согласие на искренность.

Денис ненавидит Питер. Хотя — Москву он ненавидит настолько же, сильно, до злости. Ненавидит города в целом — людей много, все вокруг меня знают, а я — никого, я просто хочу тишины и спокойствия. Денис как-то приезжает зимой, и они никуда не выходят. Говорит — «холодно». Денис приезжает в конце удушающего, пыльного августа. Тоже сидят дома — «жарко». Жарко — работает вентилятор, плазма пестрит фифой, форзой и шахматами, а солнце в окне ползёт по полу, отсчитывая часы. Марго только смеётся — «детство у мальчиков заканчивается к сорока, а потом начинается рыбалка, да?». Часы отсчитываются солнцем. Год назад солнце закатилось — стало холодно и странно темно. Денис говорит — помню мне позвонила Марго… — Сережа не помнит. Все сливается, мажется, режет песком по высохшим от долгого смотрения в стену глазам. Иногда пробивается через шум — «Сергей, вы…». Не я. Больше нет. Сережа только натягивает капюшон толстовки, привезённой Марго, посильнее и отворачивается к стене. Стена белая, иногда — с серым отливом. Считает — пузырьки краски у батареи, еле заметные трещинки, места, куда солнце падает чаще обычного. «Вам не жарко?» — мне холодно. Мне очень холодно. Мне надо уйти — туда, откуда обычно не возвращаются. Я ведь вырос. Сережа больше не думает — ни о чем, и кажется, даже не может. Он не вспоминает — вспоминать все ещё больно. Так, выхватывает иногда обрывками — знакомый запах, интонация, что-то, что — иногда о тебе. Иногда о других — о солнечном лете в полях, когда Денис выронил сигарету среди зелёной высокой травы, и Марго кричала на него через сгущающийся перед грозой воздух — было весело. Им было — двадцать? двадцать один? Господи, сколько им было? Было — Сережа больше не следит за часами. Сережа не встаёт в душ и на ужин, Сережа игнорирует приходящего каждый день психиатра, Сережа молчит. Сережа — «выпейте таблетки, откройте рот» — чувствует себя роботом. И прячет пальцы в длинных рукавах, чтобы не видеть — ни чернил под кожей, ни гниющих нарывов. Говорит — я хорошо себя чувствую. Говорит — да, вы правы, мне нравится Боттичелли. Говорит — и не слушает. «Вам надо...» — не надо. Просто скажите где вы храните таблетки. Мне больше не о чем говорить и нечего прорабатывать. Вам ведь все рассказали — так и в чем дело? Значит понятно — я давно мёртв. Уже не важно из-за чего. Осталось только закончить все это физически. Иногда возвращается — почему? Я бы смог это остановить, у меня хватало сил — что пошло не так? Что я увидел? И не помнит. Ни минуты из того дня. К паре тупых карандашей на столе Сережа даже не притрагивается. Хочется кровью. Хочется — но из острого только бумага. А ему вот хочется обратно в Санкт-Петербург — он все бесится, обещает вытащить, мы выберемся, не переживай, не… Сережа сжимает челюсть до боли в зубах и старается не открывать глаз в такие моменты. Не — не надо. Все, что мог, ты уже, сука, сделал. Это было ради… Вот именно. Ради чего? Ради чего это все, блять, было? Славы? Денег? Власти? Ради чего? Лето, кажется, кончается. Солнце до августа перебивается дождями — от этого хоть немного, но легче. Шум за окном помогает заглушить пустоту — больше нечего. Все замолкло, затихло, сожглось. Сережа впервые открывает глаза, когда за окном проносятся желтые листья — не сам, но по настоянию — чего-то прошлого, ещё не отжившего до конца. Ещё — я смотрю на календарь, и мне надо встать с кровати. Безосновательно, безотчётно — надо. Бедная медсестра на дежурстве испуганно хлопает глазками, когда он, по карточке «не буйный», требует телефон — у вас же раз в неделю на час, отлично, я три месяца этим не пользовался, так что давайте — накопительный эффект, акция, все такое. Она сдаётся. Говорит — хорошо, я сейчас спрошу у вашего лечащего врача. Говорит — кому вы собирались звонить? Сережа хмуро кивает на все вопросы, отстукивая непонятный ритм пальцами по столу. Давайте без этого. Я сегодня встал с кровати — значит вам должно быть насрать что я собираюсь делать дальше. Радуйтесь, блять. В окно уж не выйду, везде решетки. Но когда она берет трубку, слова заканчиваются. — С днём рождения, дева с асцендентом во льве, — выдавливает Сережа, пытаясь казаться сильным хоть через боль — пальцы снова забыто в кровь от содранных заусенцев. — Спасибо, — Марго тихо смеётся. На порядок тише, чем надо — ты ведь не празднуешь? Сережа хоть мельком надеялся — вспомнил вечером, сейчас позвоню, а там громкая музыка, смех — движение жизни. Но за окном она тоже остановилась. — Откуда у тебя телефон? — Я умею быть убедительным, когда мне это нужно, — он усмехается, игнорируя тяжёлый взгляд медсестры напротив. — Что тебе подарить? Вдруг моей убедительности хватит ещё и на товары с озона. — Сереж, — Марго тяжело выдыхает. Наверное, как обычно, поджимает губы — почти виновато, но уверенностью. Серёжу тошнит. — Подари мне разговор с врачом, пожалуйста. Я не хочу тебя потерять. Сережа сбрасывает раньше, чем вручить ей понимание — у меня текут слёзы, и я не знаю что с этим делать. Я не знаю что рассказать — да, я сумасшедший, я, кажется, хочу убивать людей, и даже не знаю почему. Я пытался — не прокатило. Попытка была последней. На следующий день сидит перед ней — белый халат, родинка на щеке, собранные в хвост кудрявые волосы, а ещё бесполезные разговоры. Разговоры — нужно; стоит; как вам; вы… Вы — Ульяна с нечитаемой фамилией на бейджике опускает на колени острые локти: — Сергей, молчанием ничего не решить. Вы же хотите отсюда выйти? Сережа только улыбается. — Не хочу. Не хочу. Я не хочу есть, я не хочу спать, я не-хо-чу. Понимаете, я чуть не убил человека — и почему-то одна часть меня уверена, что это правильно. Что это он был не таким — неправильным, злобным, опасным. И больше никто вокруг. Ульяна, выпишите смертельную дозу чего вы там мне даёте, пожалуйста. Разговорами тоже ничего не решить. А так — можно. Причём разом. Сережа смотрит, но больше не видит. Раньше получалось — маленькие детали, шрам на подушечке пальца, что-то личное, что-то — искусство. Теперь пустота. Теперь — воздух становится безвкусным, пресно-пыльным, ни ночной свежести давно сбежавшего лета, ни запаха промерзающей земли. Иногда снится Игорь. В этой своей стремной, явно стащенной с трупа отца кепке, садится на диван и, хмуро листая каналы, — «пытается тут один отмазаться, сука, я бы ему кости переломал за все пришитые к делу свидетельские показания, это же дети, а он….» — что? Сережа просыпается каждый раз в тупом, еле ощущаемом ужасе, и не помнит. Игорь всегда что-то рассказывал — задержали малолетку с наркотиками, накрыли ограбление банка, обычный день, поебемся? Вошло в привычку стоять у окна и слушать, смотря на темнеющий город — почти Каневский на выгуле. Сережа иногда, когда под действием таблеток появляются силы хотя бы помыть голову, пытается вспомнить — не зря же. Но, чувствуя только жгучую боль в висках и чужую злость, не помнит. Может и зря. От снов нет никакой пользы. В конце концов, он не снится. А, сжавшись в комок под одеялом, — хотелось бы. Мельком, всего на секунду — посмотри на меня. О большем уже не прошу. Просто дай знак, что в порядке. Октябрь тянется, корчится, мёрзнет — и Сережа вместе с ним. Глотает таблетки на почти голодный желудок, притворяется спящим каждый раз, когда Ульяна приходит за ним — она должна будить, но почему-то всегда тихо закрывает дверь. Сережа зло улыбается — боится. Боится, что если настоять — будет третий. Почерк убийцы не сходится. В этот раз женщина. Скорее от безысходности. Двадцать четвёртого октября Сережа улыбается, но тоже — от безысходности. Раньше это было смешным. Раньше было — мне полчаса как двадцать, и сосед по блоку врывается в комнату, потому что «вытащи наушники и выметайся на улицу, Титов сейчас всю общагу перебудит своими криками». Теперь кажется — только больницу. Теперь кажется — ну и зачем? Зачем вы приехали? — Ну и мрак у тебя тут, — Денис щёлкает зажигалкой над свечкой. — С хэппи бездей что ли, давай, загадывай. Сережа задувает в ту же секунду. Все давно уже решено — значит и мечтать больше не о чем. Это в двадцать было прикольно, выбегая в тапках на улицу на громкие призывные крики, долетающие до третьего этажа — хочу, чтобы все получилось. Теперь — хочу, чтобы ничего больше, блять, не было. — И что ты загадал? — Марго, улыбнувшись, треплет по волосам. Сережа отстраняется. — Сдохнуть побыстрее. — Сереж… Ничего. Конкретного, хорошего, живого, какого угодно. Просто уходите быстрее. И без вас тошно. Не хочу, чтобы было и вам. — А че ты его жалеешь? — неожиданно зло для только отсветившей улыбки бросает Денис, и Сережа удивленно поднимает голову. — Это рили его вина. Я все не лез, надеялся, что хорошо тебя знаю, скажу — сделаю хуже, а так поноешь немного и возьмёшь себя в руки. Но знал я походу другого человека. Серега, мне насрать что ты там чувствуешь, сделай уже что-нибудь, докажи, что можешь все исправить, андестенд? Сережа криво улыбается — да ну, правда? Хочешь со мной посраться прямо сейчас? Прямо в день рождения? Хорошо, давай… Да делай что хочешь уже. Ты имеешь полное право. — А какой в этом смысл? — Вот в этом, я думаю, ты разберёшься. Смыслы искать у тебя получается лучше всего. Я ж блять сейчас чихну, а ты уже решишь, что я тебя ненавижу. — Разве не так? Денис зло склоняет голову на бок — Сережа мог бы рассмеяться, если было чем. Он всегда смешно злился. Обычно за этим все аргументы как-то сглаживались, забывались — это же ты. — Ты меня бесишь уже восемь лет, бро, но никогда настолько. Сережа смотрит ему в глаза — медленно темнеющие; на лицо — скулы от сжатой челюсти все острее; на руки — скрещённые на груди, вот бы… — Блять, просто оставьте меня в покое. ударил. Денис только, молча кивнув, уходит. Марго садится рядом, чуть коснувшись плечом, и от этого передергивает — тебя бы за ним. Куда угодно, только подальше. Желательно — от меня. — Я скучаю, — голос тихо тянется иглами под кожу — капельницы, героиновые приходы, быстрая смерть. — А ещё привезла тебе нормальные карандаши. Хватит себя наказывать. Сережа тяжело выдыхает, смотря на закрытую дверь — казалось, все пройдёт, стоит только остаться в привычности — бело-серой, из четырёх стен. Не проходит. Злость не проходит — Денис нёс ее в себе почти год, чтобы потом разлить на пол. И Сережа, ходя кругами по комнате, чувствует липкие следы за собой. Хватает со стола карандаш и чистый, только привезённый Марго скетчбук — ненависть в груди царапает стенки, ненависть — к себе, ненависть — хватит себя наказывать? Что, правда? А что я должен делать? Жить дальше? Я заслуживаю… «такие дети заслуживают наказания». Сережа чувствует как карандаш медленно выскальзывает, почти водой, из пальцев. Дерево бьется о пол, но больше фоновым шумом, теперь он — там. Там, где никогда не был. Сережа мотает головой, но картинка не пропадает. Нет, он там был. Видел этот кабинет много раз, но — никогда не было так, с таким ужасом. Он бы помнил. Он бы, блять, он бы знал. Он бы… Доигрался? Он не злится. Он вдруг — вот так. Спокойным смирением. Сережа рыдает всю ночь, считая трещины в краске на стенах. — У меня появляются какие-то странные флешбеки из детства, но я уверен, что этого не было. С дозировкой таблеток переборщили? Ульяна мягко улыбается, покачивая ручкой в воздухе. Сережа отвечает — агрессией от невозможности убежать. — Сергей, вы ведь все прекрасно понимаете. Он должен выдохнуть, сказать — нет, не понимаю. И не буду понимать. Потому что это все ложь. Такое не могло случиться — с кем угодно, только не там, не со мной. Сережа кивает. Я понимаю. Я понимаю — и от этого не легче. Оказывается, ты никогда не хотел убивать Дениса. Может только — забрать долг за столько лет, проведённых на страже памяти. Получить шанс, к которому рвался, — и я, не зная, забрал. Оказывается, ты не хотел убивать его. Ты просто не мог потерять контроль. Тебе было страшно. Как тогда. От этого ещё хуже. — Что мне делать? — Простить себя, с обеих сторон. Для этого вы и здесь. Сережа зло скалится — выходит почти скуляще. — А я думал, я здесь, чтобы не попытаться убить ещё кого-нибудь. Знаете, бог ведь любит троицу. — Хорошо, если вам нравится такая формулировка, — Ульяна откладывает планшет и с тяжелым вздохом поправляет очки. — Вы здесь, чтобы не убить себя. Сережа с ужасом чувствует, что у него впервые за все это время перед ней текут слёзы. Но от этого тоже не легче. — Иногда мне кажется, что я как-то не так живу эту жизнь, — Сережа отрывается от экрана, повернувшись к Денису — тот курит за столом, что-то листая в компе. — Чекнул свою бывшую — прикинь, Аринка живет в Твери, теперь мать-одиночка двоих детей и кассирша в Пятерочке. Нахера только в Москву поступала. — Чтобы рассказывать детям, что когда-то трахалась с самим Денисом Титовым, — Сережа усмехается, отжимая паузу на джойстике. С самим Денисом Титовым, в послужном списке которого интервью почти на два часа с Дудем. Сняли в начале июля, думали — ладно, хер с ним, выйдет через полгода. Неделю назад Денис купил билеты в Питер со словами «в пизду, у нас теперь коллективный отпуск, никаких журналистов». И дышать, смотря на летящие просмотры, в жаре пыльного августа стало немного полегче. Не прошло до конца. Осталось ужасом, бренностью необходимой публичности — да, это я. И мне страшно сказать, что все это правда. Юра подошёл перед съемкой — «слушай, если есть темы, которые лучше не поднимать…» — Сережа только отмахнулся, чувствуя лопатками испытывающий взгляд Дениса. Можешь спрашивать что угодно. Страшнее почти года в четырёх стенах уже ничего не случится. Тем более — это мой долг, я же, вроде как, обещал. Пойти на интервью, признаться публично, блять, что угодно, только бы — хоть немного в ремиссию. И — я ведь должен перед собой извиниться. Он принимает. И все больше молчит. Теперь орет только Денис, проигравший в шахматы уже третий раз подряд, когда спускаются на кухню за чаем и, может, ещё чем-нибудь. Все возмущается — охуеть продуктивно ты время провёл в больничке, скажи честно, нормальная игра передаётся половым путём от твоего мента, только проявляется с опозданием? Сережа смеётся, безотчётно пытаясь содрать пленку на правой руке у сгиба локтя — неудобно просто до ужаса, все сползает, а ходить ещё сутки, как перетерпел четыре дня до этого непонятно. Четыре дня, перед которыми Шурик завалился к нему в мастерскую уже, наверное, пятый или шестой раз за лето — Сережа особо не считал, это превратилось в нездоровый азарт «хочу больше». Начали рукав там, где уже было можно, пока Шурик орал, что обосрался он знатно — «чекнул погоду, в Сочах сука всю неделю дождь, а тут одно солнце, я уже не так сильно хочу расцеловать город Сочи». Сережа надеялся — ошибается. Но Шурик теперь кидает грустные фотки штормового моря, а в Питере по ощущениям нечем дышать. — Вы че так орете? — Марго заглядывает в кухню на шум. — Он начал обыгрывать меня в шахматы, — невозмутимо тянет Денис, шарясь по холодильнику. — А у нас будет что-то типа обеда? — У меня будет, а вы сами разбирайтесь, — Марго улыбается, — Вы же со мной никуда не ходите. — Ты и без нас справляешься с этой своей, — Денис падает на стул, достав телефон. — Тогда я хочу хинкали. И чизбургер. И два дошика. Серега, тебе че заказать? Сережа пожимает плечами, скинув выбор на него. Закажи то же самое, не знаю. Снова будем спорить, что больший грех — есть хинкали вилкой или есть хвостики от них. Или там ударимся в студенческую роскошь с дошираком за шестьдесят рублей вместо четырнадцати. — Кстати, Сереж, — Марго так и не уходит, садясь напротив Дениса. — Валик завтра зовёт посмотреть прогон премьеры, над афишей которой вы месяц срались, ему хочется на зрителя сыграть. Сережа улыбается — это была отдельная эпопея всего вокруг, потому что Валик сказал, что напишет актеров и прочих причастных сам, и прорвало — «у меня авторский шрифт, ты все испортишь своим четырнадцатым таймс нью романом, тогда сиди рисуй без меня». В итоге сошлись на «для меня это важно» — Сережа не поверил, но настаивать особо не стал. Может, и правда важно, они год над этой премьерой работали. Теперь криво улыбается — а пойдём. Посмотрим, на что там меня Валик променял. И насколько афиша подходит — хорошо бы было посмотреть перед работой во что он вписывается, но Валику горело, снова отложил все на последний момент, а тут — несколько фестивалей, а потом две недели и премьера, нам срочно нужно красивое. Так и договаривались в голосовых — «короче, по факту это моноспектакль про бабушку, которая во всем мире одинокая, но мы перебиваем эпизоды песнями с такими вайбами, знаешь, как будто ничего не происходило, старости не существует, муж живой, вы все ещё молодые и танцуете в парке под граммофон — тепло и радостно, ща видосы с репетиций скину». Сережа смотрел — и в груди что-то странно сжималось. Странно — похожестью. Пока непонятной на что. Поэтому он кивает. Денис остаётся дома, ему никогда не нравились театры — и Сереже так хочется, чтобы он был рядом, когда зубы сжимаются на затухающем свете и — «я очень устала. я хочу спать.». Сережа закрывает глаза — и понимает. Потому что я тоже иногда перечитываю письма — ощущаю, что ты ещё живой мог это писать, у тебя была — радость, у тебя было — чувства, а потом просыпаюсь. И тебя будто бы не было. Неверием улыбаюсь на истории Шурика — «сегодня мы учим деда играть в бравл старс!». Вспоминаю. И улыбка пропадает, потому что там ты смеёшься — но не мне. И даже не надо мной. А теперь музыка отравляет кровь под кожей — не словами, но общим ощущением. Валик с Митей точно хорошо постарались. Мне ведь, блять, больно. Так слишком — знакомо. — Дим, можешь включать свет! — радостно кричит Валик, и Сережа дергается от боли. С Димой увиделись только в этом июле, короткой перебежкой между валиковскими фестивалями — тот серьезно кивнул. «Давно за тобой слежу, рад, что сейчас все наладилось». Сережа улыбнулся, хотя — я не уверен. Но у вас да — и на том спасибо. Дима не выглядит тупым ментом. Дима выглядит спокойствием, заземленностью — как раз чтобы тормозить мыслительный процесс Валика в точке «перед теликом на диване». Возвращать его обратно в реальность, а не в — у нас сегодня, я хочу, мы поставим, придут! Сережа бы тоже так хотел. У Сережи все кончилось. Осталось только — сидеть в мастерской, соглашаться сотрудничать с «Этажами», мечтать сделать выставку с психиатрической клиникой, потому что — слишком много невероятных людей пришлось там увидеть. Людей, от которых не защищают общественность. Скорее наоборот — их от безэмоциональной толпы. И я — наверное — вместе с ними? Иногда пытался — что если сейчас напиться в ноль, поехать куда-нибудь и… — блять он так похож на тебя. Меня тошнит, и там уже не до отсоса в туалете. — Я не сильно налажал? — Дима высовывается из окна световика, поправляя очки. — Все супер! — Валик довольно улыбается — «у нас световик болеет, подменишь? ничего такого, распишу что надо делать!». Вроде как получилось. — Ну чего, обсуждаем? Как вам? Сережа выдыхает — надо сказать, что было…. — Не знаю, — Дима говорит раньше, выбравшись на задние ряды. — Вы без Олега звучите по-другому, у него какой-то особенный ритм. — При чем здесь Олег? — Сережа говорит раньше, чем успевает подумать. Подумать — это ты идиот, никакого Олега здесь нет, просто кто-то другой с таким именем, мало ли у Валика друзей… — Так, давайте перекур, потом сыграем в швейк разогреться и начнём разбирать, — но Валик хмурится, и Сережа уже знает — друг у него один. — Серега, пойдём, поможешь афишу пристроить. Стоят на улице — напротив собственное, почти яркое, хотя после просмотра — надо было делать хуже. Намного хуже. Нет смысла радоваться воспоминаниям молодости, когда та уже умерла. Сережа смотрит на списки фамилий — ждал в музыке две, Валик и Митя, как обычно, но там теперь третья — и от этого хочется отвернуться. Сережа держится, потому что Валик себя потом не простит. Обижать самого близкого через искусство не хочется. Придётся притворяться — я все уже пережил. Я каждую неделю гоняю в психиатрию, и меня отпустило. — Почему ты мне не сказал? — Боялся, что тебя триггернет, если узнаешь, что он нам помогал, — Валик пожимает плечами, закуривая рядом. — Все нормально, я рад, что у него все хорошо. Хотя я мог догадаться. Сережа, когда давали телефон, иногда листал истории — Валик смеялся, говорил, что готовят постановку, на фоне сидел весь театр, и вдруг — он. Улыбнулся — сука, постригся под оффника, натянул шапку-гандонку, сидит с гитарой — «передай олегу, что он выглядит как…». Сережа стёр, заблокировав телефон. Лучше ничего не передавай. Это больше меня не касается. — Извини, реально, — Валик тяжело выдыхает. — Я правда думал, что вы можете друг другу помочь. Знаешь, успокоиться, перестать обо всем параноить. — Мы могли, — Сережа невозмутимо пожимает плечами, чувствуя — ноги держат все меньше, по ним — дрожь судорогами, и взгляд сам собой на татуировку на пальце, затерявшуюся во всех остальных. — Я просто все испортил. Валик успокаивает Диму, ты не сказал ничего такого, все ок, а Сережа улыбается — и Марго серьезно смотрит в ответ. Домой едут молча. Денис выходит встречать с бутылкой пива в одной руке и джойстиком в другой — Сереже так хочется, но нельзя, не пить неделю, не-де-лю. Поплывшая татуировка ему не нужна. Поплывшее сознание тоже. — Завтра мы идём гулять, — с порога предупреждает Марго, почти не слушая асоциальные возмущения. Сережа кивает — ты понимаешь зачем. Чтобы я не остался один на один с мыслями. С мыслями — о нем. О том, что все могло быть по-другому. О том, что ты не существуешь просто где-то. Не профилем в инсте, куда само собой иногда заходится — кажется, новая татуха, потом ещё одна, работа, Вадик, едут куда-то под Коржа на колонках, но далеко. Ты все ещё здесь. Я бы тоже мог быть. Вот так, рядом, слушать — да, согласился помочь Валику, это было… Как? Как — ты просто живешь дальше? Или — Валик решил тебя занять? И если второе — я тебе все ещё нужен? Я знаю, я все испортил, но…. Сережа периодически думает написать. Спросить, извиниться, выговорить — и не пишет. Никому это больше не нужно. Кроме меня — не может перестать думать, когда понимает куда они идут после маршрута по центру и «давайте посидим у Исаакиевского, хочу зарисовать». Денис бесится, поправляет солнечные очки и чуть не убивает девочку, подошедшую сфоткаться — Марго только смеётся. — Я хочу в монастырь под Архангельском, — заявляет он, наворачивая круги по двору. — Где там твоя малолетка, давай, забираем ее и едем домой пить пиво. — Сейчас должна выйти, — Марго чересчур довольно улыбается, почти — счастьем. — Чего ты так бесишься? — Я ненавижу людей. Особенно тех, для кого я просто контент. — Так мы и есть контент, — Сережа улыбается, держась, чтобы не закурить от тянущего чувства безысходности. Вроде бросил, в больнице особо не выпускали во двор, а теперь здесь хочется. Я предложил Шурику бить все у меня, я не мог возвращаться, я не… Я снова здесь. Здесь, где я тебя целовал. — В твоих силах только постараться, чтобы контент был хорошим, а то станешь вторым ебнувшимся айтишником, выкинувшим телефон из окна «Галереи». — Я поступлю умнее, — зло шипит Денис, так и не остановившись. — Я выкину человека, а потом перебаню всех, кто начнёт раздувать это в сети. — Свобода слова ведь неотъемлемое право любого человека. — В жопу себе эту свободу слова засунь. Сережа улыбается — да ладно, я помогу. Это тоже бесит, но скорее от непривычности. К Денису обычно не подходили — он умудрялся сливаться с толпой. А они с Марго выделяются. Почти две белых вороны — грех не сфоткаться. Собрать бинго — три из трёх в «команде телеграмм», как выразился Дудь. Лера выносится на улицу так быстро, кажется, только чтобы обняться с Марго. Сережа особо не спрашивал, то ли ушла на заочку, то ли отчислилась, было не важно. Важно — она улыбается, когда тебя видит, так что давайте, удачи. Хоть кто-то ведь должен быть счастлив. Лера рассказывает — помогала сегодня новой девочке, а ещё была татуха, просто ужас, Шурик еще позвонил, снова жаловался, сказал, что будет сидеть в море даже под дождем, своя атмосфера и… Сережа не слушает. Не слушает даже Дениса, а тот медленно закипает — «все, всех забрали, вызываю такси». Смотрит на Леру — счастливую, улыбающуюся. Ничего не терявшую. Продолжившую жить дальше. — Лер, Олег там? — вырывается само, достаточное, чтобы Денис расплылся в хищной улыбке — он злой, он понимает, он уже не позволит взять слова назад. — Да, но он уже собирается уходить, — Лера, улыбнувшись, пожимает плечами. — Как думаешь, он захочет меня слушать? — Мы особо не говорили об этом, но ты можешь попробовать, — она улыбается. Все ещё. Ободряюще, веря — зачем? Сережа делает шаг и останавливается — зачем? Надо просто об этом забыть. Он ведь меня ненавидит. Но Денис толкает в плечо и обещает убить кого-нибудь, если они задержатся тут ещё на минуту, давай забирай своего мужика, и поехали уже нажремся. Все равно останавливается — за дверью на втором этаже отчетливо отражается смех, и он здесь, кажется, лишний. Не было никакого смысла. Да и тем более — сейчас зайдёт, а там Вадик, ещё кто-нибудь — и каждый его ненавидит. Заслуженно. Так, как должно быть. — Тома, будь человеком! — Вадик звучит громче всех, и от этого передергивает. Сука, да, было очень смешно слушать какого это трахаться, когда ты весь — исчерченная взлетная полоса дорожек на теле. Потом правда не очень. — Вадик, нет, — от стен бойко отлетает незнакомый женский голос. — Олежа, ты ведь мой друг! — Борзеешь, Вад, — он там. Он смеётся, он все ещё — жив. Сережа прислоняется к стене, чувствуя как дрожат руки. Это просто, блять, невозможно. — Убирайся сам, ты последний уходишь, а меня ребёнок дома ждёт. Сережа удивленно смотрит на дверь, как будто она ответит — что? Ты жив — но настолько стал дальше? Решил, что все, это было так, в прикол, нашёл девочку в тиндере, а там уже… — Блять, Олежа, это не ребенок, это шакал! Я говорил заводить таксу, а эта мразь тебя скоро выселит из квартиры! — С радостью запишу на него наследство. Сережа не успевает осознать, понять полностью — дверь открывается, и он больше не дышит. Олег здесь — все ещё. Высокий, с отросшими волосами, парой татуировок — руки, с плеча на шею, из-под сбившегося ворота широкой футболки — на ключицах. Существует. Живой. Не картинкой в чужих историях. Олег захлопывает за собой дверь, остановившись напротив, и его глаза медленно темнеют — почти в чёрный. — Пришёл добить? Мне уже вызывать ментов? — Сережа морщится от ледяного, острого, бьющего голосом в грудь — ты когда-то говорил не так. Ты пел мне под гитару — и я не мог перестать слушать. Теперь поешь только для Валика. — Я не собираюсь… — Сережа замолкает на секунду, пытаясь перевести дыхание. — Уебывай отсюда. — Олег, просто выслушай. Больше ничего. — У тебя две минуты. Сережа заставляет себя посмотреть ему в глаза — он ведь так улыбался. Почему ты меня ненавидишь сейчас. Почему — всего две минуты. Почему — хотя я понимаю. Но Денис дал мне шанс. Денис, который никого не прощает. Денис носится по юристам, выбивает с Макса и его «Моськи» штрафы, хочет добиться увольнения Рубинштейна — чистая агрессия с ростом метр семьдесят. Значит, я могу дать шанс хотя бы себе. — Я не прошу меня простить, я знаю, что это невозможно, — Сережа опускает глаза, чувствуя на себе испытывающий, изучающий взгляд — да, я в рубашке с коротким рукавом, и ты это видишь. Видишь, что все поменялось. Но что-то — так и не зажило. — Я столько раз хотел тебе написать, не вернуть, но хотя бы поговорить. Если успокоит, я год провёл в психиатричке, и это многое расставило на свои места. Я не собираюсь оправдываться, но теперь хотя бы могу объяснить почему это произошло. Мне просто нужно твоё согласие на искренность, чтобы начать говорить. Олег молчит — смотрит тяжело и — Сереже хочется отвернуться — со страхом. Ты все ещё меня боишься, хотя вроде как — теперь я адекватный. Но, может, так казалось и тогда. Может — это все зря. Надо было просто забыть. Ульяна сказала — «проговорите», но легче не стало. Не становится до сих пор. Оно просто тупо болит — я рушу все, что мне дорого, и из этого больше нет выхода. — Хорошо, пошли, — он, даже не смотря, идёт к лестнице. Сережа не может сдвинуться с места — нет, невозможно. Ты должен отказаться — закономерно, тяжело, но правильно. Правильно, потому что — такое не прощается. Самим собой точно. — Не понравишься моему псу — вылетишь нахуй в ту же секунду, — замечает Олег, не оборачиваясь. Сережа останавливается на ступеньках, чуть улыбнувшись. Давно надо было перестать думать. Начать делать. Делать — для начала завоевать доверие волка поменьше. А дальше — дальше будет видно.