Армия Спасения

Кристина всю ночь вертится в неспособности уснуть. Мама вчера даже поцеловала в лоб перед сном, радуясь, что дочь на службу сходила, всё выпытывала, понравилось ли, на что Кристина просто кивнула, сказав, что придёт ещё. Её могли выдать подрагивающие пальцы или кривая улыбка, но мама не заметила ничегошеньки в своей радости, а после пошла спать, будто счастливее дня в жизни ещё не было. И единственное, о чём жалеет Кристина — это то, что придётся врать. И маме, и окружающим. Лгать она не умеет толком, притворяться кем-то уж тем более, и чтобы не выдать себя с потрохами, придётся, по большей мере, молчать и наблюдать за окружающими. Граница уже нарушена — мама собирается переезжать в коммуну, и Кристина уверена, переубедить не получится. Нужно будет закрыть чертову секту как можно скорее. Потому что Бог не может отобрать у неё маму. На следующий день, после школы, она собирается с силами. Сегодня она пообещала маме не только отсидеть службу, но и изучить коммуну — поработать вместе с прихожанами и остаться на общую вечернюю молитву. Это кажется простым, но давящая атмосфера, коей она запомнила то место, не предвещает ничего сносного. Ей всего-то нужно поговорить с пророком, но так просто к нему не попасть — он всегда сидит на третьем этаже, его кабинет охраняется, а остаться с ним наедине практически невозможно. «Да и не нужно это тебе. Пророк лишь говорит за Господа, он его проводник в людской мир, а общаться с Богом — это слишком много чести для нас, смертных» — говорит мама, заходя в здание, перекрестившись. — Из всех людей пророк снизошел до нашего городка? — колет в ответ Кристина, — Я тебе такого Бога в каждом пгт найду. — Не говори такого в святом месте! — шёпотом кричит мама, хватая за руку. — Это бывшее здание библиотеки. *** Щёки пылают, пыль душит, заставляя закашливаться в абсолютной тишине, пока люди, наблюдающие восхищённо за пророком на сцене, улыбаются, хлопая в ладоши. Кристина только смотрит, выискивает взглядом кого-то здравого, что-ли. Она натыкается на серый платок в первом ряду — Лиза не отводит взгяда ни на секунду, будто завороженная, глаза её горят, примагниченно-ожидающе искрятся надеждой и покорностью. Кристине кажется, будто всё это шутка. Злая, несуразная шутка специально для неё одной. Ведь не может и в правду быть так, что пятнадцатилетних девушек замуж выдают, верно? Ей бы, вон, в школу ходить, жизни радоваться, как все нормальные подростки, а не молиться каждый день и посуду мыть. — В здравии своем Господь приказал Землю сотворить, — разносится звонким голосом, отбиваясь от стен эхом, — в изнеможении, в усталости от грехов людских приказал уничтожить, — не было такого в Библии, думается Кристине, — Мы все окажемся утопленниками Бога, за грехи свои содеянные, а праведники, шедшие по пути верному, раскаивающиеся не только за себя, но и за ближних своих, обретут покой вечный. Девушка усмехается. Неужели, страх перед адом способен заставить кого-либо искренне поверить ему? Она видит, как остальные кивают, словно заведённые, и ей становится мерзко — мама тоже. Она решает, что ей нужно поговорить с ним, чего бы это не стоило, и чем быстрее это произойдет, тем лучше. После так называемой службы, где кроме страшилок о попадании в ад ничего не было, Кристина снова идёт за мамой — теперь её знакомят с женщиной лет сорока, она изнеможена, с белым платком на голове, руки исцарапаны и в ссадинах все. — Это дочка моя, Кристиночка, — гладит по голове мама, представляя, — она ещё не свято верит, но близко к этому. — Ну что, будешь вон с нашей отреченницей овощи перебирать, — женщина с добротой душевной указывает на Лизу, та снова в самом дальнем углу, — Глядишь, скоро тоже отреченницей будешь. — Это было бы такое счастье, — твердит мама, уходя за женщиной, а Кристина видит, как Лиза содрогается всем телом, роняя овощи обратно в мешок. И усмехается себе под нос. — Привет, — садится рядом, осторожно, на деревянную лавку, и берёт гнилую морковь, рассматривая. — Здравстуй, — та снова ни одной эмоции не выдает. Напряжена, руки подрагивают. Кристина понятия не имеет, как с ней общаться, если честно. Но по доброте душевной, контакт найти пытается — жалко девчонку до глубины души, она ведь тут самая маленькая пожалуй, даже младше Кристины на год. — Расскажешь мне побольше об отречении? — вкрадчиво интересуется, пододвигаясь ближе. — Ты хочешь стать женой пророка? — голос дрожит и Кристина понимает, что Лиза нервничает. Но до конца не осознает из-за чего. — А почему бы и нет? Ты же сама говорила, что это честь. Что должна делать жена пророка? — Для того, чтобы стать женой, — начинает та, наклоняясь ближе, чтобы их не услышали, — нужно сперва доказать свою веру в пророка. Чтобы он увидел в тебе свет, — она задумывается ненадолго, смотря Кристине прямо в глаза, — Сколько тебе лет? — Шестнадцать, — девушка хмурится, непонимающе смотря. — А на вид все двадцать, — заключает Лиза, осматривая её, — пророк знает, что в жёны взять можно только светлую душу, а светлые души ещё не настигнуты оковами приближающейся смерти, — не повзрослели, трактует Кристина и понимает, что он просто гребанный педофил, — Нужно раскаяться тебе, нужно, чтобы пророк увидел в тебе свет, — ребёнка, блять, — тогда станешь отреченницей. — И в тебе есть свет? — усмехается, выслушивая, не смея перебивать. — Пророк сказал, что он в моих глазах, — глаза и правда красивые, но наивны до чертиков. И Кристина хочет выть от беспомощности. Ей бы поджечь к чертям эту церковь, да разнести всех в пух и прах. — Ну, а если я стану женой пророка, то что нужно будет делать? Кроме как трахаться с ним? — улыбается, прикусывая язык и наслаждается реакцией — чужие щёки красные до предела, а Кристина думает, откуда Лиза слова такие знает. — Что ты такое говоришь? — та в оцепенении, голос дрожит, глаза выпячены до предела, а сама крестится, бубня что-то под нос. — А как вы это называете? — она улыбается, искоса наблюдает, с восхищением смотрит, как та чаще дышать начинает, — Я просто пока не разбираюсь в терминах. — Жена — она и есть жена, а сквернословить — грех, если услышат, обеих накажут, — Кристина руки в сдающемся жесте поднимает, мол, больше не буду, — Если покаешься честно, то, может, и станешь. — Как скажешь, — хмыкает, принимаясь чистить несчастную картошку, — и как мне покаяться? — Будешь грехи вымаливать, работать на благо коммуны, — рассказывает Лиза, поправляя платок, — если вынесешь эту ношу, то заслужишь. — А с чего ты взяла, что я не вынесу? — Несерьёзная ты, — та оглядывает Кристину, снова заглядывая в глаза, — да и пророку нрав твой не понравится. Уж больно Бога гневишь. — Так я не буду больше, — сарказма собеседница не улавливает, а Кристине от этого смешно только становится, — и пророку я понравлюсь, вот увидишь. Даже не представляешь, какой послушной девочкой могу быть. Та снова заливается краской, но Кристина и правда не понимает. Она видит, что девушка улавливает контекст, оттого раззадоривается сильнее, но ведь не может ребёнок понимать? Тем более, такой? — Ты чего? — играет, мол, не понимает, брови поднимает, смотря прямо на Лизу, а та держится, изо всех сил старается не выдавать себя. — Ничего. И они молча продолжают чистить картошку, пока Кристина не осмелевается начать новый разговор. — А что, если мне раскаяние не поможет? Может, мне нужен сам пророк, чтобы грехи отпустить? — начинает тихо, оборачиваясь, но все заняты и внимания не обращают. — Всем помогает. А пророк тебя может только на путь истинный поставить. — Он всех наставляет? — Нет, только самых запущенных, — Лиза голову ниже опускает, прислушиваясь к шорохам и начинает шептать, — если совсем человек пропащий, тогда берёт его под опеку до самого посвящения. Кристина кивает, понимая, что ей предстоит рассказать пророку о всех своих страшных грехах. И совершенно не понятно, как она это сделает. *** После помощи на кухне, Кристина идёт осмотреться: на первом этаже комнаты, где живут и мужчины, и женщины, как объясняет ей мама — по правилам, в одной комнате живут одного рода деятели. Отреченницы — отдельно, послушницы — вовсе в подвале, а все остальные как придётся. На втором этаже актовый зал, холл с диванами и развешенными на стенах молитвами, а на третий никого не пускают. До вечерней молитвы остаётся не так много, и Захарова решает выйти покурить, её привлек сад, в который можно попасть из чёрного выхода, но мама её туда не пускает, говоря, что та её опозорит. Поэтому остаётся только выйти за ворота и затянуться сигаретой. А после, она заходит, спеша на вечернюю молитву, пытаясь выглядеть крайне заинтересованной. Она заходит в актовый зал и видит совершенно иную, отличающуюся ото дня, картину — людей меньше в разы, лишь живущие тут и несколько особенно верных прихожан, которые хотят переехать, свет не горит — лишь свечи, стулья расставлены по-другому — ближе к сцене, а люди берут по свече в руки, подходя к пророку. Мама усаживается на задние ряды, Кристина шёпотом спрашивает, почему так далеко, а она лишь отвечает, что ей станет плохо от запаха ладана. Молитва Кристину не впечатляет, обычная библейская, даже без речей особых, а вот когда люди собираются в круг около пророка, садясь на колени, азарт бушует в крови. — Подойди к нему тоже, — шепчет мама, подталкивая, а Кристина и рада, — Мне незачем, не буду душу светлую беспокоить, а ты с ним поговори, может, он что скажет тебе. Кристина мнётся пару секунд, но всё-таки встаёт, садясь в круг, прямо рядом с Лизой, которая голову опустила и руки на коленях сложила. — Не видел тебя раньше, душа грешная, — говорит вполголоса пророк, оглядывая её. — Уверовать хочу, — старается на него не смотреть, теребя руками джинсовую ткань штанины. — Грешная? — все молчат, наблюдая за Кристиной. — Грешная, очень, — Захарова буквально хочет смеяться, но сдерживается изо всех сил, — Раскаяться хочу. — Расскажи о грехах своих, дите, — он поднимает руку, фантомно гладя по голове будто, Кристина скрывает усмешку, делая опечаленное лицо. — Сквернословлю я, — глаза голубые на него поднимает, видит острый оскал, серьезность пророка, — завистливая очень, — говорит что попало, вспоминая семь смертных грехов, — с женщинами в постель ложусь, — кто-то ахает, прикрывая рот рукой, а Лиза вздрагивает, выпячивая глаза, — курю, чревоугодничаю. И все крестятся под смешок Кристины.