыгающий сопливый нос и душистый запах ароматических палочек, что думается, лучше бы воняло ссаниной и перегаром, чем вот этим хипповым говном. Сид сразу у порога предупреждает, что мамка его сейчас дома и спит, а потом напоминает, что нужно снять обувь. Разуваясь, Джон с раздражением размышляет, а не свалить бы сейчас, пока не поздно, но в итоге проходит за долговязым вперёд по узкому коридору мимо жёлтых обоев в цветочек. Сидовская комната — это храм поклонения Боуи, о чём сообщает целая стена, выделенная для постеров с его изображением и любовно вырезанных заметок из газет. Чертовая галерея является единственным местом, где чувствуется аккуратность, которую с Сидом тяжело ассоциировать. Всё остальное же в узкой комнатушке находится под царствованием беспросветного срача: в центре, словно арт-объект, валяются джинсы, а вокруг то тут, то там — раскрытые комиксы и глянцевые журналы; в углу, у ножки кровати вместе со скомканными поношенными носками покоится огрызок потемневшего яблока; на письменном столе, усеянным учебниками и потрёпанными тетрадками, – тарелка с остатками засохшей пюрехи и кружка с коричневыми подтёками чёрного чая. Но Лайдон привык ко всему этому точно так же, как свыкся с мыслью, что ему придётся ещё долго лицезреть на чужой голове этот стояк в стиле Боуи. Совершенно он не ожидал увидеть подлянку в виде конверта с пластинкой, что взволнованно держали чужие пальцы. — Зацени, что мне Уордл дал погонять! — Вот же ебливая скотина, — бормочет в ответ Джон, глядя в чёрно-белые разукрашенные глаза кудрявого из T.Rex. Хитрый старина Уордл, любящий устраивать подлянки не меньше, чем сам Джон, «дал погонять» этот треклятый альбом, будучи прекрасно осведомлённым о ненависти Лайдона к T.Rex и о том, что Сид обязательно сделает из своего ворчливого друга слушателя. Долговязый, не обращая никакого внимания на недовольную рожу своего гостя, вставляет пластинку в вертушку, и адская машина пыток начинает негромко запевать блеющим голосом. Лицо Джона кукожится ещё сильнее и он открыто заявляет: «Я не буду слушать это дерьмо», но Сид уже с упоением рассказывает о своём новом приобретении и, чтобы продемонстрировать его, лезет в платяной шкаф с покошенными дверцами. Узкий атласный зелёный шарф с белыми узорами обвивает его шею по кругу, а худое тело копирует позу, спизженную с какой-то из глянцевых страниц, и молча ждёт восхищений. — А это тебе дала погонять мамка? — даже не пытается скрыть насмешку Джон. — Нет, тётка, — жмёт плечами Сид и задумчиво щупает свисающую ткань. — Видел похожий у Болана. Я уже придумал, какой шмот с ним будет круто смотреться, – и вновь погружается в свои закрома, чтобы выудить оттуда пару футболок и рубашек, а после разложить на кровати рядом с сидящим Лайдоном. — Сид, — зовёт Джон, когда тот, склонившись, аккуратно разглаживает складки на рукаве одной из своей тряпки, стоя босыми ногами на одном из своих модных журналов. — Не называй меня так. — Сид. — Хватит, блять! — рука шлёпает по бедру. — Все, кого зовут Сидом, конченные долбоёбы. Джон растягивает губы в улыбке, что на щеках появляются ямочки: — Поэтому это имя тебе так подходит. — Пошёл ты! — и снова шлепает по ноге. — Ну так что, Сид, где трава? Повисшее молчание заставляет Джона беспокойно нахмурить брови — неужели говнюк его наебал? — но всё же получает в ответ неохотное: «У мамы в комнате». — Так иди и принеси. — Она спит. Джон вопросительно поднимает бровь, всем своим видом сообщая, что не видит в этом факте ничего такого, что могло бы помешать добыть желанную дурь. Сид, наконец, перестаёт возиться со своим шмотьём и смотрит прямо на приятеля, предпринимает ещё одну попытку сопротивления: — Я не хочу её будить. — А я и не прошу её будить, глупое ты создание, а прошу принести то, что ты обещал. Всё, иди, — и он призывно взмахивает рукой в сторону двери, после чего принимается с притворным интересом рассматривать пустой конверт из-под виниловой пластинки. Разговор окончен. Но Сид продолжает стоять на месте. Он спрашивает: — Ты пришёл только из-за курева? — Вообще-то да, — без какого-либо колебания отвечает Лайдон, не поднимает взгляд на пацана и не смотрит, с каким видом тот покидает комнату. А на что ему там глазеть? Придурок слишком сентиментальный для хулигана, которым он себя считает — это стало заметно ещё с первых дней знакомства. Бегает за ним, как собачонка, и смотрит с восхищением, только высунутого языка не хватает. Джону такое льстит, здесь лукавить он не станет, но порой бесит, что Сид так явно ждёт награду за своё преданное поведение: чтобы похвалили, по башке погладили, кинули кость. Или ещё чего, хер его знает. Но Джон не из «этих»: он не хвалит и по головке не гладит, не осторожничает и яйца не мнёт. Джон грубый, резкий и прямолинейный, и если он готов прийти в гости к чокнутой семейке только ради халявного забористого косяка, то так и говорит. И если Сид принимает условия сделки, то пусть не ноет. Блеющий Болан резко затыкается, потому что летит под кровать. Когда дверь в комнату вновь открывается, Лайдон стоит возле небольшой полки с музыкальными пластинками, лишний раз убеждаясь, что хороший вкус в эту халупу не завезли. Косится незаметно в сторону Сида, а у того лицо уже довольное, видимо, гордится, что мамку не разбудил. А она небось валяется под кайфом без задних ног и не обратила внимание, как её сыночек роется у неё в тайнике. Или это их общий тайник — Джон не до конца разобрался в их странных семейных отношениях с дурью. Сид сдвигает в угол письменного стола весь ненужный хлам, высыпает содержимое небольшого пакетика на поверхность и рядом кладёт папиросную бумагу. Не обмолвившись и словом, пацаны принимаются крутить косяки каждый для себя, но у Джона то ли руки кривые, то ли пальцы толстые, и бумага у него каждый раз рвётся. В итоге он чертыхается и нервно отбрасывает неудачный косяк. Сид мягко отталкивает его руки и говорит: «Дай сюда». Управляется он в два счёта, получая ровную и аккуратную самокрутку. Джон ловит себя на мысли, что в «нарко-штучках» у приятеля явно талант. Цветастые тряпки, которые совсем недавно Сид бережно раскладывал, отправляются с его же подачи на пол, а сам он заваливается на кровать. Джон приземляется рядом, приваливаясь спиной к Стардасту, и делает глубокую затяжку. Пацаны продолжают сидеть в тишине и курят, мерно заполняя комнатушку сизым дымом марихуаны. Где-то ближе к середине косяка, Сид, шмыгнув сопливым носом, спрашивает, куда Джон спрятал пластинку. Тот достаточно накурен, чтобы ответить правду — под кровать — и совсем не переживать, когда худое тело сползает вниз, а после уже с винилом направляется к вертушке. Кудрявый возвращается со своей «Tenement Lady» и вновь запевает про мамку-наркоманку. Или он имеет в виду трансвестита? Поплывший Сид, пошатнувшись на месте, подбирает с пола зелёный шарф, вновь наматывает его на шею и плавно покачивает узкими бёдрами, делая глубокую затяжку и выдыхая дым в потолок. Он беззвучно шевелит губами, абсолютно не попадая ни под одно слово, держит в руках невидимую гитару, бьёт воображаемым грифом по призрачным струнам, и в какой-то момент Джон с усмешкой угадывает в этих нелепых движениях Болана. Ко второй песне кудрявый глэм-рокер сдувается, уступая месту Пресли с нелепой рожей, у которого быстро трясутся коленки, словно в треморе, а бёдра то и дело, что трахают воздух. Здесь Джона начинает уносить и он, тихонько посмеиваясь, заваливается набок, старательно удерживая руку с косяком вертикально, чтобы пеплом не обжечь одеяло и не раздавить курево. Перформер совсем уходит в раж и, сжав в зубах косяк, трансформируется в летящую и очень серьёзную птицу, с раскинутыми в обе стороны руками-крыльями. Это выглядит настолько глупо и невпопад, что Лайдон уже смеётся в голос: — А это ещё что за хрень? Сид выпрямляется и вскидывает брови: — Ты не знаешь или не понял? — Я понял, что это птица. — Ну, а чья? — В смысле, блять, чья? — скулит сквозь смех Джон, задней мыслью отмечая, что трава, кажись, наконец-то вдарила по мозгам. — Это же Дэвид, мать его, Боуи, ты чё! У Сида язык заплетается и мозг плывёт не меньше, чем у Джона, но он всё равно с упоением принимается рассказывать и про птицу, и про гитарное соло Ронсона, и про глубинный смысл песни «Width of a Circle». У Лайдона слёзы текут от смеха — ему не до лекций больного фанатика — и поджимает острые колени к груди, потому что животу уже больно. Сид орёт: «Да хватит ржать, заебал!», а у самого щёки трещат по швам, и он всеми своими костями заваливается сверху и просит прекратить, даже вроде легонько постукивает кулаками. Джон коротко вскрикивает. Сид в испуге спрыгивает не только с него, но и оказывается в другом конце комнаты, видимо, чтобы уж точно ничего лишнего не натворить. Глаза у него по пятаку и, кажется, не дышит совсем. Сам Лайдон, тем временем, развалившись на кровати, смотрит на него полуприкрытыми от кайфа глазами и вялым движением руки убирает с лица пряди спутанных волос. — Ты мне шею прижёг, — поясняет он спокойно и улыбается, как кот. Хочет затянутся, но обнаруживает, что во время борьбы остатки косяка всё-таки сломались и часть травы рассыпалась по одеялу. Протягивает поломанный бычок Сиду. Тот несмело подходит и осторожно перенимает из пальцев. — Извини. — Забей. Оба затушенных окурка остаются лежать на столе рядом со стопкой тетрадок. — Сидни. Обратив на себя внимание, Лайдон демонстративно заворачивает рукав свитера по локоть. Его приятель не сразу соображает, что ему пытаются показать, поэтому подходит и наклоняется, чтобы рассмотреть поближе. Подушечки его пальцев аккуратно касаются розоватых круглых бляшек, что идут цепочкой вверх по бледной руке и прячутся под одеждой. — Больно было? — Разумеется. Иначе в чём смысл? Больше вопросов Сид не задаёт, только водит заворожённо по изуродованной коже, усевшись обратно рядом. Джон расслабленно прикрывает глаза, чувствуя, как голова кружится даже в лежачем положении и как невесомые прикосновения его убаюкивают. Дурь реально оказалась забористой. Но скромный скрип двери сообщает, что кайфу не суждено длиться вечно. Внутрь комнатушки, окутанной сизым дымом марихуаны, входит мамка в пёстром, как галлюцинации во время прихода от кислоты, балахоне, чья полупрозрачная ткань хуёво прячет полуобнажённое сорокалетнее женское тело со вздутыми варикозными венами на ногах. Джону даже в обдолбанном состоянии одного взгляда на неё хватает залиться краской и, кажется, заработать импотенцию до конца своих дней. Мамка, не проходя дальше распахнутой двери — спасибо ей за это — тянет маленький рот в слащавой улыбочке и говорит затылку своего угашенного сынишки-подростка: — Сайм, пора кушать. Она дожидается, когда её Сайм заторможено кивнёт, а потом избавляет от своего присутствия, так и не удостоив своим взглядом гостя в квартире. Джон будто перестаёт существовать и для Сида, который безмолвной тенью выскальзывает следом. Джон какое-то время лежит на кровати, все ещё ощущая фантомные прикосновения к шрамам, прислушивается к приглушенным голосам, доносящихся с кухни, безуспешно пытается выловить собственное имя. Призрачные касания чужих пальцев растворяются в воздухе, а за ними улетучивается и ощущение эйфории. Раздражение за руку со злостью скребется вверх, с довольствием занимая своё привычное место в самом центре сознания. Пластинка T. Rex вновь летит под кровать. Одна створка окна, дребезжа двойными стеклами, открывается настежь, обдувая вечерним ветром поздней осени. Джон закуривает и упирается локтями в подоконник. На детской площадке, скуля ржавыми петлями качели, качается ребёнок в полном одиночестве. Когда сигарета заканчивается, скрип в тишине всё ещё раздаётся. Ладонь сгребает часть рассыпанной травы на столе, кладёт в карман брюк, следом суётся кусок папиросной бумаги. Окно остаётся открытым, когда Джон выходит в полумрак коридора и бесшумно направляется к парадной двери. Шуршит курткой, натягивая сверху, склоняется к своей обуви. — Ты куда? — Что за тупой вопрос? Пальцы завязывают шнурки на одном ботинке, нога залезает во второй. — Останься, — когда Сид получает хмурый взгляд, то добавляет: - На чуть-чуть. — Уже темнеет. Хочешь, чтобы меня отпиздили по дороге? — Тогда заночуй у меня. — Нам травы не хватит. — Есть пиво. Для Джона это всё звучит соблазнительно, и он даже задумчиво прикусывает нижнюю губу, но на кухне звякнули тарелки, напомнив, что в квартире они не одни. О нет, план обречён на провал. — Я сваливаю, пока, — разворачивается Лайдон и хватается за щеколду на замке. — Блять, ну Джон! — хнычет Сид, жалобно ломает брови. Подходит вплотную, протягивает руку и сжимает замок, не даёт выйти. — Пожалуйста. Я заебался торчать тут один. — Ты же с матерью сидишь. — Издеваешься? Может, ещё кота посчитаешь? Джон искренне удивляется. Сыночек оказывается не совсем маменькин и даже, возможно, мозги какие-то есть, чтобы сообразить — мамка его не совсем адекватная. Джону думается, что пацан этот, что возвышается над ним с лицом побитой дворняги, вряд ли знает, что такое нормальная семья: где есть любящие отец и мать, которые так и норовят учить жизни; куча сиблингов, с которыми уссываешься со смеху и дерёшься до одури; где есть суматошные завтраки, когда толпа одновременно собирается кто на работу, кто на учёбу; шумные ужины, за которыми всегда какая-то словесная перепалка, но на фазе вычищенных тарелок все успокаиваются. Джон стоит в полумрачном узком коридоре, облепленном уродливыми обоями, по его ногам дует сквозняк и все ещё чувствуется запах недавно выкуренной марихуаны, переплетающейся с запахом мерзких ароматических палочек. И хочется на мгновение показать Сиду, как бывает по-другому. Познакомить со своей матушкой, которая знает толк в музыке. Они бы друг другу понравились. — Ладно, но только сначала покажешь, где тут поблизости можно купить хавчик.* * *
Один косяк на двоих, по банке пива каждому. Джон, сытый и под кайфом, щедро делится историями о своих приключениях на этой неделе: как с корешами, сходив на футбол, нарвались на тедди-боев и чуть с ними не попиздились - полицаи их вовремя разогнали; как впервые сходили в гей-клуб и обнаружили с удивлением, что там не только педики тусят, но и ещё куча занимательных людей, которые не доёбываются до внешности. Сид, изголодавшийся по событиям в жизни, слушает с горящими глазами, перебивает только для того, чтобы вставить шутку. В комнату к ним больше не заходят. О том, что кто-то есть кроме них, напоминает негромкий бубнёж телевизора за стенкой и редкое поскрипывание дверьми. Пацаны готовятся ко сну. Сид, затолкав весь хлам с пола под кровать, начинает суетливо обустраивать спальное место для своего гостя, пока сам гость в ужасе наблюдает за этим процессом. Матраса, естественно, лишнего нет, поэтому его заменяют пополам сложенным одеялом, а сверху стелет простыню. Стоя в носках, Джон ощущает, насколько линолеум под ним холодный, и что через щель из-под двери поддувает. — Ну пиздец, — бормочет он, осторожно укладываясь рядом с цивилизованной кроватью, на которой уже расположился довольный Сид. Тот, устроившись на животе, выжидающе смотрит вниз на Джона, как бы намекая, что готов слушать весёлые истории и дальше. А Джону вообще не до демонстрации своих умений в роли рассказчика. Он на своём тонком свёрнутом одеяле покоится лишь пару минут и уже осознаёт, как для его больной спины и выпирающих костей подобная жёсткость оборачивается пыткой. Он ворочается, пытается найти положение удобнее, тихо ругается. Тело в ответ только ноет сильнее, заставляя вновь перевернуться. В конце концов, Джон принимает своё поражение перед бетонным противником и, скрипя зубами, решает обратиться к Сиду за помощью, надеясь, что тот хотя бы второе одеяло подаст или, лучше всего, махнётся с ним местом. Но от Сида ждать героических поступков не приходится: он уже в полном отрубе и вовсю пускает слюни в подушку. Джон в бешенстве, ведь он сам сейчас мог бы у себя дома давить щёки на мягком матрасе с таким же блаженным видом, но нет, его сострадательное сердце вновь решило сыграть против него. — Ну-ка, говнюк, двигайся, — цедит сквозь зубы Лайдон, бесцеремонно пихая тушку спящего приятеля к стене, освобождая место на узкой кровати и забрасывая свою подушку следом. Сид сонно щурится и кривит губы, наблюдая, как приятель устраивается рядом и перетягивает одеяло на себя. — Эй, ты чё? — Если что-то не нравится, то можешь валить на пол. — Вообще-то это моя кровать. — Вообще-то это твоя идея с ночевкой, так что заткнись и не вякай. Сид и правда затыкается, но тонкие брови все же недовольно сводит к переносице. С таким же выражением лежит напротив и Джон, при этом ещё и злобно сопя. Обоим пацанам неловко и это чувство усиливается, когда сидовская голая нога шевелится под одеялом и случайно задевает коленкой чужую. Сид сильнее вжимается спиной в стенку, стараясь увеличить свободное пространство между ними, и снова врезается ногой. — Заебал дёргаться. Сид в ответ цокает языком и, шмыгнув соплями, проводит пальцами под влажным носом, что поблескивает под светом луны. — Да уж, — брезгливым тоном протягивает Джон, глядя на эту картину. - Вблизи ты ещё уродливее. — На себя посмотри! Мышь, блять. — Чего? — Что слышал. Мелкая мышь с мышиными зубами и мышиным смехом, — бурчит Сид, опустив глаза, и не видит насмешливую улыбку приятеля. — И как же по-твоему смеются мыши? — Как ты. Сид корчит рожу, карикатурно выпячивая передние зубы, и часто легонько дышит, судя по всему, имитируя Джона. Тот в свою очередь начинает тихо смеяться, и, замечая, насколько издаваемые Сидом звуки оказались похожи, смеётся громче. — Пошёл ты! — он шутливо заезжает ладонью по чужому лбу, заставляя прекратить гримасничать. Приятель в долгу не остаётся и отражает удар в лоб. Толчок в плечо. Щипок за бок. Ступнями по голени. Коленом в бедро. Борьба принимает широкий размах, когда в руках оказываются подушки, и вот мягкое, но увесистое орудие ударяет, куда попадётся. Смех пацанов заполняет комнату, как когда-то сизый дым марихуаны. Только окно открывать не хочется, пусть даже от борьбы становится жарко, а сердце учащенно бьётся. Кульминация происходит, когда Сид с грохотом валится на пол и издаёт короткий болезненный стон. Несколько пластмассовых супергероев, стоящих на полках, солидарно падают набок. Джон, всё ещё посмеиваясь на кровати, протягивает свою руку, чтобы помочь подняться. Пальцы не успевают коснуться друг друга, замерев в воздухе, когда женский вопль доносится из-за тонкой стены: — Саймон, скотина, живо заткнулся и лёг спать! Пацаны, уставившись друг на друга, затихают, а потом одновременно тихо прыскают смехом. Джон двигается к стене, позволяя Сиду лечь рядом, когда чокнутая мамка орёт: — Первый час ночи, сука! Сколько можно беситься?! Сид подбирает одеяло с пола и протягивает Джону, чтобы тот больше не пытался отжать у него. Ложится на бок, лицом к нему, и всё ещё улыбается, когда женщина кричит: — Я одна тебя ращу, а ты вот как со мной обращаешься? Мразь! — Спасибо, что остался, — шепчет Сид. Джон жмёт плечами и в тон ему отвечает: — Нет проблем. Проблемы, конечно, были, но никто эту тему не собирается поднимать. Главное, было весело. — Я завтра тебя специально чуть свет подниму и только попробуй не встать! Джон ждёт, когда заткнётся бестия в соседней комнате или когда Сид перевернётся на другой бок. Ничего из этого не происходит. Тогда он ворочается сам и оказывается лицом в районе яиц бумажного Стардаста. Заебись. Через пару минут наступает звенящая тишина. Приятель позади не шевелится, видимо, так и уснул, уткнувшись ему чуть ли не в затылок. И как самому не неловко, вот так лежать рядом с корешем в одной постели, смотреть ему в глаза и чуть ли жаться со спины? Будто они парочка гомиков или типа того. Джон поднимает глаза вверх по стене и видит размалеванную рожу Боуи. Хотя хрен его знает, что у этого Сида творится в башке. — А потом ещё придёшь? — раздаётся позади так внезапно, что заставляет вздрогнуть. — Правда, вряд ли мама снова даст свою траву. Джон молчит, держит паузу скорее для вида, и потом отвечает честно: — Приду.