Дар и проклятие

— Вон тама он сидит, мастер ведьмак, — девушка указала на дальнюю хату, что стояла слегка в стороне от остальных домов в деревне. — Его хата. Токмо… Можно я с вами не пойду? А то боязно, вдруг этот дурной что сделает? — Можно, — кивнул Эдрин. — Вы не подумайте, — покраснела девушка. — Я-то не трусиха, но… А вдруг? — Я все понимаю, — Эдрин похлопал девушку по плечу, достал из кармана несколько мелких монеток, вложил их в руку девушки, подмигнул ей. Не бог весть какое состояние, но Эдрин посчитал, что крестьянам каждый лишний шелонг живых денег в радость. Дочери старосты-то оно, может, не шибко надо, но сам факт. — Это на сладости, как ярмарок начнется. — Спасибо, — покраснела дочка старосты. — Вы идите, наверное. А я вас здесь подожду… Боязно. Эдрин кивнул, пошел в направлении хаты. Судя по небольшому дымку, хозяин был дома — сомнительно, чтобы крестьянин, даже если он полный дурак и вообще подвинулся умом, оставил в деревянном доме печь без присмотра. По крайней мере, не дольше нескольких минут. Хата оказалась совсем старой, на подворье царил страшный бардак. На жиденьком заборчике тут и там висели какие-то соломенные куколки со вплетенными в них веточками, в воздухе сильно несло запахом хвои — явно кто-то жег в печи ветки можжевельника. Под окнами и на пороге были проведены белые черточки, судя по запаху — соль и мел. И если мел еще был чем-то доступным — в Редании месторождений мела хватало — то вот соль… Явно не по крестьянскому карману штука. По крайней мере, не настолько по карману, чтобы тратить драгоценный белый минерал вот так вот, просыпая его на землю. Впрочем, ради защиты от темных сил люди на что только не готовы пойти. Кто-то носит на шее медальон из высушенной пуповины, кто-то таскает в кармане черепаший камень, кто-то ради защиты от опоения или отравления всерьез готов сожрать безоары — считай, свалявшуюся и уплотненную смесь шерсти с остатками пищи, извлеченную из желудка убитого зверя… На фоне всего этого черта из соли не кажется такой уж дикостью. Правда, она все равно не сработает против духа… Пустое суеверие. Эдрин подошел к двери, постучал. — Хозяева! Есть кто дома? — Пошел нахуй, дух ебаный! — закричали из хаты. — Я тебя не боюсь! Эдрин хмыкнул. Вот оно как, оказывается. Чтобы исцелить от бормотания и непонятных речей — достаточно просто к дому человека подойти — и все тут же становится понятно… Интересное, однако, проклятие. Или это просто такой страх у человека, что пересиливает… А что, собственно, пересиливает? Может, он просто неправильно понял слова старосты? Все же, выпил тот к началу разговора уже немало, да и со всеобщим языком у Эдрина было пока еще так себе — тем более, с таким вот всеобщим, которым пользовались крестьяне, щедро разбавляя свою речь матами, идиоматическими выражениями и неправильным произношением некоторых слов. Так что все было возможно. — Я не призрак. Я хочу поговорить. — Не пизди мне тут! А-ну, ежели не дух, в окно посмотри! Эдрин осторожно подошел к ближайшему окну, но пока не спешил заглядывать — мало ли что дурному в голову придет? Может, он там с топором уже ждет? Предположение, кстати, оказалось не так далеко от истины. Стоило только ведьмаку показаться в оконном проеме, как в него из помещения кинули какую-то хреновину. Эдрин поймал брошенный предмет налету, с любопытством посмотрел на него. Камешек как камешек, галька, которой полно на берегу любого местного водоема. Правда, на камешке была нацарапана какая-то дребедень. Руны — не руны, но какая-то ерунда точно была. Не магическая ни разу, но сам факт. — А-ну ближе подойди-ка! — донеслось из хаты. — А то не разглядел! — Ах, не разглядел, паскуда… Ну, готовься! Я тебе сейчас глаз на жопу натяну! Может, тогда ты разглядишь… Довакин оскалился, подошел назад к двери — и одним простым заклинанием вышиб ее прочь. Что, однако, телекинез животворящий делает. Ну а что — не подставляться же под очередной камень в лоб? Если Садко так часто бывает на пруду, как о нем говорили, то всяких камней он себе в дом мог натаскать столько, что может отбрасываться ими полдня. Хлипенькая дверь вылетела под действием телекинетической волны, врезалась в противоположную стену под обиженно-рассерженный вой Садко. — Лю-у-у-у-ди-и-и! Спасайте! Ду-у-у-хи-и! Убива-а-аю-у-ут! Эдрин перешагнул бесполезную черту, вошел в хату, готовясь, если что, дать отпор в рукопашной, но этого не потребовалось. Совершенно потеряв себя от страха, Садко попытался отползти подальше, вжался в угол и теперь, закрывшись от ведьмака руками, только тихо выл на одной ноте. Эдрин подошел поближе, поднял руку, сложил пальцы в ритуальный знак. Заклинание успокоения сорвалось с языка как-то само по себе. Зеленоватая вспышка врезалась Садко в грудь, тот заткнулся, оборвав крик на полутоне, часто-часто задышал. Эдрин вздохнул. Сработало. Он уже такое видел — страх провоцирует выделение адреналина. Большой страх дает много адреналина. И после резкого успокоения, которое и было заложено в произнесенное заклинание, этому адреналину надо куда-то выйти. Отсюда и учащенное дыхание, и реакция зрачков, и бешеный пульс, который Эдрин теперь мог слышать благодаря мутациям ведьмачьего организма. Нужно было дать немного времени, чтобы Садко успокоился. Сколько времени это займет? Зависит, в первую очередь, от внушаемости человека. Простому человеку достаточно пары минут. Эдрин облокотился на стену в ожидании, принялся с относительно безопасного расстояния рассматривать крестьянина. Кем бы ни был этот «призрак» — он мог воздействовать на окружающий материальный мир. Даже мог, судя по длинным шрамам на руках Садко, пользоваться оружием. Или отрастил когти, что тоже не есть хорошо. — Успокоился? — Ты… — Садко сглотнул, приоткрыл один глаз, выглянул из-за пальцев. — Ты не его? — Не его, — кивнул Эдрин. — Мне с тобой поговорить надо. По поводу призрака, с которым ты повстречался. — А… Ну это… Ну да, — Садко сглотнул. — Жуткий он, ваша милость. Как есть — чистый дьявол… Дьявол, говорю вам. — Староста говорил, что призрак появился на похоронах некоего Чешки. — Да какого там «не ентоего», ваша милость, — Садко кое-как поднялся, опираясь на стену, медленно пошел к ящику в дальнем углу, откуда достал бутылку какого-то мутного и дурно пахнущего сивухой шмурдяка, к которой основательно приложился. — Наш это Чешка. Токмо другой он. Жуткий весь. Морда в кровище, лапы — во! Жуть жуткая… Подрал-то он меня — во как, сами, небось, видите. И этого… Ваша милость, вы не серчайте, что я в вас каменюкой-то… Мне одна бабка из соседнего села в детстве сказывала, что ежели начертать камнем на камне знак тайный — то дух ни в жисть не подойдет никакой. Брехала, выходит, манда старая… — Я на тебя не сержусь, — ведьмак хмыкнул. — А скажи-ка мне, любезный, откель у тебя золотишко? И на соль под окнами, и на всяких куколок-оберегов. Стоить магическое барахло, как и соль, должно немало, уж я-то знаю… — Так этого, — сглотнул Садко. — Я, стало быть, ваша милость, на пруду рыбачил давеча. И вот… Выловил, стало быть… — Что выловил? — насторожился Эдрин. — Ну это вот… — крестьянин попытался изобразить что-то руками. — Как его, бишь… Ну, хай ларец будет. Только маленький такой, да еще и как из глины выделанный. Горшок — не горшок, ларец — не ларец, хер его знает что… Вытащил его, стал быть, а там золота, ваша милость! Его стокмо вся деревня сроду не видала. Монеты — ну чисто с казны, ваша милость. Ровнехонькие все, новехонькие — аж сияють. Да сплошь — кроны да орены… Мне бы, дураку, подумать — что же то за золото, что в воде столько пролежало, а не потускнело… Ай, да что там говорить теперича… — И все? — уточнил Эдрин. — Кроме монет ничего не было? — Было, ваша милость, — сглотнул Садко. — Было… Финтифлюшка такая была. Навроде как наруч золоченый. Я его на опосля решил схоронить — думал, может купцы когда покажутся, кто больше дасть. — Призрак появился тогда? После того, как ты выудил золото? — Точно, тогда, ваша милость, — Садко задумался. — Ну, не сразу, стал быть. Я как выудил золотишко-то, то через день весточка пришла, что Чешку-то нашего убили. В той же день, стало быть, ему по башке отоварили, как я золотишко достал. Оно, может, одно к другому отношение и имеет, да токмо — а зачем покойнику золото? Эдрин выругался. Штука, которую Садко выловил из пруда, скорее всего, действительно была магической и как-то влияла на жизнь убитого солдата. Может быть, это был материнский амулет, заговоренный и брошенный в воду. Мол — пока пруд не высохнет, беда не коснется сына. Или же просто наговоренный на удачу предмет — дескать, пусть везет и лихо мое пусть водой уносит. Но это неточно… А если… — А наруч-то этот у тебя еще? — У меня, ваша милость… — Покажи. Крестьянин крякнул, вздохнул, полез под печь, откуда и вытащил узелок. Развязав его, Садко показал ведьмаку браслет. Эдрин кивнул. Браслет был женским. Не слишком большой, довольно скромной работы, хотя и правда был золотой. Впрочем, куда больше Эдрина интересовало то, что штука действительно была магической. — Ну как, ваша милость? Нравится? — Нравился бы, — вздохнул Эдрин. — Только вот из-за этой вещицы хороший человек умер. Хороший солдат. И его дух от тебя не отстанет, пока эту вещь не отнесут ему на могилу или не уничтожат. — Как это — уничтожат?! — Садко поспешил прижать к себе драгоценность. — Мое! Не дам! Я выловил, оно теперича мое… Эдрин вздохнул. Ну да… И вот что с ним делать? Прибить и забрать амулет нельзя — есть немалый шанс, что дух этого деревенского недоумка после смерти не упокоится и будет до конца времен искать свое золото. Кроме того, старосте, равно как и остальным местным, может сильно не понравиться смерть одного из их односельчан. Попытку отобрать силой или банально украсть ценную вещь тоже могут не оценить. Убедить этого недоумка не выйдет, кметы — они как сороки. Что увидели блестящее и ценное — то уже не отдадут. Вот она, цена кметовской прижимистости. Что нашел — то мое. И хоть ты тресни. А то, что вещь может быть ценной не только как кусок презренного желтого металла, но и совсем иначе — как памятная вещь или как магический оберег — это им побоку. Оставалось два варианта — либо выкупить чужое добро (а этот Садко может заломить огромную цену только за то, что штука — магическая, не хухры-мухры), на что откровенно жалко денег, либо… Пальцы сами собой сложились в ритуальный знак. Почти то же успокоение, только куда как более сильное, заставляющее доверять тому, с кем беседуешь. Голос Эдрина стал слегка глуховатым. — Это злая вещь, ты хочешь от нее избавиться. Взгляд Садко тут же остекленел, он протянул узелок Эдрину. Довакин принял в руки проклятую вещь. Вот и отлично. Теперь, как только наваждение несколько ослабнет, Садко и сам уверует в то, что добровольно отдал вещицу, лишь бы больше не видеть ее. — Я-а-а… Хочу… Избавиться. — Вот и умница. А теперь — отдохни. Эдрин забрал браслет, вышел во двор — и замер. Перед домом местного дурачка собралась немалая толпа людей. Да что там — у дома собралась почти вся деревня. Эдрин, конечно, слышал, что вокруг собираются люди, но считал, что это просто зеваки собрались, посмотреть на необычное событие. Ага. Два раза. Похоже, если событие и будет — то это будет торжественная казнь ведьмака. Вот этими самыми вилами и косами, которыми вооружились крестьяне. Увидев ведьмака, выносящего что-то из дома, где еще несколько минут назад были слышны крики «Убивают!», «Мое, не отдам!» и прочие далеко не радостные возгласы, крестьяне сделали вполне очевидные выводы. Вперед вышел какой-то пузан, вооруженный топором. — Стоять, приблуда! А то башку развалю! Эдрин зарычал. Вот же сучье племя… Убрав узелок в карман куртки, драконорожденный с вызовом посмотрел на толстого. — Ну, стою. Дальше что? — Ты чего Садко обидел? — А я обидел? Вон он, валяется в хате пьяный, отсыпается — можешь зайти посмотреть. Он меня за этого вашего Чешку принял. Пузан, однако, только крепче схватился за топор, оскалился. — Да свисти мне тут. Всем ведомо, что возьмаки — твари поганые, волшбой богохульной кому хошь мозги задурят… — Вот и старосту-то он задурил! — крикнул какой-то кмет из толпы. — Видал я, как он из дома старосту на сено выволок! Еще и девку старшую задурил! А уж больше ведьмаков-то похабников нет! — Бей его, мужики! Но прежде, чем толпа сделала первый шаг вперед, Эдрин призвал молнию. Та шарахнула прямо перед сапогом толстого. Крестьяне попятились, через мгновение в руках ведьмака уже был меч. — Я не хочу вам зла, — прорычал он напуганным кметам. Вторая молния ударила чуть в стороне, заставив одного из самых пугливых крестьян бросить косу и с воплем броситься наутек. — Я пришел сюда, чтобы вам помочь избавиться от неупокоенного духа и я это сделаю, поскольку свою работу я делаю хорошо, — третья молния заставила крестьян сделать еще шаг назад. Ведьмак в одно мгновение оказался рядом с пузатым топорником. — Но если вы на меня нападете, я вам таких пиздюлей отвешу — вовек не забудете. — Убьешь всю деревню? — оскалился пузатый. — Нет, — покачал головой Эдрин. — Я просто лично тебе отрежу обе руки. Всем, кто дернется, поотрезаю руки. И культяшки вам до конца дней будут напоминать, как вы ошиблись. Угроза подействовала. Конечно, ненависть и жажда прибить чужака у крестьян никуда не делась, но лезть с косами и веслами на ведьмака, который даже без слов может заставить молнии бить столь близко к людям… Проверять на себе, не ударит ли в следующий раз молния в кого-нибудь из людей или даже — храни боги — в соломенную крышу какого-нибудь дома, дураков не было. Эдрин, все еще не опуская меча, предложил: — Если мне не верите — идемте со мной. Вечером, как солнце зайдет, я сожгу вещь, которая не дает вашему Чешке упокоиться. И после этого он уже не будет вас беспокоить. Кметы переглянулись. Топорник, сглотнув, объявил: — Я с тобой пойду, приблуда. И кумовья мои. Но токмо дернись — и я тебя даже на том свете найду. Эдрин с трудом подавил смешок. Конечно, тело ведьмака не позволяло колдовать также легко, как его собственное. Но даже в таких условиях он был вполне способен сократить поголовье этого сброда до нуля за несколько минут. Всех бы не убил, конечно. Им было бы достаточно всего пары-тройки жесточайших, но очень быстрых смертей, чтобы остальные разбежались, бросив свое импровизированное оружие. Но говорить об этом ведьмак им, разумеется, не стал. Вместо этого он поманил топорника за собой. — Идемте. Подождем возле входа на кладбище, а то потом опять скажете, что я всех обманул, обокрал, навел чары и всех баб в деревне поимел. И все это сделал одновременно.

***

— Уже скоро… — дух поднял взгляд на луну. — Я уже слышу, как боги призывают меня… Спасибо тебе, ведьмак… — Будь здоров, Чешка. Буду в трактире — выпью на помин твоей души. Ведьмак пожал протянутую руку призрака. Ощущения были такие, будто он сунул ладонь в ледяную воду. Призрак солдата кивнул, поднялся с места — и вскоре, обратившись белой дымкой, устремился к небу, вскоре пропав из виду. К костерку несмело приблизились крестьяне, до того прятавшиеся за оградой кладбища и с ужасом глядевшие на духа. — Ну, вот, собственно, и все дела, — Эдрин поднялся с колен, отряхнулся от земляной пыли, взмахом ладони развеял пепел, что остался после ритуального костерка, который Эдрин развел у могилы после того, как закопал в ней браслет. — Больше Чешка вас не побеспокоит. Магия, что удерживала его здесь, среди вас, развеялась. — Мы видели… Видели, — пузатый крестьянин сглотнул, посмотрел на остатки кострища. Еще несколько секунд назад у костерка сидел призрак солдата, благодаривший ведьмака за помощь. — Вы этого… Ваша милость… Не серчайте. Мы люди темные, не видали такого прежде… Ну, а Садко-то наш — дурак окаянный. Чего вопил, спрашивается? — Через жадность вопил, — заключил ведьмак. — Так что будьте осторожны — браслет-то неглубоко прикопан. Как бы не откопал потом этот мухомор ваш, не натворил бы дел… — Да пусть только попробует! — нахмурился один из крестьян. — Как же это можно-то? У мертвых воровать? Не осмелится он. — Ну, я предупредил, — Эдрин пошел к выходу с кладбища. — Дальше уж вы сами. В деревне-то есть, где заночевать? А то поздно уже, до Новиграда не доберусь. — А вы, милсдарь ведьмак, к старосте-то напроситесь. Ежели протрезвел ужо — то пустит, как не пустить… Хата большая, да и дело вы ему сделали доброе. Так что… Эдрин кивнул, направился к уже хорошо знакомому дому старосты. Конечно, не хотелось бы здесь задерживаться — люди сегодняшнего скандала еще очень долго не забудут — но ехать по неизвестной дороге ночью, да еще и в одиночестве, не хотелось еще больше. Уже вскоре он подходил к дому. Староста, как выяснилось, уже протрезвел и теперь встречал ведьмака как давнего друга. — Спасли вы нас, мастер-возьмак! Как есть спасли! От лютой смерти! Прямо даже не знаю, что мне вам сделать-то, чтобы отблагодарить! — А я вот знаю, — Эдрин сложил руки на груди. — И чаво же? — насторожился староста. — Да мы, помниться, условились, что барин сорок пять крон дает, ежели кто от духа избавится. Да еще и от себя накинуть собирались. — Ну… Собирался, — кивнул староста. — Ну так давайте посчитаемся, — Эдрин хмыкнул. — Мне от вас лишнего не надо, только положенное от барина выдайте. А из личной благодарности… Свободная лавка в хате найдется? — А как же! — староста кивнул. — Ну вот. Отдадите сорок пять крон, дадите переночевать — и, почитай, квиты. Идет? — Идет, ваша милость! Эдрин и староста ударили по рукам, староста убрел куда-то — должно быть, за деньгами, ведь таскать большие суммы при себе — дурных нет, а Эдрин направился к хозяйке — узнать, где можно будет заночевать. Та, услышав про лавку. всплеснула руками, запричитала — мол, нечего вашей милости на лавке себе спину отбивать — и определила ведьмака на довольно мягкие тюки соломы в сенях, поверх которых была накинута льняная ткань. Это, конечно, была не кровать, устеленная мягкими шкурами, но и так было неплохо. Не на полу и не на земле — и хорошо. Эдрин не жаловался — ему в походах приходилось, порой, спать в гораздо более трудных условиях — например, спать на земле, подложив под голову грубое седло. Довакин заклинанием очистил тело — не дело это, ложиться спать немытым, скинул сапоги, подложил под голову свернутую в несколько раз куртку — и с большим удовольствием растянулся на сене. В деревне вскоре прекратился всякий шум — был слышен только вой собак на луну, мяуканье кошек, изредка доносилось уханье сов… Ну, да. Чему тут удивляться? Деревня, сейчас самая пора всякой трудной работы, а потому люди встают до рассвета и стараются лечь пораньше, если позволяет ситуация. Это в городе улицы никогда не засыпают, а здесь слышно каждый звук, даже доносящийся через полдеревни. Ведьмак лежал, прикрыв глаза, но пока еще не засыпая. Сон откровенно не шел. Дум было как блох на беззубой собаке — все не передумаешь. Часть были связаны с драконами, которых теперь сдерживать было под силу разве что Мираку — тоже драконорожденному. Еще часть — о друзьях, которые наверняка считают его погибшим, и об Авентусе Аретино, которого Эдрин приютил после того, как по его приказу пришили Грелод Добрую. Посещали его мысли и о планах на будущее в этом мире… И еще мысли. И еще. И еще. Внезапно Эдрин услышал осторожные шаги в хате. Кто-то очень маленький и легкий крался в сени. Впрочем, а чего гадать — кто? Марька. Старшая дочь семейства. Жене старосты ни к чему бродить посреди ночи, младшие не такие большие… А больше и некому, собственно. Идет осторожно, дышит часто и глубоко. Либо боится, либо наоборот — совсем не боится, а даже совсем наоборот. Эдрин открыл глаза, повернулся к Марьке, замершей под его взглядом. Та замерла на полушаге. Красная, как мак, подрагивает немного — неудивительно, что замерзла: ночная сорочка уж больно тонкая. На дворе, конечно, конец мая, уже достаточно тепло, но все же… — Марька… Не делай глупости. — И не думаю, — покраснела еще сильнее девушка. — Уж лучше вы, чем эти неблагодарные сволочи… — А если я не хочу? — Я… — дочка старосты смутилась еще больше (хотя, казалось бы, куда уж больше?!) — Я вам не нравлюсь? — Нравишься, — Эдрин и в самом деле оценил ладную легкую фигуру. — Но… Тебе лет-то сколько? — Семнадцать, — Марька опустила взгляд в пол. — Врешь, — заключил Эдрин. — Пятнадцать. — Уже ближе к истине, — ведьмак откинулся обратно на сено. — А мне — без малого шестьдесят, хоть по мне этого и не скажешь. Так что не трать свою невинность на старика, который тебе в дедушки годится. Это была чистая правда. Эдрину на момент его первой смерти и правда было пятьдесят девять лет, хотя благодаря магии и силе драконьих душ ему никто и никогда не дал бы больше сорока. Марька, потоптавшись слегка на месте, покачала головой. — И вовсе вы не старый! И вообще — я, может быть, замерзла. — Тогда — отправляйся в хату, на свое место у печки. Там должно быть теплее. Нет, разумеется, Эдрин прекрасно знал, на что намекает Марька. Что неплохо бы дать девушке возможность погреться не теплом, исходящим от печки, а теплом, исходящим от одного весьма неплохого собой сильного и умелого воина. Но Эдрин прекрасно понимал, что этим самым может сломать соплячке жизнь. Она этого, конечно, пока еще не понимает, но ночь, проведенная с ведьмаком, может основательно испортить ей всю дальнейшую судьбу. Во-первых, ее ждет гнев отца, который утратит свой весьма красивый двуногий капитал — ведь «порченную» мало кто захочет брать в жены. Во-вторых, ее ждет всеобщее порицание и ненависть, ведь к ведьмакам пока что отношение в обществе весьма негативное, а потому ее тут же начнут клеймить всеми погаными словами — от простой «потаскухи» до обвинений в чаровстве, ведьмовстве и всем таком прочем. Эдрина это, конечно, не сильно бы в будущем озаботило, но если взялся вести себя как этакий благородный господин, то нужно блюсти образ. Никогда не знаешь, как все обернется. — Мастер-ведьмак, но я же… — Марька. Уйди, — ведьмак прикрыл глаза. — Прошу. Просто уйди… Не искушай судьбу.