'77
В одной руке — две пинты пива, в другой — бутылка мятного шнапса, в тисках подмышкой — бутылка водки. Тёмные глаза, ещё не успевшие затуманиться алкогольной дымкой, сосредоточенно смотрят то под ноги, то вокруг себя. Каждый проходящий и каждый стоящий на пути получает угрожающие мозговые волны с одним только сообщением: «Толкнёте — переебу». Если бы не две пачки фисташек в стиснутых зубах — рычал бы это, не стесняясь, но даже так вряд ли кто его расслышал, заглушаемого неистовыми ударами барабана и рёвом гитары. Какая-то агрессивно разукрашенная девка выпрыгивает прямо перед носом, вытаскивая из толпы зрителей, стоящих у сцены, подобно разукрашенного пацана. Сид вовремя успевает остановиться, прежде чем случилось лобовое столкновение. Парочка пьяная в дрова не видит его высотой в шесть футов. Проклятые фисташки всё ещё затыкают рот, поэтому приходится молча ждать, когда те перебесятся перед ним, истерично смеясь испачканными чёрной помадой губами, а потом свалят в сторону, освобождая дорогу. Ещё несколько шагов по маленькому клубу с отвратительным низким потолком, создающим впечатление, что если не ссутулиться, то торчащий вверх шухер будет елозить по пыльной краске, и впереди наконец-то виднеется ещё одна сгорбленная фигура в белом пиджаке — бедолага в таком положении полжизни ходит, наверное, знатно заебался. Радость, что бесконечный путь от барной стойки сюда успешно преодолён, охватывает с равной степенью, как и чувство победы в маленьком споре, когда Джон оказался неправ. «О, Сидни, не дури. Сходи в два подхода, ты же накосячешь по-любому». А вот хуй он там угадал: Сид не дебил, чтобы туда-сюда ходить, если можно всё унести за раз. И ничего даже не случилось, потому что когда захочет, всё у него нормально получается. Прижатые друг к другу пинты пива протягиваются вперёд, чтобы слегка задеть предплечье стоящего спиной друга и привлечь к себе внимание. — Криворукая ты скотина! — возмущённо восклицает Роттен, когда сам же ебучие кружки и задевает локтем, выплёскивая содержимое. Под хмельную волну попадает рукав его драгоценного пиджака, капли брызжут на его низ и на верхнюю часть брюк. Глаза гневно таращатся на всю эту картину, а потом впиваются в Сида, будто пытаются телепатически задушить, а тот, между прочим, тоже раздосадован казусом — у него теперь вся рука мерзопакостно липкая. И хочется выдать в ответ справедливое «Слепошарый говнюк», но удаётся только возмущённо промычать, передавая пиво рядом стоящей смеющейся Джордан. — Да ладно, не так страшно, — произносит она с улыбкой, наблюдая, как Джон истерично трёт ткань рукава, выплёвывая оскорбления в сторону неуклюжего приятеля. — Сними его и всё. Несмотря на то, что Джон сам виноват, Сид всё же хочет принять участие в спасательной операции и тоже пытается поелозить локтем, обтянутой искусственной кожей косухи. Но его отталкивают и произносят угрожающее: «Не трогай». Ну всё, пиздец, у него катастрофа, теперь будет с кислой рожей ходить до конца тусовки, а им ещё вдвоём домой возвращаться. Сид, конечно, хочет извиниться, просто чтобы тот успокоился, ссориться сейчас вообще лишнее, только настроение всем портить, но Роттену, естественно, похуй на окружающих, и он, распихивая всех на своём пути, устремляется в сторону сортира. Присутствующая компашка переглядывается друг с другом и прыскает смехом. Пиво распределяется между Стивом и Полом, а Джордан наконец-то освобождает рот долговязого от проклятых пачек с фисташками, чтобы он смог вдоволь поворчать о том, что всё равно пиджак Джона — говно, и если он его снимет, то будет выглядеть даже лучше. — И как ты его терпишь? — задумчиво протягивает Стив и качает головой подобно тому, как качают своими уродливыми головами мерзкие старые кошёлки, когда Сид с Джоном проходят мимо них. — Он же тебя постоянно матом кроет. — Он не серьёзно, — отзывается Вишес, откручивая у бутылки со шнапсом крышку. — А по-моему очень даже серьёзно, — предсказуемо поддерживает своего дружка Кук. — Если бы меня Стиви скотиной назвал, то я бы ему тут же по пятое число вломил. — Ты-то? Мне? — тут же пихает в плечо Джонси, насмешливо улыбаясь. — Я бы тебе так пизданул, что летел бы до самого Тумбукту. — Куда? — Город такой в Африке есть, бестолочь, — самодовольно произносит он и вновь обращается к Вишесу: — А вы с Джоном часто пиздитесь? — Никогда, — угрюмо отзывается Сид и со своими бутылками отходит в сторону, делает пару обжигающих глотков и морщится. — И это вас вообще не касается. — Касается и ещё как! Если вы однажды поубиваете друг друга, то нам придётся искать новых вокалиста и басиста, а это такой гемор, знаешь ли. То, что Джонс упомянул про басиста, смягчает Сида, осознающего собственную важность в группе, пусть те зачастую и ноют, что он, видите ли, играет плохо и его проще выгнать, чем научить. А оказывается, что реально переживают за него, поэтому спешит всех взволнованных успокоить: — Джон хороший парень. Просто яйца не мнёт, понимаете, о чём я? Стив, старательно поджимая губы, чтобы его лицо не разъебало от хохота, коротко кивает. — Да я не об этом, больной извращенец! — повышает голос Вишес и, рьяно потряхивая зажатой в кулаке бутылкой, продолжает: — Он крутой перец. По-настоящему крутой. И если хуями кроет, значит, заслужил. Я вам не какая-то размазня, мне глубоко насрать, что он там про меня говорит, потому что само по себе быть лучшим другом Роттена — привилегия. — Лучшим? — Стив переглядывается с Полом и многозначительно приподнимает свои густые брови, а в глазах его читается то ли жалость, то ли сочувствие, то ли ему смешно, что Сид себе такой статус присвоил, хотя с Джоном они никогда об этом не говорили. Они вообще о своих отношениях с друг другом не разговаривают. Кто вообще так делает? Олухи, может, какие, которые не могут судить друг друга по поступкам и им нужно вербальное подтверждение своих чувств. Чувства. Ага, сейчас бы с Джоном сесть за стол, покрытой белоснежной скатертью и уставленной сладкими десертами в хрустальных вазочках, выпить чаёк из расписных кружечек и воодушевлённо порассуждать на тему, что чувствуют друг другу, пока за огромным окном щебечут пёстрые птички, ласкаемые тёплыми лучами полуденного солнца. Ёбнулись совсем? Роттен с первых дней знакомства показал, что он за человек и как живёт эту жизнь, а Сид — не идиот, просёк сразу и согласился сам, ведь всё, что ужасает окружающих в Джоне — его честность, мировоззрение, революционный дух, непрошибаемый характер, умение отстаивать свою правоту — неимоверно восхищает Сида и он готов землю целовать под его ногами, если тот этого захочет, потому что, блять, не стыдно, и глотки грызть всем, кто косо смотрит, потому что нехуй. Вишес молчит, посылая таким образом к чертям собачьим всех, кто осуждает его или Джона — он не собирается ни перед кем отчитываться. И Джордан, которая всё это время стояла с закрытым ртом, вступает на сторону помрачневшего пацана: — Оставьте его в покое. Ему и так от Джона досталось.* * *
Дождь стучит по мутному от разводов стеклу, абсолютно не попадая в ритм баса, что гулко звучит из-под длинных пальцев. Шелест страниц, что раздаётся время от времени, тоже. В углу светлой комнаты, возле окна, из которого слегка поддувает в бок, прикрытый тонкой майкой, стоит старое массивное кресло, купленное на блошином рынке практически за даром. Взобравшись на него с ногами и каким-то образом уместившись, Сид, сгорбившись над гитарой, следит за собственными пальцами, переставляя каждый так, чтобы получить правильный аккорд и не сфальшивить. Получается у него это или нет — ему трудно сказать, но лежавший на кровати Джон не жалуется, значит, всё не так плохо. Очередная страница книжки переворачивается, а глаза цвета штормового неба, которое Сид видел лишь однажды в своей жизни, неспешно скользят по строчкам из типографской краски. Сиду хочется, чтобы эти глаза смотрели на него, поэтому зовёт друга по имени и предлагает поиграть с ним, а когда получает безрадостный взгляд, чуть улыбается и вновь перебирает струны: — Угадаешь? Дурацкая книга вновь заполучает к себе всё внимание, абсолютно не прилагая к этому никаких усилий. — Ну же, ты же знаешь её. — Нет. — Не пизди, знаешь, — неверующе склоняет голову Вишес и несколько мгновений покусывает нижнюю губу, выжидая, прервётся ли молчание, а когда никакой реакции не получает, то применяет излюбленный приём, который всегда со всеми срабатывает — действует на нервы: — Джон, давай поиграем. Джон, давай поиграем. Джон… Он повторяет это монотонно и быстро, трогает струны уже не так аккуратно, как в начале, а бьёт по ним грубо, жёстко и невпопад, чтобы звук получался резким, раздражительным и громким, — насколько может звучать бас — не позволяя сосредоточиться на тексте. Книга опускается вниз вместе с узкой грудной клеткой, когда из носа слышится шум протяжённого тяжёлого выдоха. Уставшее небо смотрит на Сида. — Ты знаешь только песни Рамонс, тексты у которых настолько примитивные и тупые, что слушая их, чувствую, как деградирую. «Я хочу нюхать клей»? Лучше убейте меня. — Ну я же сказал, что знаешь! — восклицает Сид и, обрадованный тем, что Джон всё-таки решил принять брошенный вызов, с энтузиазмом наигрывает другую мелодию. Джон пару секунд вслушивается в жалкие попытки своего приятеля, наглядно демонстрирующего, какой ошибкой было брать его в группу в роли басиста. — Боже, как непредсказуемо, — закатывает глаза он. — Угадал? — Я бы предпочёл её не угадывать, но, к сожалению, мне снятся кошмары, в которых мерзкий садист устраивает мне многочасовые пытки, поставив эту песню на повтор. Хотя, стой, это же было наяву и садистом был ты, — Джон своим маниакальным взглядом утыкается в Сида, но через секунду его лицо вновь расслабляется, оставляя след раздражения лишь в слегка вздёрнутой верхней губе. — Тогда скажи, как называется. — Нет. — Значит, не знаешь, — пожимает плечами Сид и крутит колку на грифе. — Лох ты, конечно, такую мейнстримную песню не знать. Она же из каждого утюга звучит. Роттен упрямо смотрит перед собой на страницы книги и спешно скачет по строчкам, пытаясь понять, где остановился, а после, перелистывая страницу обратно, неохотно, но всё же бормочет: — «Я хочу быть твоим псом». — Чё, реально? Тогда погавкай! — заливисто смеётся Сид и, глядя на то, каким недовольным его лучший друг выглядит в эту секунду, ему становится так весело и так хорошо. Гитара бережно опускается на пол между креслом и коробками с хламом, которые при переезде в квартиру никто из пацанов так и не разобрал, хотя прошло уже больше недели. Потрёпанные временем и пройденными километрами от пабов до клубов кеды торопливо ступают по такому выпадающему из скромной блеклой обстановки новенькому ковру с ярким африканским орнаментом, что на новоселье подарил от всего сердца Леттс. Джон, и так насупившийся после тупых приколов приятеля, злится ещё сильнее, ворчит, что они вдвоём на узкой кровати не поместятся, но Сид всё равно укладывается рядом, частично наваливаясь спиной на худое плечо, а торчащими на макушке колючими волосами неприятно тычется в щёку. Вдобавок ещё елозит на месте, чтобы просунуть руку в передний карман узких джин и вытащить игрушку — крошечный мотоцикл с сидящим на нём крошечным человечком. Роттен предсказуемо и нарочито громко пыхтит и даже утробный рык издаёт, но всё же явно не протестует, а пытается принять в таких обстоятельствах более удобное положение, накренившись вбок. Раскрытая книга всё ещё у него в руках и, несмотря ни на что, с надеждой ждёт возобновления сотрудничества между читателем и автором. — А ты знаешь, — подаёт голос Сид, указательным пальцем ударяя по переднему колесу мотоцикла, заставляя то с тихим шуршанием крутится. — Что Пол и Стив строят заговоры за твоей спиной и хотят, чтобы я с тобой дружить перестал? Тот хмыкает. — Не удивлён. Они этим заговорами занимаются с первых дней, как я попал в группу. Ах, какая жалость, что одна крыса сбежала с корабля и их стало меньше. Какое-то время слышится только мерное постукивание дождя. Когда на улице раздаётся чей-то пьяный смех и звук битого стекла, никто в комнате не вздрагивает, привыкшие к подобным сценам не только в этом районе, но и за всю свою жизнь. Зычный мужской голос где-то под окнами внизу в красках и подробно объясняет, кого, куда и как ебал его обладатель. Второй голос, по тембру и тону мало чем отличающейся, делится на этот счёт своим мнением и своими планами о том, что он собирается сделать, если «выблядок» ещё раз прикоснётся к его «малыхе». Эти разборки приматов не дают сосредоточиться, вынуждая вслушиваться в их похабную речь, отвлекая от происходящего в романе, и от этого положение, в котором Джон прибывает на кровати, становится ещё более невыносимым. — Мне неудобно, — с капризной нотой произносит он и дёргает плечом, пытаясь столкнуть с себя костлявую тушу. — Съебись. Вишес съёбываться наотрез отказывается, поэтому соглашается лишь сменить позу, переворачивается на бок и, подперев голову рукой, смотрит прямо на своего друга, который погружён в свою дебильную макулатуру, что так нагло выхватывает его присутствие из вишевской реальности. Игрушечный мотоцикл, зажатый между двумя пальцами, встаёт в центре чужого живота над самым пупком и с рёвом, издаваемым ртом пацана, стремительно несётся вперёд к грудной клетке, подпрыгивая на белых кочках-складках рубашки и игнорируя возгласы «Ты мне мешаешь, Сидни!», ловко маневрирует между пуговицами, а потом резко взмывает вверх, со свистом рассекая воздух, летит через гигантскую книжку и с мощным взрывом врезается в лоб. Валит чёрный густой дым, ошмётки разорванного мотоциклиста беспорядочно сыплются, как конфетти, с влажным шмякающим звуком падая то там, то здесь, и всё это трагическое место обильно поливается кровью. В той точке, где произошло вопиющее самоубийство, пролегла глубокая складка. Штормовое небо привычно мрачное и тяжёлое — Джон, видимо, сам не в восторге, что вся эта трагедия произошла прямо на его физиономии. Сид признаёт свою причастность к случившемуся, поэтому решает исправить гнетущее положение, поддаётся вперёд и коротко целует в лоб, как мама когда-то целовала его в ушибы, чтобы те не болели. Отстраняется на секунду, проверяя настроение Роттена и, не получив ожидаемого результата, склоняется чуть ниже, тычется сухими губами в скулу, в щёку и, чуть помедлив, в губы. Те в результате сдаются и против воли вздрагивают в слабой улыбке. Игрушечный мотоцикл оказывается брошен на кровать и теперь зажат в складках простыни двумя худыми телами. Бестолковая книга, потерпев поражение в борьбе за внимание, теперь лежит страницами вниз на мерно вздымающейся груди. Вишес невесомо водит пальцами по расслабленному лицу, едва касаясь бледной кожи, усыпанной розоватыми прыщиками и напоминающими кусочки клубники в молоке, скользит вдоль изгиба носа и обводит контур ярко алых губ, задерживается на нижней полной, и мгновение колеблется, с трудом удерживаясь, чтобы не поцеловать эту нежность вновь и не нарушить воцарившуюся безмятежность. Он с жадностью впитывает в себя подобные моменты умиротворения и какой-то волшебной интимной близости, когда его грозного лучшего друга можно увидеть таким податливым, с прикрытыми, едва заметно подрагивающими ресницами, когда он не выражает ярость или насмешку, не участвует в спорах и не орёт со сцены, что от напряжения голосовых связок весь краснеет и на взмокших висках вздуваются вены. И Сид думает, что какие же конченные идиоты, абсолютные тупые куски дерьма, которые пытаются убедить его, что Джон — плохой человек и нужно держаться от него подальше. Да, он бывает тем ещё невыносимым мерзавцем, но и Сид не лучше, поэтому как ни ему ли знать, что это, блять, только одна его сторона, ведь сам человек — не однородная масса, узколобые вы суки. Они все — безмозглые, недальновидные, слепые, ничего не знающие, не пытающиеся даже понять, разглядеть и увидеть в Джоне то, что так ясно видит Сид: не только талант, духовную мощь и физическую красоту, но и то, каким заботливым, добрым и даже милым он может быть. Как Джон, сняв с себя стальную броню, может вот так лежать рядом, позволять трогать себя, жаться к себе, даже когда ему неудобно от того, как сильно изношенный матрас прогибается под двумя телами, и не протестовать, когда в порыве нахлынувших сентиментальных чувств его всё же целуют в угол рта и как тот вновь сдержанно ползёт вверх в едва заметной улыбке, которая для Сида является ослепительно яркой, ярче горящих фар в темноте, ярче ебучего солнца в блядском космосе. И он прекрасно осознаёт, что вся эта картина — редкое явление и немногим дозволено видеть её, и этот факт — избранности — заставляет испытывать то невероятное чувство, которое он до знакомства с Джоном в своей жизни ни разу не испытывал — чувство собственной значимости для кого-то. Пальцы прекращают своё бесцельное блуждание по бархатной коже, обхватывают кончиками выпавшую ресницу и снимают с щеки. Пару секунд тёмные глаза внимательно разглядывают тонкую волосинку на свету, после чего губы сдувают её прочь. — Отсоси мне, — говорит Джон и заводит руки за голову. И Сид спускается вниз.* * *
Крепкие руки сжимают палочки, энергично стуча по тарелкам и альтам. Медиатор между пальцами рвёт струны на части, вызывая отчаянный рёв гитары. Свирепый голос надрывно орёт о том, что у него нет чувств, а во время тактов его обладатель со спокойным видом отхлёбывает пиво и вытирает губы о плечо. Гулкий бас, выбивающийся из ритма, замолкает на пару мгновений, потом вновь начинает звучать, откровенно не попадая по нотам до тех пор, пока вовсе не исчезает из звукового пространства. — Олень, ты чего развалился? Когда вопрос не получает ответа, Стив машет рукой, отдавая команду остановиться, и подходит к другому краю сцены. — Сид, хватит валять дурака. Вставай. Сид не встаёт и глаза не открывает, соглашается только неохотно напрячь свои голосовые связки: — Я устал. — Это ты устал?! — под потной жопой Кука начинает полыхать так сильно, что тот вскакивает из-за своей баррикады. — Может, тогда местами махнёмся, а? — Давай! — Сид принимает вызов и тоже решает пошевелиться, даже приподнимается на локтях, чтобы обернуться и прямо в лицо покрасневшему альбиносу выдать: — В барабаны стучать как нехуй делать. А ты попробуй эту базуку в руках держать и что-то на ней лабать. Нахрена мне это дерьмо вообще дали? — он раздражённо спихивает с себя инструмент, укладывая его на пол рядом. — Стив, давай лучше с тобой махнёмся. Ты ж умеешь на этом говне играть, а я твою пукалку возьму. — Ты не умеешь играть на гитаре, дебила кусок. — Умею! Разумеется, не так хорошо, как на басу, но подучусь и не хуже тебя буду. Повисшая короткая пауза преподносит возможность кому-нибудь засмеяться и все надеются, что этим человеком окажется Сид, но тот как и подобает профессиональному клоуну сохраняет лицо кирпичом, как бы нелепо при этом не выглядел. А потом измученно вздыхает и выдаёт финальный панчлайн: «Давайте закругляться», из-за чего Стив опрокидывает голову назад и то ли рычит от раздражения, то ли стонет от бессилия. — Кончай придуриваться! Мальком жопу рвёт, чтобы нам концерты устроить, а ты хуйнёй страдаешь. — Сидни, — с деланным видом подаёт голос Джон, поднимает с пола свою кофту и отряхивает её. — Ты когда-нибудь видел, как мистер Фетишист рвёт свою жопу? Сидни прыскает смехом и брезгливо морщится: — Не-а. — И я не видел. Интересно тогда, как такое смог увидеть наш Джонси? Фан-клуб Джона Роттена в лице одного человека смеётся громко и шлёпает ладонью по полу, специально выводя из себя ещё сильнее. — Какие же вы всё-таки мудаки, — разочарованно качает головой Стив и отходит от двух дружков, поправляет кабель на своей гитаре. — У нас концерт на носу, а вы не можете отыграть нормально даже ссаный саундчек. — Я буду нормально отыгрывать ссаный саундчек после того, как мне начнут нормально за это платить, — тут же отзывается Джон, даже не пытаясь скрыть своё раздражение, вспыхивающей спичкой, стоит только поставить слово «деньги» в разговоре про того, чьё имя лишний раз тошно произносить. — Не тебе жаловаться! У тебя хотя бы есть нормальная квартира, а я живу в какой-то залупе вместе с инструментами. — Нормальная квартира? Мне приходится жить с вонючим Сидом, потому что на те жалкие гроши, что нам выдаёт кудрявый извращенец, невозможно что-то снимать в одиночку! — В смысле я вонючий? — Ох, Сид, завались нахуй. — Да тебе вечно всё не нравится, — не унимается Стив. — У кого-то даже нет того, что есть у нас, а тебе всё мало! Если бы не Мальком, то ты так бы и давил вонючих крыс на стройке, неблагодарный ты засранец. — На стройке, к твоему сведенью, платили больше и при этом меня никто не пытался пырнуть ножом. — Да хватит строить из себя жертву! — пищит из-за барабанной баррикады Кук. — Меня по башке ёбнули так, что я чуть кони не двинул, и ничего, живой и не ною. — Вот Макларен и ебёт вас во все щели, потому что вы языки в жопу засунули, — выплёвывает Джон, спрыгивает со сцены и идёт через весь пустой актовый зал прямиком к выходу, по пути натягивая драную кофту. Сид, не долго думая, вскакивает на ноги, будто не он только что страдал от усталости и все те пару несчастных песен строил мученическую мину, а теперь торопится вслед за другом, пока вторая половина группы дротиками в их спины кидают оскорбления. Джон громко хлопает парадными дверьми колледжа, вылетает на крыльцо, не сбивая идущих на встречу студентов лишь потому, что те шарахаются от него, завидев бешенные глаза и выдвинутую вперёд нижнюю челюсть. Пацан хочет сделать глоток пива, но обнаруживает, что оно закончилось, поэтому с хрустом сжимает жестяное тело и гневно отбрасывает его в сторону. Оно со звоном отскакивает от тротуара и закатывается в аккуратно выстриженный газон. Через несколько мгновений рядом возникает Сид и протягивает зажжённую спичку к сигарете, стоило той только оказаться зажатой между губ. — От одного мудака избавились, осталось избавиться ещё от двух, — выдыхает свои мысли Джон вместе с никотиновым дымом. — От трёх. Милки-Хуилки тоже нужно гнать в шею. — И им на замену возьмём кого-нибудь из нашей банды. Думаю, Уоббл отлично бы смотрелся с гитарой. — А на место Пола посадили бы Дэйва. Он бы так отстукивал, что дым валил из ушей и в конце бы башкой протаранил барабан! — А менеджером сделали бы Рэмбо. — Питбуль Рэмбо? Не, лучше Грея, у него мозгов больше, а из шкета сделаешь телохранителя. — Ты ведь мой телохранитель, разве нет? Сид как это слышит, так сразу и начинает светится прожектором, сиюсекундно плющит его в улыбке от довольства, что вроде как похвалили, и хватается за бочину чужой кофты, притягивает к себе так, что слышно, как одна из вязанных дырок с треском разрастается сильнее. Джон не обжимается на людях и это понятно, не в его случае, тем более с пацаном, но всё равно хочется к нему прикоснуться, припасть к его плечу грудной клеткой, чтобы хоть как-то продемонстрировать, что ему приятно и он благодарен. — Может, в паб сходим, пока есть свободное время? — предлагает Сид, но вдруг меняется в лице, морщится и замирает, прислушивается к себе и выдаёт сдавленно: — Кажется, меня сейчас вырвет. Джон даже среагировать не успевает, как его приятеля выворачивает наизнанку, благо что тот сам вовремя отворачивается, фонтаном извергаясь на крыльцо и бледно-жёлтая жидкость медленно стекает с края на нижнюю ступень лестницы. — Твою мать, Сид! — отскакивает от него Роттен, взметнув в воздух руками и осматривает себя, надеясь, что очередной природный катаклизм от Сидни не задел его. Пацан отхаркивается, согнувшись пополам, вытирает рукой нити слизи, тянущиеся к полу. Кряхтит о том, что почему-то частенько блюёт в последнее время. — Действительно, почему? — ехидно задаётся вопросом Джон и усмехается колко. — Может, потому что ты наркоман? — Дело не в этом. — Дело, блять, всегда в этом. Окурок летит прямо в арт-объект, сотворённый Сидом. — Ты куда? Мы же в паб хотели пойти! — У нас саундчек, кретин.* * *
Джон собирается на предстоящую тусовку, пытливо выдавливает прыщи на лице и волосы необычно зализывает на бок. Брюки, рубашка, белый пиджак — тот самый, на которое недавно пиво проливалось — и даже блядский галстук удавкой на шею, и кто скажет, что это панк. Сид валяется на своей койке и наблюдает за корешом, крутящегося перед зеркалом, и не может молчать, когда его лучший друг собирается позориться, поэтому считает своим долгом сообщить: — Выглядишь дерьмово. — Не волнуйся, даже так ты остаёшься главным уродцем в группе. Сид готов стерпеть любые оскорбления, но только не прямое покушение на образ анархиста, когда Джон без стеснения брызгается одеколоном. Поэтому подскакивает к нему, выхватывает флакон и заносит его над головой. — Если ты его сейчас разобьёшь, то мы оба здесь загнёмся от вони. Кулак послушно опускается, но держится на приличном расстоянии, чтобы ядовитую химозу не допустить запутавшемуся в себе дураку. — Ты меня пугаешь, Джон. Что это за камуфляж под унылого обывателя? Джон окидывает своё отражение взглядом и поправляет галстук, делая его не таким тугим под горлом. — Тут одному человеку наплели, что я, видите ли, мерзкий злобный говнюк… — Но это ведь правда. — Я и не спорю, но хочется, чтобы у этого человека было обо мне другое мнение. — Нахера? Джон вглядывается в глаза своего клона, который на самом деле-то не очень на него похож, хотя объяснить различие между ними не может и сам будто задумывается над повисшим вопросом, после чего жмёт плечами: — Наверное, мне скучно, — а потом добавляет: — Могу тебя взять с собой. Пойдёшь? Сид соглашается лишь потому что не хочет оставаться один, но выдвигает условие, что притворяться кем-то другим не собирается. — Просто пообещай, что не будешь исполнять. Обещаешь? — Я таким вообще не занимаюсь, — Сид толкает друга в сторону и подгибает колени, чтобы залезть в зеркальный кадр с головой. В зубы пихает пожелтевший от никотина палец, отковыривая налёт, а потом пятерню запускает в спутанные жёсткие волосы, проведя по всей длине колючек вверх. — Я готов, погнали. И сначала даже было как-то любопытно, ради кого Джонни так прихорашивался, что в итоге стал дешёвой копией Брайана Ферри, но глотка у Сида прожженная, поэтому внимание переключается на любезно выставленные ящики с различной алкашкой, что свидетельствует о том, кем бы этот человек ни был, он хороший мужик. Людей много, даже музыканты есть, с которыми интересно поболтать и не от мира сего художники, притащившие с собой излюбленное ЛСД — надёжную помощь для вдохновения и путешествия в другой мир, отправной точкой которой может стать даже такая квартирёшка на окраине Лондона, как эта. Но веселье заканчивается на второй бутылке вискаря, когда чувства обостряются и вот Сиду вновь не похер на то, куда свалил его Джон, они же вместе пришли, а он как всегда его бросил. Квартира просторная, но найти рыжую макушку не предоставляет труда. Сид подходит к группе людей, которые обсуждают фильмы и жалуются на то, каким посредственным стал современный кинематограф и не сравнится он по уникальности с тем, что снимали раньше. Даже старина Джон, который никогда не питал к фильмам особого интереса, вставляет своё слово и говнит Хичкока, работы которого ничего кроме желания уснуть в нём не вызывают. И это король саспенса? Пиздец. Белобрысая дамочка, чьё лицо кажется смутно знакомым, не отходит от рыжего пацана, поглядывает на него так, что Сиду не нравится, и с какой-то противной улыбочкой советует ему познакомится с творчеством Лени Рифеншталь и Фринца Ланга. — Тебе, как художнику, должны понравится те образы и приёмы, которые они используют в своих картинах. И она с видом учительницы искусств рассказывает мерным голосом про культовый «Метрополис» Ланга и про то, за что так сильно Гитлер любил работы Рифеншталь. Она щедро сыплет и фактами, и датами, не заботясь совершенно о том, что кого-то из присутствующих действительно может волновать значимость «Триумфа воли» — строит из себя умную, поясняющую за то, что ёбанные нацики когда-то снимали. А Джон якобы увлеченно кивает и даже почти не перебивает, добропорядочно отрабатывает образ хорошего мальчика как настоящий актёрышко, не зря же он сегодня слюнями волосы прилизывал и удавку на шею повесил. Сиду тошно от этого лицемерия и напыщенности, поэтому зычным голосом произносит, обрывая девку на полуслове: — А единственный фильм, который понравился мне — «Глубокая глотка». Неплохо я там подрочил. Группка блеющих баранов затыкается и таращится на него, растерянно хлопая глазёнками. Учительница искусств первая рискует нарушить тишину и делает это искренним смехом, открыто и громко, опрокидывая голову назад, очевидно принимая Сида за идиота и извращенца. — Значит, тебе нравятся смотреть порно? — Мне ничего не нравится. Я считаю, что все фильмы — говно, в котором люди делают бабки на том, что наёбывают других людей. Но в порнухе по крайней мере ты платишь за то, чтобы посмотреть на еблю и там тебя никто не дурит, потому что всё происходит по-настоящему. — Но в порно тоже есть выдуманный сюжет и декорации. — Сид, лучше принеси выпить, — спешно произносит Джон, не позволяя приятелю, готовому высрать очередное искромётное изречение, вновь открыть рот, с помощью которого так старательно копает им обоим выгребную яму для неотёсанных бестолочей и хрен потом докажешь, что это только Сид в их компании припизднутый, а у остальных с мозгами всё более-менее в порядке. Вишес, разумеется, послушно уходит выполнять просьбу, прекрасно понимая, что от него хотят избавиться, но хрен они угадали, что у них это получится так просто. Он вернётся с бухлом, чтобы самому было хотя бы чуточку легче терпеть занудную болтовню, и встанет специально рядом с белобрысой, чтобы не чувствовала себя слишком комфортно рядом с Джоном. Чует Сид, что она задумала что-то неладное, слишком мило она с ним воркует, точно ведь знает, что Роттен — главная звезда всего Соединенного Королевства и теперь хочет его охомутать. Сид злится, думая об этом, и так и видит перед собой, как она к нему жмётся, пока рядом нет его верного друга, поэтому, не глядя, спешно хватает две бутылки из холодильника и намеревается вернуться, чтобы обломать сучку на корню. Только не успевает далеко уйти с кухонной зоны, как натыкается на знакомого из Бромли. Став Пистолетом, Сид реже виделся с той чокнутой тусовкой, с которой было связано куча ярких воспоминаний, но вместо задушевного разговора двух старых приятелей первое, о чём спрашивает Сид, кто эта самодовольная девка, которая всех тут созвала и стоит теперь выделывается. — Вы разве не знакомы? Она встречалась со Стивом Джонсом. Пазл сходится, река впадает в море, луна затмевает солнце, химические процессы зарождаются в мозгу, и вот Вишес закипает от настоящей, чистой ярости, потому что его предчувствие его не обмануло, и та сучка точно хочет использовать Джона. А он ведь пацан простой, падкий на ласку, пусть по нему и не скажешь, но Сиду ли не знать, что его Джонни мягкий в душе и легко им манипулировать. Бедолага в колледже всегда голову терял, стоит девке на него взглянуть, и только Сид, как и подобает лучшему другу, вправлял ему мозги, убеждая, что они все хотят его использовать, поскакать на его члене да сбежать, а светлых чувств в мире в принципе не существует, только не к таким отбросам, как они вдвоём. И хочется ломать. Разорвать в клочья. Раздолбить в дребезги. В мясо. В сопли. Хочется, чтобы сейчас же все перестали болтать, танцевать и так довольно улыбаться. Веселье закончилось для Сида, поэтому оно должно закончиться для всех, и виноват в этом только один человек — та, что как ни в чём не бывало продолжает стоять рядом с Джоном и промывать ему мозги. В висках больно бьёт, а в груди — давит. Алкоголь внутрь — жадно, и плечом — по стене, пока передвигается по коридору и ищет цель, которую можно разъебать. И нужно так, чтобы обязательно смачно и зрелищно. Излюбленный трюк с резнёй по собственному телу сразу отметается, потому что Сида в последнее время и без того ломает знатно, а столько боли за раз испытывать слишком даже для такого опущенного мазохиста, как он. Резко опора под плечом исчезает, и пацан заваливается на пол. Бутылки в руках остаются целыми, но та, что открытая, разливается прямо под бок, пачкает кожанку и пропитывает насквозь футболку. Сид болезненно кряхтит и встаёт, оглядываясь: дверь нараспашку, а сам он в спальне. В чей конкретно он догадывается сам, глядя на полотно с мазнёй, подобной той, которую многие любили малевать в колледже искусств из его прошлой жизни. Яркие и сочные цвета, желтые, голубые и белые полосы. Наверное, название какое-нибудь максимально ущербное вроде «Счастья в небе». Дверь осторожно прикрывается. В полумраке поблёскивает зловещее лезвие. Абстрактное «Счастье в небе» получает ножом в самое сердце. «Краски жизни» трещат от боли, когда нож надавливает вниз, разрывая полотно. Ошмётки «Воздушной мечты» безвольно впадают в глубь рамы, когда льная плоть получает новые увечья. Сид останавливается, сжимая воткнутый в стену нож, слышит сквозь музыку и гомон приближающие шаги к двери, которые в последствии затихают где-то дальше спальни. Выдергивает ножик и отступает назад на шаг. Смотрит на обновлённую версию картины, которая теперь представляет композицию из свисающих лоскутов, держащихся на одной раме. Условное «Невесомое прикосновение» превращается в «Бездну ненависти». Через мгновение картину срывают, свирепо бьют о бедро, а той хоть бы хны, больше повреждений получает сам Сид. Поэтому пацан со всего размаха отправляет проклятое полотно в окно, а оно перелетает и с хрустом ударяется в угол стены, в тот, в котором мирно стоит небольшой столик. С его поверхности что-то валится и судя по звуку что-то, лихо упав на пол, разбивается вдребезги. Сида колотит мелкая дрожь, футболка противно липнет к телу и непонятно, то ли от разлитой алкашки, то ли от пота. Он на ватных ногах плетётся к месту погрома, уже вымотанный в доску, будто кирпичи таскал, руки лапшой висят по бокам и дыхалка ни к чёрту. Подходит, кедом ковыряется на полу в косметике и книжках. Видит небольшие куски пластмассового горшка и горстки земли, рядом с которым валяется какая-то трава. Подошва втирает её в пол, размазывая зелёную кашу вместе с грязью. Помада прячется, закатившись почти под кровать, но Сид её подмечает, потому что соблазнительно поблёскивает красным и так манит к себе. Попадает в заложники грязных пальцев и под пристальный взгляд косых от алкоголя чёрных глаз. Сид хмыкает каким-то своим беспорядочным мыслям и, пошатнувшись, залезает на кровать. Матрас под ним прогибается сильно, и пацан еле удерживается, чтобы не грохнуться, упирается в стену. Не думает ни секунды, когда пишет размашисто маслянистым красным по светлым обоим прямо над изголовьем, над местом, куда кладёт свою светлую головку умненькая и прилежная девочка. Сид старательно вжимает пигмент в твёрдость, выводя огромные буквами угрозу, чтобы от Джона держалась подальше и надеется искренне, что посыл такая мозговитая птаха поймёт и прислушается к совету. Закончив, художнику необходимо отойти назад, чтобы взглянуть на своё произведение со стороны, но он не успевает, потому что нога путается в одеяле, и пацан с грохотом всё же валится на пол. Он лежит там, страдальчески стонет: «Сука», сжимая голову, которая, кажется, треснула как та ебучая рама или даже хуже, как тот ебучий горшок с цветком, и подтягивает ноющие колени к груди. Злость бурлит в нём, опасно поднимается к краю и вот-вот потечёт, затопит тут всё к чертям собачьим, даже его самого, обожжёт кипятком и изуродует. И всё из-за этой белобрысой, из-за своего дерьмового состояния, из-за этого шума, из-за этих двух уёбков, которые к нему цепляются, из-за Джона. И хочется разорвать на себе кожу, полоснуть чем-нибудь острым, как он любит это делать, чтобы ненависть гноем прорвалась наружу и ослабила давление. Всё-таки надо было резаться, резаться, блять! Сид встаёт на колени, стягивает с себя куртку, у которой вся подкладочная ткань насквозь пропиталась потом, бросает на пол, и после поднимается на ноги, разворачивается на пятках и со всей силы, что осталась, ебошит по кровати, что та от каждого удара со скрежетом сдвигается с места на несколько сантиметров вбок. Теперь хочется, чтобы все сейчас прибежали сюда и посмотрели, как выглядит хаос, что такое панк. Напомнить Джону, кто он такой и с чего начинал, а то, кажется, забыл, раз волосы прилизывает и ебучим одеколоном брызгается, слушает тупые лекции про какое-то сраное дедовское кино. В кого он превращается, чёрт возьми? Это та мандовошка на него влияет? Давно ли они общаются у Сида за спиной? Джон реально думал, что притащит его с собой, а тот не заметит, как пялится на неё? Или специально поизмываться над ним вздумал, впрочем, как всегда? Музыка в доме резко пропадает, а топот явно приближается к этой комнате. Сид вовремя успевает подскочить и закрыть дверь на защёлку, как та через секунду содрогается от ударов. — А ну живо открой дверь! — разъярённо вопит хозяйка квартиры и уже не кажется такой умиротворенной. От этого Сид только довольно усмехается, а после хлопает себя по карманам джинс, лезет в куртку, оглядывается по сторонам и врубает свет, чтобы уже лихорадочно шарить ладонями по полу и кровати, в тщетных попытках отыскать нож. Не хватало ещё его здесь проебать! — Если сейчас же не откроешь, то я вызову полицию! Сиду похуй, кого она там вызовет, хоть королевскую гвардию, ему куда важнее ножик найти, а его всё никак нет. От бешенства и отчаяния сносит крышу окончательно, и вот он срывает с кровати простыни, хочет разорвать их на части, но те не поддаются и пацану кажется, что вот-вот разрыдается, потому что ему сейчас так хуёво, так хуёво, а эти блядские тряпки даже не могут порваться. И вот он уже хнычет, немощно опускается на пол, хватается за бутылку, преданно ждущую, когда ею воспользуются, и пьёт из горла до тех пор, пока его не рвёт всем содержимым, задевая кровать, на которую опирался. — Сидни! Какого хуя ты там творишь?! — Всё, с меня хватит, — говорит Нора, когда видит, что даже Джон не может выкурить из её спальни своего слетевшего с катушек дружка. Она, как и многие приближённые к панк-тусовке, была наслышана о том, кто такой Вишес и что от него можно ожидать, но поверила на слово тому, кому доверять, видимо, тоже не стоило. А её ведь предупреждали, что эти двое — те ещё персонажи. Какие-то зелёные мальчишки облапошили её, взрослую женщину, как девчонку! Она грозно стучит каблуками, пока Роттен пытается угрозами и оскорблениями вытащить обезумевшего пацана, и не успевает взять в гостиной телефонную трубку, как слышит позади громкий удар. Она бежит обратно и протискивается сквозь толпу собравшихся гостей. Дверь выбита, а в комнате — кромешный бардак, что без слёз и не взглянешь, кровать облёвана, а в рвоте и полной отключке валяется сам анархист. Джон, не брезгуя, опускается рядом и шлёпает приятеля по испачканным щекам, трясёт за грудки, чтобы тот очнулся и как следует получил пиздюлей, но говнюк тряпкой висит в его руках и не двигается и даже кажется, что не дышит. — Блять, он что, сдох? — испуганно лопочет рыжий, укладывает тело на спину и жмётся ухом к груди, а через несколько мгновений уже выдыхает облегченное: «Живой».* * *
— Мистер Ричи, здесь запрещено курить. — А где можно? — Вам следует воздержаться от никотина, если хотите поспособствовать своему скорому выздоровлению. Обделённую вниманием сигарету вынимают из губ и раздосадовано возвращают обратно в мятую пачку. Медсестра переходит от него к другому пациенту, не испытывая и капли вины за то, что обломала пацана получить в этой дыре хоть какую-то долю удовольствия. — Вот же сукины дети, — слышится скрипучий голос рядом, после чего следует сухой кашель. — Я курю с четырнадцати лет, а эти недоноски говорят, чтобы я воздержался! Сид наклоняется вперёд и отодвигает шторку, открывая вид на сухого старика, лежащего на соседней койке и которому лет сто. С редкими, почти прозрачными белёсыми остатками волос на голове, со сморщенной бледной кожей, покрытой старческими тёмными пятнами, с мелкой сеткой вен под впавшими глазами и с характерным старческим запахом, пробивающийся даже сквозь амбре различных лекарств и хлорки, он произносит злобно, шепелявя вставными челюстями, которые выглядят неестественно белыми: «Пусть отсосут мой сморщенный хер». Он играет в скрэббл с самим собой и скрюченным трясущимся пальцем передвигает кость по доске, поставленной на деревянный поднос. Глядя на эту ворчливую мумию, которая, кажется, в ответ не обращает никакого внимания, Сид думает, как же всё-таки хорошо, что сам скорей всего не доживёт до такой стадии, а сдохнет молодняком, потому что столько лет таскать своё покалеченное тело наверняка мучительно скучно. Пацан опускает обнажённые ноги на пол, пихает ступни в больничные шлёпанцы и, прихватив с собой пачку сигарет со спичками, вышаркивает в коридор, на ходу отдергивая плавки, съехавшие на ягодице. Его кожа на фоне бледно-голубых стен и проходящих мимо врачей в белых халатах отчётливо жёлтая. Своим почти обнажённым тощим телом, высоким ростом и взъерошенными торчащими в стороны чёрными волосами он привлекает внимание, от чего хмурится, сутулится и, пряча глаза в пол, торопится по коридору вперёд, изредка поглядывая по сторонам. И пока идёт так бездумно, замечает красную табличку «Запасной выход» и тут же выскальзывает через дверной проём на лестничную площадку. Он немного ждёт, убеждаясь, что здесь люди не ходят или делают это очень редко, и потом открывает окно, чувствуя кожей прохладный свежий воздух, из-за которого выступают мурашки. Он закуривает, усаживается на подоконник и прилежно выдыхает дым на улицу, поглядывая вниз на людишек. Он находится в этом концлагере Бельзена меньше суток, а уже соскучился по свободе и страшно думать, сколько ещё бесконечных дней ему придётся здесь проторчать. Скрежет открывающейся двери неожиданно раздаётся по всей лестничной площадке, и Сид успевает только окурок выбросить, когда сталкивается взглядом с молодым интерном, который ростом ему по грудь. Пацаны молчат и смотрят друг на друга растерянно, а потом Сид спрашивает: — Можешь показать, где тут выход? Тот соглашается из вежливости и ничего не говорит про отчётливый запах сигарет, потому что он хороший человек и хочет стать хорошим врачом и по совместительству другом для своих пациентов, но пока ведёт панка в трусах по коридору, держит от него дистанцию и лишний раз не смотрит — вдруг решит, что пялится и, не дай Бог, осуждает, и сразу пропишет ему между глаз, не посмотрит, что вокруг люди. — Постой. Интерн послушно останавливается и поворачивается, несмело поднимая взгляд вверх. — Одолжишь пару фунтов? — панк кивает колючей головой в сторону таксофона, висящего на стене. — Пожалуйста. Интерн растерянно протягивает «Э-э», а глазёнками бегает из стороны в сторону, понимая, что уже копает себе могилу и отморозок этот его точно побьёт, поэтому исправляет ситуацию своим очередным согласием и неуклюже достаёт деньги из кармана штанин. — Спасибо, — улыбается Сид и кивает. — Я потом отдам, честно. Он подносит к уху чёрную трубку и бросает монету в узкое отверстие аппарата, демонстрируя всем своим видом, что про улицу если не забыл, то сейчас она ему точно не интересна, поэтому пацанёнок в форме несмело уходит, надеясь, что с этим человек он больше не пересечётся. Конечно, все пациенты важны, но вот с таким контингентом хочется иметь меньше всего дел. Сид в первую очередь звонит на квартиру, которую они с Джоном снимают, а когда ожидаемо не получает ответа, названивает некоторым друзьям, чьи номера телефонов ему удалось запомнить. Не получив нужного результата и тут, он озадаченно жуёт кожицу на нижней губе, а после делает ещё несколько неудачных попыток просто потому что неправильно набирает цифры. Наконец-то его попытки увенчаются успехом, когда раздаётся знакомый женский голос: — Компания «Глиттербест» слушает. Сид сразу спрашивает, видела ли она Джона или, может, он там у них в офисе шарахается, потому что ему надо с ним поговорить, а денег нет — всё уже потратил до последнего пенни, пока обзванивал тут весь Лондон. — Нет, Сидни, не видела, — с заметным сочувствием произносит София. — Но я передам ему, что ты его искал. — Тогда ещё скажи, чтобы позвонил или лучше сам пришёл. — Нет проблем. Ты там как себя чувствуешь? — Отлично. Не понимаю, зачем вы меня вообще сюда сбагрили, — Сид почёсывает спину и оглядывается по сторонам. Узкий, бесконечный коридор, кругом люди, череда одинаковых дверей… — Слушай, можешь позвонить в больницу и спросить, в какой палате лежит Джон Ричи? Кажется, я заблудился. — Эм, ладно… Ещё что-нибудь? — Да. Можешь привезти мне какие-нибудь сладости?* * *
Сиду ставят капельницы, обрекая на сорокаминутные страдания в неподвижном положении. Сида кормят отвратительными кашами и водянистыми супами, резиновыми котлетами и холодными макаронами. Сида заставляют глотать горсть горьких таблеток, из-за которых едва удаётся сдержать порыв рвоты. Сида просят надеть пижаму, один из соседей по палате даже любезно предлагает одолжить свой халат, но пацан упрямо разгуливает по больнице в одних трусах, потому что уж лучше так, чем ходить позориться в уродливых шмотках. Вдруг его друзья придут к нему, а он, блять, в махровом халате, как вонючий дед, и сразу за панка перестанут считать. Сиду приходится стрелять на улице сигареты у врачей и пациентов, когда, разбившись на кучки, стоят и курят недалеко от входа. Сиду приходится таскать плохо лежащие газетёнки в коридорах, брошенные кем-то за ненадобностью, и листать чёрно-белые картинки со скучающим видом. Сиду приходится даже читать унылые статьи про политику или сплетни про знаменитостей, но хватает его не на долго, потому что после подобного занятия его обычно рубит, и он выпадает из реальности на пару часов, а после просыпается с больной головой и не может подолгу уснуть ночами, которые кажутся ещё длиннее, чем дни. Сид не знает, может ли он умереть от гепатита, но точно знает, что скоро сдохнет от скуки. Живая мумия подаёт голос из-за шторки справа и предлагает сыграть с ней в скрэббл. Сид отказывается, отворачивает голову и замученно смотрит на чистое небо за окном, пока прозрачная дрянь стекает по катетеру в его вену. — Как Ваше самочувствие… эм, — глаза опускаются на персональную карточку. — Мистер Ричи? У Сида резко приподнимается настроение, как только он видит, что перед ним тот самый низкорослый интерн, который искренне надеялся, что со своей непримечательной внешностью не запомнился. — Всё отлично, приятель, — улыбается Сид, принимая сидячее положение, а пацан спешно приподнимает за его спиной подушку, чтобы пациенту было удобнее. — Кстати, можешь одолжить пару фунтов? Тот замирает и отстраняется, в этот раз не прячет своё смятение, понимает свою прошлую ошибку, ведь хулиган заприметил, что на нём верхом кататься можно и теперь не слезет с него, пока не выпишут и накопленный долг, конечно же, не отдаст. Панк будто мысли читает и хмурится, а с таким видом он выглядит ещё более устрашающе, что интерн даже к подножью кровати возвращается, так, на всякий случай, и принимается нервно листать бумажки с историей болезни, лишь бы спрятать взгляд. — Ты что, мне не доверяешь? Думаешь, кину? Из-за десяти фунтов? Обижаешь, приятель, мы же друзья. — Джон, мне нужно узнать, помогает ли Вам назначенный курс лечения. Тошнота ещё есть? Головные боли? Слабость? — Головная боль будет у моей мамы, если я ей сегодня не позвоню. Она волнуется за меня, я же единственный её сын. Ну же, приятель, выручай. Я её попрошу, чтобы деньги потом принесла и отдам тебе всё до единого пенни. И лицо строит такое жалостливое и видится теперь в нём большой ребёнок, а не отбитый наглухо панк, и интерн, который старается быть хорошим человеком и поступать правильно, по совести, с обречённым вздохом лезет в карман. Как только заканчивается процедура с капельницей, а таблетки оказываются в желудке, Сид спешит прочь из палаты прямиком к таксофону, крутит диск, набирая номер, и когда гудок заменяется на голос, то спрашивает: — Джон с вами? — Не, где-то, наверное, шароёбится со своей свитой. А вы чё, поссорились? — Стив причмокивает в трубку, видимо, что-то жрёт. — Нет. — А, вспомнил! — с набитым ртом вдруг восклицает приятель и Сид терпеливо ждёт, когда тот прожуёт и продолжит: — Ты ж насрал в кровать Норе, когда она позвала вас, идиотов, на вечеринку. — Не насрал, а нассал, — слышится из динамика приглушённый голос Кука. — Не было такого, — угрюмо отзывается Сид. — А что тогда было? Тут такие истории про тебя ходят! Что ты там якобы кого-то отпиздил, что тебя отпиздили. Что ты закрылся в комнате и пытался выпрыгнуть в окно. Резался и залил там всё кровью. Написал какую-то угрозу на стене, мол, ты Норе мозги вышибешь. Малькольм каждый номер «Дэйли Миррор» скупает в надежде, что там про тебя и эту историю что-нибудь напишут. — Всё, что говорят про меня — пиздёж, — он косится в сторону женщины, которая встала рядом, дожидаясь своей очереди. — Короче, передайте Джону, чтобы перезвонил или пришёл ко мне. Он вешает трубку и спускается на первый этаж, где стоят автоматы с закусками. Бросает монеты и жадно смотрит на то, как шоколадный батончик выпадает из пружины вниз. На обратном пути прихватывает какой-то журнал с кофейного столика, пока бабка копошится у себя в сумке в поисках очков. Возвращается в палату обрадованный тем, что впервые за всё это бесконечное время съест что-то человеческое и вкусное — хоть какое-то утешение в этом беспросветном пиздеце. — Мистер Ричи, вам прописан диетический стол. Вам следует воздержаться от сладкого, если хотите поспособствовать своему скорому выздоровлению. Шоколадка так и остаётся нераспечатанной.* * *
Сиду всю правую руку истыкали иголкой и теперь она у него синюшная, как у конченного торчка, плотно сидящего на герыче. У Сида каждый приём пищи проходит с боем, потому что никак до извергов в белых халатах не дойдёт, что от местной похлёбки его тошнит хуже, чем от мерзопакостных таблеток. На улице похолодало — славься промозглая Британия! — и Сиду, прежде чем выйти туда, приходится напяливать на себя одежду, чтобы потом стоять подолгу под больничным козырьком, прячась от дождя, и приставать к курильщикам, выпрашивая сигарету, как какой-то ссаный бомж. А те шарахаются от него, потому что заебал клянчить, и если кидают подачку, то с такими рожами, что лучше бы прямо послали. Сиду скучно и так сильно, что со столетним дедом соглашается сыграть в скрэббл, в котором пацана уделывают в два счёта: хитрый лысый мухлюет, не даёт думать и вникнуть в игру, всё рассказывает о том, как по молодости любил раскуривать опиум и под кайфом трахать китайских проституток, что, в конце концов, подцепил какую-то лютую заразу, из-за которой чуть не лишился хера. Сид ненавидит проигрывать, поэтому его настроение ещё сильнее портится, и он еле сдерживается, чтобы не перевернуть доску с игрой к чёртовой матери. Даже тот коротышка в форме интерна разочаровывает Сида, подводит, оказывается тем ещё куском говна, не отличающийся от других людишек, потому что как только видит панка на горизонте, идущему в его сторону, даёт по газам и смешивается с толпой, даже в палату больше к нему не заходит — избегает. Сид же не дебил играть с ним в догонялки, не хочет шкет с ним общаться, ну и пошёл он на хуй в таком случае. Так что у Сида деньги больше не появляются. Всё-таки зря он ту шоколадку схомячил в одну ночь, лучше бы растянул на несколько дней и, может быть, сейчас так не страдал. — Мистер Ричи… — женский голос вытаскивает пацана из коротко сна, в котором он был на свободе и проводил время с друзьями, а теперь он открывает глаза и видит девку в дурацком чепчике, а вокруг — ненавистные больничные стены. — Блять, нет! — тут же страдальчески стонет Сид, раздражённо скидывает с себя чужую ладонь, переворачивается на живот и закрывает голову подушкой. — Осточертели мне ваши таблетки! — Вас к телефону. Сердце, кажется, останавливается в ту же секунду, чтобы потом забиться с такой скоростью, что отдаёт в горле. Сид вскакивает с кровати, сбрасывая подушку на пол, и не заморачивается с тапками, бежит прямо так, босиком, вылетает в коридор, чуть не сбивает тётку с капельницей, и снимает трубку с таксофона, чтобы проорать в динамик: — До королевы Елизаветы проще дозвониться, чем до тебя, мудозвон ты проклятый! А в ответ — ни звука, что Сид теряется и думает, что медсестричка его наебала. — Джон? — Подожди, я думаю, бросать мне трубку или нет. — Не надо! — испуганно восклицает Сид, испытывая при этом такое неподдельное удовольствие, что слышит голос этого засранца, будто съел коробку конфет, запил первоклассным шнапсом и затянулся «Мальборо». — Когда ты ко мне приедешь? Мне так паршиво здесь, ты не представляешь. И он жалуется на то, как ему скучно в этой тюрьме и что кормят одной парашей, и что курить ему запрещают, но он всё равно ходит за три пизды, чтобы стрельнуть у кого-нибудь сигарету, потому что своя пачка закончилась ещё в первые дни срока. Он хнычет, что у него нет денег, а ему так хочется сладости и так хочется выпить. И тут же злится, что ни одна скотина его так и не навестила и никто ему не звонит, а ещё друзьями себя называют! Ему же так одиноко здесь, что даже на слёзы прошибает, особенно ночью, когда не может уснуть в духоте и под храп, раздающийся сразу от нескольких соседей по палате, а Сид ведь привык, что Джон всегда тихо сопит где-то рядом и что может к нему в постель залезть, когда мысли тёмные накрывают его дурную голову, и ему потом сразу легче становится. Пока пацан изливается, не стесняясь того, что его слышат бродящие поздним вечером редкие пациенты и врачи, на том конце провода снова не раздаётся и звука, вынуждая замолчать и напрячься. — Ты меня слышишь? Сука, вот если ты трубку отложил… — Я слышу тебя, к сожалению. — Так когда ты ко мне приедешь? Я хочу, чтобы ты привёз мне комиксы и сладости. — А пососать тебе не завернуть? Сид, видимо, совсем отвык от общения со своим лучшим другом, раз слова холодные выбивают из него дыхание. — Джон, ты чего начинаешь? — Мне хочется спросить, когда ты закончишь вести себя как эгоистичная, безмозглая свинья. — Ты чё, — Сид переступает с ноги на ногу и запускает пальцы в волосы, ногтями скребя по коже и чувствуя, как перхоть забивается под отросшие ногти. — Всё ещё дуешься? Молчит. — Блять, Джон, прошла целая вечность! Уже все забыли, а ты до сих пор бесишься. — Забыли?! — выкрик ударяет по слуховым перепонкам наотмашь. — Ты в курсе, что мне пришлось заплатить часть ущерба, чтобы Нора не сдала тебя копам? Теперь я не знаю, как оплачивать аренду за ебучую квартиру, в которой, между прочим, ты тоже живёшь! — Ну скажешь, что потом отдадим, в чём проблема? — Заебись как у тебя всё просто! А что посоветуешь сказать несчастной девушке, которой ты всю комнату расхерачил? — Скажи, что заслужила. — Что ты, блять, несёшь? — Слушай, меня расстроили и я среагировал. Хватит мусолить. — И чем это Ваше Высочество так расстроили? Тем, что я позвал тебя с собой повеселиться, потому что ты заебал ныть о том, как тебе паршиво? И ведь нормально попросил, чтобы вёл себя по-человечески и не выделывался. Но ты у нас вниманиеблядь, тебе нужно, чтобы на тебя все смотрели! Как же ты без перфомансов своих любимых? — из трубки доносится протяжённый выдох, какое-то шуршание и слышно потом, как лучший друг усмехается горько: — Боже, порой ты так бесишь, что задумываюсь, нахрена с тобой вообще общаюсь. Сида подмывает сказать: «Тогда не общайся», но боится, что тот чисто из вредности может так и поступить, поэтому молчит и Джон тоже. Босые ноги примерзают к кафельному полу, заставляя ступни тереться о собственную голень по очереди. Рука дерёт наклейку с номером, приклеенному к металлическому корпусу таксофона, потом забирается под его дно, нащупывает засохшую жвачку и принимается нервно ковырять уже её. — Значит, не приедешь? Джон медлит, будто думает, а потом сухо отвечает: — Нет. Желваки шевелятся, трубку с силой сжимают, а удушающий ком болезненно сползает вниз по трахеи. — Ну и пошёл ты на хуй, ебливый Джонни! Трубка с силой прикладывается к таксофону несколько раз, разнося эхом грохочущий звук по всему полупустому коридору, после чего остаётся висеть на проводе, слегка покачиваясь в воздухе. Не теряя времени тут же рядом с несчастным аппаратом со всего размаху ударяется в стену кулак, ещё раз и ещё, пока не прибегают люди и не хватают за широкие обнажённые плечи дёргающегося пацана, ядовито выплёвывающего маты в воздух, будто Джон, сидя в их общей квартире, может его услышать.* * *
Синяки чернильными пятнами виднеются на бледных сгибах обоих локтей, пока руки верёвками лежат на жёстком хлопковом пастельном белье. Солнечный свет падает на тыльную сторону левой ладони, грея так сильно, что даже больно, но та не шевелится. Овсянка на подносе давно остыла и затвердела, а к ней так никто и не притронулся точно так же, как и к рядом стоящему стакану молока. Из-за соседней шторы доносится храп спящей мумии. Медсестра в полголоса разговаривает с одним из пациентов в дальнем углу палаты. Тёмные глаза смотрят в одну точку так долго, что зрение потеряло фокус, а цветные пятна хаотично заскользили по белой простыне. — Джон, к Вам посетитель. Сид смаргивает и поднимает голову. — Ну что, скучал по мне? — яркая красная помада блестит кристаллами на растянутых в широкой улыбке пухлых губах. Шуршащий пакет, сквозь которого виднеются фрукты, со стуком ставится на прикроватную тумбочку. На вытянутые ноги, скрытые простынёй, ложится кожаная куртка. Рядом на кушетку садится сама Нэнси, игнорируя перед ней стоящий стул для посетителей, поправляет рукой копну выбеленных сухих кудрей и спрашивает, как тут Сид поживает. — Нормально, — голос у пацана глухой, хриплый, и лицо его понурое выглядит пустым. Не шевелится и никак не выражает свою радость, что к нему подружка пришла, с которой, кстати, они так давно не виделись. Нэнси смотрит на поднос с едой. — Это то, чем тебя здесь кормят? — её пальцы с длинными ногтями брезгливо приподнимают за край ложки в каше и отпускают, но та продолжает уверенно стоять колом. — Да уж, не удивительно, что ты так исхудал. Она тянется к принесённому пакету, роется там с секунду, вытаскивает красное яблоко и, вложив его в широкую ладонь, сжимает чужие пальцы своими. — Вот, поешь. — Ненавижу яблоки. — Тогда съешь банан. — Ненавижу бананы. — Но тебе нужно что-нибудь поесть, Сид! Посмотри на себя, ты стал похож на скелет. Эй, там, можно Вас? — она обращается к мимо проходящей медсестре, подзывая к себе. — Принесите ему другую еду, эту он не съел. — Обед будет через три часа, — девушка в чепчике сожалеюще улыбается, добавляя: — И, боюсь, яблоки мистеру Ричи тоже нельзя. У него диетическое питание. — Вы издеваетесь? Вы хотите, чтобы он у вас тут загнулся от голода? Вы вообще в курсе, что у него гастрит, который потом может перерасти в язву желудка? Его звукозаписывающая компания вас всех затаскает по судам, потому что вы подорвали здоровье их лучшего музыканта! — Нэнси, перестань, — просит Сид. — Но, дорогой, они тебя здесь убивают! Медсестричка теряется перед громкой и скандальной посетительницей, поджимает губы от напряжения и удаляется прочь из палаты — её дело предупредить, а выбор остаётся за самим пациентом. Нэнси презрительно хмыкает в её сторону и вновь обращается к пацану со всей заботой в голосе: — Может, забрать тебя к себе? Знаешь, со мной такие красивые девочки живут, — с заискивающей улыбкой произносит она, будто заманивает ребёнка конфетой. Но Сид заинтересованность никак не выражает, только вновь опускает голову и отвечает: — Я с Джоном живу. Обычно, если это имя всплывает, то Сида тяжело заткнуть: он может часами жаловаться на своего кореша и восхищаться им одновременно, рассказывая о том, какой он мерзкий засранец и круче его людей он не встречал, что раздражает его знатно и ближе его у него никого нет. Нэнси воспринимает эту черту в нём точно так же, как и его неконтролируемые отрыжки или вонь от его ног и уже не обращает особого внимания, зачастую многое из сказанного пропуская мимо ушей, задумываясь в это время о чём-то своём. Но сейчас Нэнси сама начинает говорить о Роттене, который ей самой он не очень-то нравится, невыносимый он тип с завышенным самомнением, но всё же поделиться историей, произошедшей с ней на днях в клубе, считает своим долгом как близкой подруги. — …И они говорят, что вообще-то альбом записывают. И я такая: «В смысле? А как же Сид?» Все ведь в курсе, что ты валяешься в больнице и не можешь приходить в студию. И тут Джонни отвечает, мол, от тебя всё равно никакого толку нет, так что похуй. И Стив, блять, ржёт, что они сначала выгнали Глена, а теперь взяли его обратно. Я там просто в осадок выпала. Нет, ну ты прикинь? Тебя променять на Глена! Я всё смотрю на Селию и не понимаю, как она с ним трахается. Он же задрот такой, страшненький, ни разу не панк вообще… Эй, дорогуш, ты чего? Подбородок пацана совсем упал на грудь, а нос влажно шмыгает, и Нэнси приходится протянуть к нему руки, чтобы взять ладонями его лицо и заставить взглянуть на себя. Тот покрасневшие глаза прячет, не хочет смотреть на свою подружку или, может, ему стыдно, что сидит и ревёт перед ней, как маленький. А Нэнси не смеётся и не злится, ломает свои тонкие брови жалостливо и утирает своей бархатной кожей мокрые дорожки с щёк. — Ты что, расстроился из-за этих мудаков? Хочешь, я завтра к ним на студию вместе с друзьями приеду и мы их там всех разъебём? Они не смеют с тобой так обращаться. Ты ведь там главная звезда, Сид! Ты лучше всех. Лучше этого Роттена. Он просто тебе завидует и бесится, что ты на сцене его затмеваешь. Конечно, они видят в тебе конкурента, Глена же никто не замечал, а тут ты, такой красивый и крутой, всеобщее внимание привлекаешь. Вот теперь тебя и пытаются выжить, но ни хера у них не получится. Макларен им не позволит. И я не позволю! Всех за тебя переебу. Слышишь? — она встаёт на ноги, прижимает взлохмаченную голову к своей груди, ласково гладит по угловатым плечам и произносит совсем нежно: — Так что не волнуйся, малыш, всё будет хорошо. Твоя мамочка о тебе позаботится. Сид сам вытирает собственные слёзы и с хрустом вгрызается в яблоко.