***
Angelo - Calvary
Луи ожидает увидеть багряные пустоши, костры преисподней, смог и гарь, стоящие над жаровнями, где смолятся грешные души, но порог за спиной, и все, что видят глаза — широкий коридор, замыкающийся высокой дверью. Черный орех инкрустирован металлом, чуть более бледным, нежели древесина. Завитки узора складываются в растительный орнамент. Дикий плющ и цветы олеандра сливаются в тихой гармонии печали и смерти. Скромная окантовка заканчивается стрельчатым верхом, где червь времени выточил собственный незамысловатый рисунок. Запавшие глазницы над провалом носа и оскал гнилых зубов. И надпись латынью, не оставляющая надежды: “Calvaria”. Стены коридора покрыты мхом и оспинами плесени, но их заметит лишь придирчивый взгляд. Каменную кладку скрывают лозы мертвого винограда, почерневший шиповник и мелкие алые плоды на нем. Присмотревшись, Луи узнает в них барбарис. Кислый даже на вид, он дополняет общую картину безысходности. Юдоль плача, колыбель вечной скорби. Смерть идет вперед, и Луи за ней. Кролик замедляет шаг, отстает. Ближе к двери пол становится водой, у самой поверхности которой Луи видит навершие креста. Нижняя часть его скованна темнотой, поперечная перекладина обросла илом и бурыми водорослями. Смерть не останавливается, ступает по воде, а Луи замирает у ее кромки и глядит в глаза первородному страху. Непоколебимый языческий идол, рожденный из лона самой Тьмы еще до начала времен. Как много он знает о человеческой душе, как глубоко он в нее заглянул! Смерть оборачивается и взмахом руки прогоняет страх. — Идем, — шепчут, раздвигаясь, смоквы губ, и Луи опускает ногу на воду. Ступню обжигает жгучий холод. Луи кричит, но Тишина прижимает тонкий пальчик к искаженным болью устам, и крик обрывается. Муки прекращаются спустя минуту. Дощатый берег встречает теплыми объятиями, и Луи бросается в них, падает на колени и лбом прижимается к полу. Ступни кровоточат; горячее дыхание крови окутывает пальцы. Луи сжимает кулаки, бьет ими пол, но это не помогает. Он трясется, позволяя истерике вынуть свой смычок и сыграть надрывную симфонию на струнах его души. Смерть перекрикивает си-бемоль минор, приказывая Луи идти за ним. Луи не может противиться зову Смерти и ползет вперед на четвереньках. Плющи и олеандры приближаются; отчаяние стелется по полу зеленоватым туманом, который просачивается под дверью, что ведет на Голгофу. Возле нее Луи дожидается сюрприз. Луи признает, что предполагал увидеть кого угодно, но не его. Платиновые волосы собраны со скромностью, присущей самой богобоязненной монахине; голова покрыта черным кружевным платком. Он тяжелыми складками ниспадает на лицо, скрывая его траурной вуалью. Всегда полуобнаженное, тело укутано широкими домоткаными одеждами, и только аромат — молоко и порок — остается неизменным. Котенок тенью замер у двери. Покорный, он ждет Смерть. Смерть же, поравнявшись с ним, вдруг ласково улыбается и протягивает руку, чтобы с отеческой любовью погладить обескровленную щеку. Котенок тоже улыбается, и так мучительна, так прекрасна эта улыбка, что Луи снова плачет. Он глядит в полные смирения глаза и видит, видит в них то, что заставляет рушиться целые миры — любовь безбрежную, всепоглощающую, нетленную. Блудница с ликом ангельским. Мурлычущая Мария Магдалина.***
Mejibray - Messiah
Двенадцать ниш вдоль стен круглой комнаты. В них, неподвижные, одиннадцать статуй. Вечные мученики с лампадками в костлявых руках. На груди каждого — круглая курильница с ладаном. Глаза сокрыты полосами льняной материи, замаранной грязью веков и рыжими пятнами боли. Уста сшиты белыми нитями — безгрешные, ни слова лживого не молвившие. На всех саван полуистлевший, прорехи паутиной любовно залатаны. Холод им не страшен — их вера согревает, голод Святой Дух притупляет, жажду вином, что крови гуще, утоляет. Над каждой нишей высечено по имени, а над одной — два. Верхнее удалено, на нем вечное клеймо “предатель”. Первая ниша пустует. Луи, поддерживаемый под руки Смертью и Покаянием, глядит на Него. Он восседает на жалком подобии трона, место которому давно на свалке. Обеденный стол ничем не застлан, грязная столешница жирно блестит в свете двух дюжин парафиновых свечей в дешевых канделябрах. Губы Его краснеют спелыми вишнями, в волосах, черных, как смоль римских факелов, свил гнездо терновый венец. Кожа, бледная, прозрачная, натянута на тонкокостный череп. Один глаз белеет, незапятнанный пороком, второй же раскрылся бутоном алой розы — символ любви божественно-чистой. Лепестки ее, истлевшие, местами обожженные, осыпаются один за другим в круглый, немного пьяный фужер. Исхудалые руки — сплошь картины, нанесенные иглой умелого татуировщика. Сцены, на них запечатленные, — шабаши, оргии дьявольские, грехи во плоти развратной, соблазнительной. И море крови в ладонях, что зависли над бокалом. Вино сочится в них из ран на запястьях, ран, которые никогда не затянутся. Рядом с бокалом пустая тарелка, на ней нож и десертная вилка. Между канделябрами высится залитый воском праздничных свечей пирог. Глазурь растаяла и растеклась вокруг подноса. Мессия разводит ладони, как мосты, и муки двух тысячелетий обрушиваются на стеклянное дно бокала. С последней каплей крови Он поднимает взгляд, и холод отступает, боль, терзающая израненные ступни, тает, а сердце наполняется звуками самой возвышенной мелодии — божественным благословением. Мессия подымается, выходит из-за стола. Шаги Его неслышны за грохотом сердец. Он протягивает руку, приглашая присоединиться к скромному пиршеству. Котенок первым бросается к Нему, падает на колени и слезами омывает грязь с Его стоп. Горю его и счастью нет предела. Он целует, целует исступленно ноги Мессии, нежностью их согревает, лаской обувает. Губы его бледны, а по щекам катятся гранатовые слезы. Мессия склоняется к нему, сжимает дрожащие плечи и, мягко прося, заставляет подняться с колен. Тяжелое кружево падает на пол, когда Он приподнимает поникшую белокурую голову и стирает кровь с мраморных щек. Никогда прежде Луи не видел, как они — Вера, Надежда и Любовь — сливаются воедино, чтобы наполнить собою сердца. Единение это прекрасно и непорочно, и Луи закрывает глаза, чтобы запечатлеть его в памяти.***
Mejibray - Shuuei
Голос Его как патока — сладкий, как мира — животворящий. Алые губы двигаются медленно, и змеиный язык то и дело смачивает их слюной. Луи смотрит на него завороженно, пытается постичь дьявольское в Боге, и Мессия прерывает речь, чтобы пояснить. — Я искусил людей правдой и верой, — говорит Он и гладит Магдалину по голове. Котенок потупил взор и украдкой улыбается, с трудом удерживая в груди рвущуюся на волю птицу счастья. Луи кивает на Его слова. Смирение, пропитавшее их, кажется знакомым. Глубинная память просыпается, завеса прошлого приподнимается, и Луи видит бирюзовые небеса, обожженные солнцем; полные довольства лица фарисеев, обращенные к принесенному им в жертву агнцу. Их взгляды черны, как и сердца, они пригвождают руки, несшие им спасение, к древу. Лицемерные, алчные, низкие, они воняют, как отхожая яма в самый жаркий из июльских дней. Всюду слышатся голоса. Волнующееся море слов, которых Луи прежде не слышал, но которые понимает. Они хулят, они издеваются, и желчь течет реками по белым камням горы. Рядом с Луи женщины, в одной из которых он узнает Мэри, а неподалеку от нее, едва живой, — Котенок. Волосы его черны от пыли, а лицо укрыто грубым загаром, который Луи видывал лишь у бродяжек, побирающихся ранним утром на площади Джексона. Крики обезумевшей толпы гаснут, когда над горой разносится знакомый, до боли родной голос. “Жено, вот Сын Твой”, — измученный, произносит Он, обращаясь к Мэри. А затем взор Его обращается к Луи, взор, полный любви: “Вот, Матерь твоя”. Луи вздрагивает и пробуждается ото сна наяву. Поднимает глаза на Мессию. Тот сквозь тьму тысячелетий глядят на него. Любимый ученик, ставший сыном Его Матери. Названый брат. Мессия тепло улыбается, и душа Луи наполняется блаженством. Он улыбается в ответ и слышит произнесенное с нежной настойчивостью: “Займи свое место, Иоанн”. Луи преклоняет голову в знак благодарности и ступает во тьму ниши, над которой в камне высечено “Йоханан”.