***
— Мистер Годсворд, Вы помните, какой сегодня день? Сочельник. Кажется, Гарри читает его мысли или ждет подобного ответа. Он улыбается и качает головой. — Сегодня день Вашего рождения, — отвечает он воодушевленно. Возможно, Гарри прав. Луи не знает в точности, когда его произвели на свет и кто была та женщина, которая в наркотическом дурмане вытолкала его из своего лона в мир холода и грязи. Ему говорили, что случилось это зимой и что вскоре улицы Французского квартала гремели надрывно джазом, задыхались от сладости льющегося по мостовой Шартреза, а небо цвело фейерверками, каких не видывали воды Миссисипи даже Четвертого июля. Да, он родился в преддверии праздника более яркого, неистового и порочного, нежели Рождество Сына Божьего. Марди Гра. — У нас будет небольшой праздник. Вам противопоказаны сюрпризы, так что мистер Хоран попросил предупредить вас заранее. Будут торт и подарки, а еще к Вам сестра приехала. Она останется здесь на Рождество. В большой гостиной мистер Малик нарядил можжевельник. Если не знать, никогда не отличишь его от настоящей ели! — Иуда радуется, как дитя, а Луи думает о том, что у него нет сестры. У него не может быть сестры, когда у него нет ни отца, ни матери. Мысль эта приводит Луи в дурное расположение духа. Он злится на себя и на лживых людей, и на апостолов, предавших того, кого любили, и на младенца Иисуса, о рождении которого вот-вот оповестит звезда Вифлеемская. И явятся волхвы, от которых так славно пахнет овечьим молоком и хлебной закваской, и встанут вокруг яслей, и залюбуются невинностью новорожденного, и вознесут мольбу Отцу Его, и… Луи плачет. Гарри бросается к нему, гладит по плечу, считая неверно, что слезы эти вызваны счастьем. Луи не может быть счастлив в мире, где свобода и мелкие радости покупаются ценой крови. — Мистер Годсворд, ну что Вы, — шепчет Гарри, опускается перед Луи на колени и гладит его ладони пальцами убийцы. Луи должно быть неприятно, но на душе сейчас так паршиво, так слякотно и сыро, что он не может противиться ласке, пусть дарует ее и предатель. В конце концов, не его он отправил на крест.***
Мистер Плеть любуется тлеющим кончиком сигареты. Тонкая и изящная, как его пальцы, она рассыпается душистым пеплом, который тает в воздухе в метре от пола. Марионетты в кабинете нет. Спряталась где-то и отсыпается. Зато на кожаной тахте возлежит Котенок. В когтистой лапке — зеркальце в серебряной оправе, которое с любовностью отражает прелестное розовощекое личико. Котенок щурится, мурлычет себе под нос “We Wish You a Merry Christmas” и поправляет сахарные локоны. Сегодня он еще соблазнительней, еще откровенней его наряд из тонкой черной кожи и блестящего латекса, еще слаще улыбка, которая обещает то, от чего грех отказаться. Гарри стоит за спиной Луи, тот же, сидя на стуле перед мистером Плетью, мечтает о его сигарете. Курить хочется больше, чем изнасиловать мурчащего развратника, который то и дело поглядывает на Луи с зазывно стонущей тахты. Солнечный свет, такой же ледяной, как и взгляд мистера Плети, стелется по небу, и лишь крупицы его срываются вниз и падают на заснеженный подоконник. Гарри с умилением глядит на затылок Луи; Луи жадно сглатывает, не в силах отвести глаз от тлеющей “Camel”; мистер Плеть довольно улыбается, затягиваясь, а Котенок источает феромоны, так и не дождавшись марта. Эту идиллию нарушает грохот с улицы. Луи дергается, бросает взгляд за окно; Котенок приподнимается, выгнув спину, и поворачивает личико в ту же сторону. Гарри несильно сжимает плечи Луи, не давая ему подняться, а мистер Плеть отодвигает кресло и с грациозностью пантеры встает, чтобы за миг оказаться перед дверью. Распахивает ее, говорит что-то на незнакомом Луи языке, и грохот вмиг стихает. Все это происходит за спиной Луи, так что он продолжает таращиться в окно. Он мог бы обернуться, но Иуда ласково царапает его шею короткими ноготками, и Луи отказывается от этой идеи. Котенок ревниво шипит и, спрыгнув с тахты, удаляется из кабинета. Вслед ему доносится разочарованный стон. Кому он принадлежит, Луи так и не понимает. Мистер Плеть возвращается к столу, но не садится. Резкий, словно высеченный из гранита профиль воскрешает воспоминания о болоте Манчак. Мертвые деревья всегда обвешены нетленными плодами — птицами, любительницами поживиться за счет неудачников, которым не суждено покинуть сию мрачную обитель. Не затихающие даже с заходом солнца шум крыльев, резкие крики и зловещее карканье стелются над коричневыми водами густым туманом. Луи словно наяву видит перед собой огромную, умудренную веками птицу, чье нутро жаждет пищи, чтобы еще ненадолго задержаться на этой земле. Ворон смотрит на него агатовыми глазами, и на дне их плещется невыносимая мука, скорбь по чему-то, давно утраченному. “Кто ты, одинокий жестокий человек?” — мысленно спрашивает Луи, и мистер Плеть кривит губы на один бок. Улыбка. В ней столько горечи, что першит в горле. “Покинутый всеми старый ворон, чьи годы сочтены”. Мистер Плеть опускает голову, и завесу густых волос пронизывает взгляд, который ранит в самое сердце. Луи вздрагивает и хватается за грудь, но под ладонью трепещет крыльями испуганный голубок. Он жив, но боль, которая незримыми нитями связала его с черной птицей, не утихнет вовек.***
Mejibray - Mechanical beauty
— Здравствуй, Джон, — голос, как кашемир — в него так и хочется запахнуться плотнее. Луи смотрит на девушку, которую представили как его сестру, но видит манекен с серийным номером справа на шее. Штрих-код, дата выпуска, номер смены. Сестра улыбается, но губ не размыкает, ибо отлиты они из пластика. Глаза как живые: блестят, лучатся добром и пониманием, но это — умело выполненная работа художника, не более. Сестра протягивает руку. Все смотрят на Луи. Ждут. Ему не по себе от этих пристальных, выжидающих взглядов. Они словно кричат ему: “Будь человеком, Годсворд, обними эту резиновую бабу!”. Луи противно, но Гарри смотрит на него, миссис Холмс и мистер Хоран смотрят на него, и садовник, мистер Малик, с глазами жгучими, как адское пламя, смотрит на него; и Лиам, санитар со второго этажа, и Маргарет, раздающая таблетки счастья, и Руана с ядовитой ненавистью в ватном сердце, и даже ее инвалидное кресло, — все пялятся на Луи. Ждут, когда он проявит братские чувства, когда сделает то, что должен: бросится к сестре, обнимет ее как положено мужчине и поцелует синтетическую щеку, на которую падает русая волосинка искусно сделанного парика. Луи сейчас вырвет. Он отворачивается, ищет хоть что-то, чтобы прижать к искривленному рту, но не находит и его тошнит на пол, на собственные тапочки, на сапожки сестры, на инвалидное кресло, которое подкатило ближе, чтобы лучше разглядеть браслетик на пластиковой руке мисс Годсворд. Из-за спины слышится приглушенный, туберкулезно-сиплый кашель. Мэри тоже явилась посмотреть представление. Ее веселит глупость местных обывателей, которая ранит сильнее самого острого клинка. Мэри грустно от того, что сын ее отдал жизнь за стаю бабуинов.***
The GazettE - 13 Stairs
Праздничный обед, как тринадцать ступеней. Последний шаг — и бой курантов возвещает о том, что до Рождества сталось четыре часа. Луи невольно поводит плечами и отмахивается от невидимой мухи. Назойливая, она жужжит проповедническим тоном, словно викарий на воскресной мессе в соборе Святого Людовика. Поговаривали, что в честь этого благочестивого Луи и назвали. Кто и почему, так и осталось тайной. Слухи, слухи — ими полнится земля, они текут по улочкам Нового Орлеана, как воды Миссисипи, омывающие его моложавое, смуглое, как у красавицы-креолки, лицо. Сейчас уже поздно задаваться этим вопросом, тем более что все кличут его исключительно Джоном. Годсворд, Джон. Нет, Луи никогда не слышал о парне с таким именем, и уж тем более — никогда им не был. Да, доводилось побывать в шкуре Смита, Андерсона, Рузвельта и даже Делакруа. Энтони, Стюарт, Алекс и Кевин. Даже Куртом он был, с фамилией на К. Играл на гитаре, натянув на плечи растянутый свитер, и пел песни, от которых сходили с ума фанатки ЛСД. Но никогда, никогда он не сталкивался с Годсвордами и Джонами, пусть ими и кишели Штаты, как пакет с забытым бисквитом — муравьями. Луи давится наигранной улыбкой, клюквенным пирогом и горячим шоколадом. Свечи задули, желания — брошены в топку неверия. Ни одно еще не исполнилось. Кроме того, что Луи просил у бога. Ах, какое превосходное чувство юмора у Всевышнего! Остряк. И уговор-то выполнил, не придерешься. Свободы — навалом, хоть бери, напихивай ею карманы и раздавай нищим у церковной паперти. Трехразовое питание — и здесь все, как оговорено. Щедро, сытно, вкусно. И сервис на зависть многим спа-курортам: массаж, горячая ванна, завтрак в постель, если хочешь — даже ужин, и все за счет налогоплательщиков! Рай, ведь это же рай! Луи замирает, так и не донеся ложку до рта. Слезы душат его, сковывают горло соленой удавкой. Так горько ему не было никогда. Бог не обманул его — Луи просто не оговаривал детали.***
Mejibray - Crazed Brain
— А теперь подарки, мистер Годсворд, — шепот Гарри ласкает ухо. Губы его, пьяные от вина, горячи и сладки, и так близко в этом хвойном сумраке, что Луи не в силах противиться соблазну. Ах, чертов Иуда! Как приятно, как хорошо, как правильно — целовать его украдкой, зная, что в этот миг рождается тот, кого его губы обрекли на смерть. Гарри улыбается сквозь поцелуй, и свет от камина ловкой змейкой проскальзывает ему в рот. Луи ловит ее за хвост, сжимает зубами, и волей-неволей, но Гарри приходится вновь сомкнуть губы на его губах. Никто на них не смотрит. В этом месте собрались сотни миров, и у каждого свое, особенное, Рождество. Луи краем глаза замечает, как плачет у каминной полки Мэри, как жадно поедает праздничного гуся Марионетта, бросая косточки инвалидному креслу. Котенка не видно, а из-под клетчатого пледа, наброшенного на диван, выглядывает розово-черный хвостик. Луи замирает, и поцелуй прерывается. Кролик. Луи теряет всякий интерес к Иуде, который в искусстве французского поцелуя превзошел парижских мастеров. Кролик. Его обратный билет. Луи вскакивает на ноги, позабыв, что Джонни Годсворд — калека. Ноги пытаются напомнить об этом, еще тактично, но плевал Луи на правила приличия, на этику, эстетику, патетику, фонетику, на все, что созвучно со словом “благоразумие”, и бросается к дивану. Плед испуганно вжимается в спинку, но грубости не избежать, и за секунду он, смятый, летит на пол. Кролик недовольно морщится, но не просыпается. Меняет позу, подтягивая колени к груди, но Луи не сдается. Он сжимает его плечо, горячее и обнаженное, и принимается трясти спящего. Кролик шипит, как кобра, и так резко вскакивает на ноги, что Луи не успевает его отпустить. — Руки, — цедит Кролик с ненавистью, и Луи тут же разжимает пальцы. — А теперь отошел на шаг. Луи слушается. Пол раскачивается под ногами, но Луи вырос на берегу марктвеновской реки и посему качка для него привычна. — Еще раз нарушишь границу моего личного пространства, и я откушу тебе голову, — единственный глаз холоден и бесстрастен, и Луи понимает, что Кролик не шутит. Луи открывает рот, но слова не идут. Голос силится ожить, зазвучать фанфарами, зарыдать, но тщетно — он тает на кончике языка, как мороженное в кружке с горячим кофе. — Молчание — золото. У тебя этого добра предостаточно. Ты мог бы жить по-царски, Джон Годсворд, но ты дурак, которому все не так, все не то! Ты был богом в своей рабской Луизиане — тебе не понравилось. Свободы вместо хлеба и зрелища возжелал! Свободы, о которой ты знаешь ровно столько, сколько тебе положили на блюдечко. Ты получил свободу. Свободу быть собой, свободу мысли, свободу слова, которое не всегда есть звук. В каждой комнате здесь — человек, вкусивший свободу. Для него не существует границ, нет законов, он освободился от бремени обыденности, вырвался из клетки разума, который всегда, всегда — надзиратель свободы. Человек, который руководствуется разумом, никогда не будет свободен. Он подчиняется правилам и медовым обещаниям общества, ибо из этого лепят демократию, которая создает иллюзию свободы. Ни одна систему не даст своим звеньям и шестеренкам свободы, ибо это приведет к хаосу. Свобода — анархия. Ты можешь быть свободен, Джон Годсворд, лишь нацепив смирительную рубашку. “Или если умру, умру, умру. Я хочу умереть!” — мысленно кричит Луи, и голова его трясется, словно у эпилептика. — Смерть рядом, если уж на то пошло. Могу провести, — пожимает плечами Кролик. Он без зазрения совести копается в голове Луи, выуживая из сероклеточного бульона мысли. Те визжат и трепыхаются, и Кролик швыряет их одну за другой на пол, где они расползаются крохотными слизняками. Он обтирает руки о широкие штанины и ждет ответа. Луи оглядывается на Гарри, прикорнувшего под можжевельником, и отчаяние наполняет грудь. Он не хочет уходить, не хочет оставлять Иуду, ибо тот способен столькому его научить, столькими пороками измазать его душу, но… Смерть так заманчива. Бледное лицо, длинные пальцы, запачканные воском, темные губы, которые испили столько жизней, дыхание, задувшее столько свечей, что больно, больно об этом даже думать, — все это так таинственно и прекрасно, что Луи решается и кивает. Сегодня день его рождения, и он хочет закончить его свиданием со Смертью.***
Gackt – Secret Garden
Дверь в западное крыло заперта. Луи думает, что Кролик отопрет ее: ключом, похищенным из кабинета мистера Хорана, отмычкой, магией, чем угодно, но ошибается. Они проходят мимо, сворачивают в северный коридор. Луи помнит, как вчера проходил мимо этих смугло-безлицых дверей, зарешеченных окон, светильников, которые роняют на пол белесые слюни света. Луи зябко, но не холодно. Мороз скребет стены и стучит по подоконникам падающими сосульками, но добраться до человека ему не под силу. Пока. Луи видит дверь. Под ней — резиновый коврик, на который старой метелкой сметают с обуви снег. Тот тает, оставляя после себя мутные серые лужицы. От них пахнет весной и горечью выхлопных газов. Кролик толкает дверь, она послушно отворяется. В лицо вздыхает ночь, обдает щеки колючей стужей. На улице минусовая температура. Очень, очень холодно для южанина. Луи судорожно вдыхает, напитывается воздухом, который сковывает кровь и мысли. В нем витает едва уловимый запах огня. В носу чешется, на глазах выступают слезы от его дымной пряности. Луи трет нос рукой, смахивает с ресниц одинокую слезинку. Снег блестит, отражая свет луны. Ее тощий бок выглядывает из темноты, как глаз подсматривающего. Ледяное море мгновенно пожирает тапочки. Луи оборачивается, останавливается, желая найти их, но Кролик бросает, что там, куда они идут, ему предоставят новые. Криво усмехается и подставляет ладони под хлопья снега, которые тихий ветерок сбивает с ветвей яблони. Они проходят под сенью деревьев, им на головы сыплются целые пригоршни звезд. Те путаются в волосах и тают на щеках. Луи отморозил ноги, но боли нет. Пальцы рук не гнутся, но он упрямо сжимает их в кулаки и прячет в рукава пижамы. То и дело оборачивается, надеется в темноте, наступающей на пятки, разглядеть знакомые мятные кудри, хотя бы мельком узреть спасительный маяк надежды. Луи не хочет и хочет умереть. Эта двойственность рвет его на части. Одна покорно семенит за Кроликом, который, приплясывая, скачет на встречу со Смертью, вперед, вперед, по садовой дорожке, тогда как вторая — упирается, кричит, зовет на помощь, молится, о черт его побери, богу, который упек ее в психушку! Снежная завеса уплотняется. Начинается метель. Студеный ветер лаской вьется вокруг босых ступней, обмахивает пушистым хвостом икры, дрожью покусывает колени. Луи с трудом делает последние шаги и оказывается в тепле оранжереи. Густой воздух пропитан мертвенно-приторным ароматом цветом и восточной пряностью опиума. Кадильницы и небольшие масляные фонари выстроились как на парад, образуя коридор. Кролик останавливается, глядит через плечо на Луи и протягивает руку, которую тот берет без вопросов. Луи устал. Он боится. Боится Смерти и одиночества, и поэтому сжимает сухую кроличью лапку — на счастье. Кролик бормочет под нос слова, пахнущие латынью. Возможно, это она и есть — Луи не силен в мертвых языках, он даже с живыми справляется с трудом. Английский, французский, магический креольский — песнь родных берегов, шелест коричневых волн Миссисипи, пугающий шепот гри-гри. Луи скучает по дому. Скучает по небу, изгаженному чайками, по краснокирпичным тротуарам, вековым зданиям в три этажа с галереями, которые, кажется, парят над головами прохожих; скучает по надрывному плачу саксофонов, серым лабиринтам сентлуисовского кладбища, где у могилы Королевы Вуду можно загадать желание, которое непременно сбудется. Луи до слез хочет оказаться перед усыпальницей, взять бурый обломок кирпича и начертать на сыром бетоне триединое «Х». Постучать негромко в дверь склепа и попросить, чтобы госпожа Лаво разбудила его в одной из комнатенок, что ютятся над кафе вроде “На дне чашки”. И пусть за окном рыдает обнаженная до смерти Джулия — плевать. Он будет дома. Кадильницы окутаны дымком, бронзовым снизу и терракотово-сизым сверху; свечи мерцают, выхватывая из янтарного сумрака темную зелень орхидей. Луи боязно, отчего он глядит под ноги, и лишь изредка то вой ветра за стеной, то перешептывание гравия в забытом всеми фонтанчике заставляют поднять глаза, взглянуть через плечо и ничего не увидеть. Сердце гулко отстукивает оставшиеся до Рождества секунды, теплым комочком свернувшись в центре левой ладони. Горячее и липкое, оно вздрагивает; сильное — вырывается, вырывается из оледеневших пальцев, желая сгинуть в песчаной тишине. Луи больно, что сердце не слушается его, и слезы скатываются в горло, ранят пищевод и язвочками прожигают желудок. Плакать бессмысленно — слезами не смыть кровавую пыль с рук распятого младенца. Стигматы его пронзают века, сквозь них Луи видит бескрайнюю пустыню предательства и лжи.