Дракончик

      

^#*#3#$^&#&

             — Скажешь чего-нибудь интересное, Жень?       Ваня как раз тоже подошёл, осторожно неся в руках горячий картонный стаканчик с ароматным кофе. Женя гордо выпрямилась, взяла со стола бумаги и пожевала губы.       — Наш конструктор вдвойне конструктор, — сказала она.       — Может, не надо говорить загадками? — вспыхнул Ваня.       Сердце Мирона обвила холодная змея. Он ожидающе уставился на Женю, и она наконец раскрыла все карты.       — Это два разных человека. Два парня. Руки от одного, ноги от другого. Они похожи, лишь незначительное изменение тона кожи, но это определённо части разных тел. Руки, голова и тело принадлежат одному человеку, а вот ноги уже другому.       — Чёрти что! Он теперь начал жертв между собой мешать? То есть у него где-то есть ещё один комплект расчленёнки, нам осталось его только отыскать, так что ли?       — Вань, ты горячее своего кофе, — вздохнула Женя. — Нам надо браться за дело с холодной головой. Пойдёмте к вам попьём чай и обсудим в более спокойной обстановке всё это.       Они перешли в кабинет, подготовили сладости и залили электрический чайник водой. Мирон сел за своё место и утонул в ладонях, закрывшись от внешнего мира.       — Ты вчера хорошо спал? — бережно поинтересовалась Женя, подсаживаясь рядом.       — Я вчера охуительно спал, — выплюнул Мирон и надавил пальцами себе на лоб, вызвав морщины, и на глаза, пока не увидел яркие красные брызги. — Просто охерительно хорошо, в тёплых объятиях, из которых так не хотел выходить сегодня утром.       — Я рада, что у тебя появился такой человек, — мягко улыбнулась Женя.       Мирон посмотрел на неё диким взглядом и провёл ладонью по всему своему лицу — сверху-вниз, будто бы стараясь смыть невидимую прокажённую грязь.       — Да. Это да, но… Но у меня видимо профдеформация, иначе я не знаю почему, но я его подозреваю в этих убийствах.       Ваня и Женя молча разглядывали его с поднятыми бровями минуты две. Ваня сдался первым.       — Маньяк — парень, — сказал он медленно. — Ебучий отморозок, безжалостно убивающий молодых людей. С чего у тебя такие подозрения? Просто чуйка?       — Он… Это Слава. Ты его, возможно, помнишь. Свидетель, который обнаружил второй труп. Мы… Немного затусили вместе. Он милый и странный. Отлично чувствует все мои эмоции и желания, но это не повод подозревать. Он сказал, что не умеет любить, и это тоже не ебучий повод, но, блять, он постоянно спрашивает мои эмоции от трупов, называет их искусством, и я бы тоже на это забил хуй, но вчера я ему показал фотографию вчерашнего трупа, а он сходу заявил, что это два разных человека, хотя мы вчера этого не поняли, стоя там, и по фотографии это непонятно, она ж, блять, тёмная. Не, он, конечно, предположил, это, но это точное предположение… К тому же перед тем, как ты мне позвонил, я тоже был у него дома, и он спросил, не нашли ли новый труп, хотя раньше он никогда этого не делал… И мне кажется, что я себя загоняю. Я слишком много времени провожу, рассматривая чужие психопатические наклонности и сам начинаю чувствовать себя психопатом.       Закончив изливать душу, Мирон вновь стал с силой растирать себе лицо и залпом выпил почти весь обжигающий чай.       Ребята переваривали его словесный поток несколько минут. Женя первая прочистила горло.       — То, что ты сказал… Это, действительно, странно. А вы его точно убрали из подозреваемых?       — На него ничего не было, — ответил Ваня. — Он шёл с работы, камеры подтвердили, что он задержался. Из парка вышел своевременно. Из имущества у него ничего. Ни дачи, ни машины, снимает здесь, приехал из далёкого мелкого города на заработки. Да и говорил тогда складно. Он очень располагающий к себе парень, добрый на вид. Но вот это его замечание, что тела разные… А покажи фотографию, которую ты ему показывал.       Мирон протянул телефон и продолжил сидеть статуей, слушая собственное сердцебиение, потому что кроме него ничего больше не слышал. Жена с Ваней, так же как и Слава вчера, всматривались в фотографию, приближали, вертели телефон, но в итоге оба сдались.       — Там немного разный свет, потому что кто-то фонариком посветил, но я бы и не подумала по этой фотографии, что это разные люди, честно. Пропорции тела одинаковые.       — Да, Жень, солидарен. Либо он ткнул пальцем в небо по интуиции и попал, либо он и сам сделал эту головоломку. Может, его вызвать и допросить?       — Нет, не нужно. Он поймёт, что это из-за меня, — просипел Мирон. — И у нас на него ничего нет. Я всё же надеюсь, что он просто угадал.       — Тогда давай без протокола… Мы, конечно, не можем, но… если это реально он, не думаю, что нас сильно накажут. Прицепи ему прослушку в квартиру. Куда-нибудь под стол, хотя бы в одну комнату.       — Нет, я не могу.       — Почему? — спросила Женя, обеспокоенно его осматривая. — По-моему, хорошая идея. Или ты стесняешься ваших личных разговоров?       — Если это нужно для дела, мне плевать на личные моменты, — качнул головой Мирон и поджал губы. — Но я не могу… Я люблю его. Я не хочу, чтобы он оказался… этим. Мне кажется, я этого не выдержу.       Ваня набрал в грудь воздуха и стал распинаться десять минут, почему лучше переступить через себя и поставить в Славину квартиру жучок. Чувствуя холодную змею, с силой сжавшее его истощившееся сердце, он согласился.       Ему всучили маленькое прослушивающее устройство, неофициально, потому что официально против Славы не было никаких доказательств. Мирон сильно нервничал, пока ехал к нему. Он отпросился пораньше с работы, потому что не мог больше оставаться в кабинете. Ему нужно было убедиться, что его прекрасный милый Славик не какой-нибудь там маньяк.       На пороге его встретила острая улыбка и тёплые руки. Помявшись в коридоре, Мирон дал себе несколько шансов сдать назад и не подставлять доверие близкого человека, так прочно вошедшего в его уже такую цветную жизнь. Слабо следя за своим видом, Мирон сел на Славину табуретку на кухне и поддержал разговор о духоте на улице. Было очень душно, и на улице, и в квартире, и в сердце.       — Ты совсем поплохел, Мирош. Что случилось? — поитересовался Слава, присаживаясь перед ним на корточки. Он доверчиво посмотрел прямо в глаза, не скрываясь, своими и обеспокоенно улыбнулся. — Тебя работа так доконала?       — Да. Доконала, — согласился он.       — Ну ничего, отдохнёшь и хорошо всё будет. Ты сегодня рано, я удивился, когда ты мне позвонил. Ну это хорошо, нам больше времени. Только я ещё ничего не успел сделать.       В голове возник образ новой конструкции с цветами и телами. Мирон поёжился и мотнул головой. Слава ведь говорил о еде.       — Ничего. Дашь полотенце? Я в душ хочу смыть с себя весь этот день. Никогда не работает, но постоянно так делаю.       — Забавный ты, — хохотнул Слава и кивнул. — Сейчас принесу.       Он ушёл из комнаты. Мирон достал из кармана жучок, включил его и поместил под столом, возле правой ножки. Из-за формы столешницы жучок полностью скрывался из виду. Лёгкая скатерть сверху лишь помогала укрепиться эффекту.       Мирон принял полотенце и ступил в душ с надеждой в лучшее — что это всё зря и Слава ни при чём.       Убрав с себя всю грязь дня, отпарившись до чуть не наступившего обморока, Мирон вышел и занял своё обычное место за столом с почти полным умиротворением. Слава за это время успел накидать еду и заварить чай.       — Ты так напряжён, даже после душа, — покачал головой Слава и сел перед ним на колени. — Забудь о мёртвых, посмотри на живого меня, тебе ведь так нравятся живые, — он положил руку на спортивные штаны, которые сам же вверил во временное пользование.       — Я не хочу сейчас заниматься сексом, Слав.       — Совсем никуда не годится, — цокнул тот и насильно приспустил с него штаны, взяв в рот вялый член. Он смотрел очень льстиво и похотливо, двигался умело и это в купе со всем чёртовым днём дало возбуждение, перетёкшее скоро в оргазм.       Выгнувшись, застонав и вцепившись в Славины волосы, Мирон прыснул белым семенем и устало опал на стуле.       — Как же люблю тебя, чертёнка, — выдохнул он, не силясь даже глаза открыть.       Слава молчал.       — Правду говоришь? — вдруг спросил он.       Мирон разлепил веки, подсобрался и открыто посмотрел на него, давая всего себя на растерзание, отдавая своё никчёмное живое сердце.       — Да. Я утонул в тебе, видимо, с того дня, как ты пригласил меня впервые к себе.       Слава посмеялся.       — Любовь с первого взгляда? А ты романтик, Мирон. А я злостный похититель сердец. Ой, не хотел давить на больное. Честно.       Пальцы лениво погладили его гладкий лоб и пушистую чёлку.       — У тебя гель для душа закончился.       Остатки тел нашлись на новом големе спустя неделю. Он стоял в лесу и был больше похож на чучело, которое принято сжигать на масленицу. В местах обнажённого мяса было приклеено и пришито сено, руки и ноги крепились к деревянной рамке на гвозди. Мёртвая бабочка остановилась на брови, ещё одна крепилась к губам — ровно по центру, распахивая свои белоснежные крылья. Руки голема сводились серой изоляционной лентой вместе, в сложенных ладонях лежала половинка кокоса.       Слишком сильные ассоциации заполонили всё существо Мирона. Он не мог смотреть на это — позорно сбежал, поджав невидимый хвост и устроился за кустами под деревом, подальше от своих коллег и новой работы Похитителя сердец.       Он пытался убедить себя, что кокос не был здесь из-за кокосового геля. Что изолента, обтягивающая хладные твёрдые запястья, не была той самой, которую он купил для развлечения в постели. Но в воображение встал Слава с вызывающими глазами, вопросительно поднятыми бровями и кривой улыбкой уголком губ, его сложенные вместе пальцы на грудной клетке, все любовно сделанные витки вокруг тёплых нежных рук.       Опасные мысли стали сжирать. Мирона бросило в дрожь. Губы беззвучно просили остановиться и шептали слова неверия. Это обычные совпадения. Это профдеформация — видеть то, чего нет. Перекидывать личную жизнь на работу.       — Сердца опять…       — Я не хочу знать подробности, Жень, — прохрипел Мирон, обняв свои колени и положа на них лоб. — Не хочу. Я больше ничего не хочу.       — Прослушка пока ничего не дала, — сказала она ободряюще. — Славы и дома не было… Видимо, был на работе.       К ним подошёл Ваня. В его пальцах была пятая сигарета.       — Не раскисай. Ребята не так поймут. Он тебе пасхалку что ли оставил или чего ты так паникуешь?       — Возможно, и пасхалку, — тихо согласился Мирон. — Не хочу об этом думать. Я ни о чём не хочу думать уже. Хочу утонуть в его объятиях и забыть всё, как страшный сон.       Лес шуршал листьями, то и дело появлялись птичьи силуэты, повсюду разносилось их пение. Внешнее умиротворение и внутреннее напряжение столкнулись в слабом теле Мирона. Он помотал головой и поднялся.       Его не расспрашивали, только обеспокоенно оглядывали и гладили по плечам. Их поддержка была золотой, но дома его ждал бриллиантовый Слава, прекрасно, да досконально даже, знающий его. Печали, нервяки, улыбки, страх и похоть — он вбирал в себя буквально всё и выдавал в ответ самое нужное в тот момент времени.       Его пальцы гладили грудь после очередного секса. Слава зачарованно следил за собственными действиями, обнажая что-то детское во взгляде, восторженное. Мирон любовался им, таким близким и тёплым, с трудом сглатывал слюну и следил за глубоким дыханием. Слава подлез, поцеловал под ухо, в губы и, смеясь, поднялся, завлекая с собой на кухню.       — Тебе нужно много есть. Быть здоровым и красивым, а то осунулся-то как. Совсем не щадит тебя твоя работа.       — Я хочу уйти. Это всё стало выше моих сил. Я молюсь о беспамятстве.       — Романтик, как есть. Ты перечитал книг, Мирон. Куда ты пойдёшь со своей работы? Она же тебя держит, как дом, как наркотик. Столько эмоций вызывает! А эмоции — это главная вещь в жизни. Чувствовать и транслировать эмоции, такие вкусные и необъятные — дорогого же стоит. Радуйся возможности жить и получать их, ведь сам прекрасно знаешь — у кого-то эту возможность отбирают.       — У меня уже отобрали. Моя главная проблема — эмоции, — покачал головой, сказал Мирон и осторожно поинтересовался: — Есть ли эмоции у человека, который убивает всех этих людей. Что он испытывает, когда украшает их и выставляет напоказ?       Слава блеснул глазами, облизнулся и поставил чайник.       — Может, и есть. А может и нет. Это знает только он. Возможно, у него проблемы с собственными эмоциями и он питается чужими, — пошутил он. — Знаешь, как энергетические вампиры. А потом просто смакует свой ужин.       Мирон поёжился от сравнения и вспомнил говяжье сердце, из-за которого его вывернуло. К горлу опять подступила тошнота.       — Чтобы убить человека и потом так хладнокровно его разделывать, действительно, нужно не иметь эмоций и не понимать чужой боли. Не ценить чужую жизнь. Я бы не смог убить человека. Тем более так.       — Даже при необходимости? Ты ж мент, Мирош. Вам порой по зову службы требуется быть жестокими и наводить пушечку.       — Как защита — ещё возможно. Но не убить, а ранить. Я не могу позволить себе отнять у живого существа жизнь. У моей знакомой в детстве был котёнок. Его разгрызли собаки, он мучился, умирал. Но мы с ней никак не смогли добить его. Рука не поднялась. Он так и умер в мучениях. Мне его до сих пор жалко. Говорю и вспоминаю его маленькое мокрое кровавое тельце.       Слава опёрся о тумбу позади себя и поднял задумчиво голову вверх, в сторону люстры.       Это можно было назвать задумчивостью. Поглощение в обдумывание сказанных слов, рассказанной истории. Перетерев весь смысл, он должен был впитать его в себя и выдать комментарий от себя, ответную любезность правдой, какую-нибудь старую и потаённую истину. Но Слава только пожал плечами.       — Добрый ты. Или злой. Раз заставил его мучиться, а не милосердно убрал с этого света. То есть, ты никого не сможешь убить? Даже находясь в опасности? А любимого человека? При необходимости? Если, не знаю, он вдруг на тебя набросится? Это же самозащита, да? Значит, сможешь?       Мирон пристально оглядел его невозмутимое спокойное лицо. Сравнил со своим морщинистым, искусственно состаренным работой и вымотанным лишними разрушающими эмоциями.       Тяжёлый вопрос, особенно из-за его подозрений, встал костью в горле. И было лишь одно желание — чтобы кость проткнула ему горло, и он перестал это всё чувствовать.       — Нет. Не смогу. Я люблю слишком сильно, чтобы причинить боль любимому, чтобы он ни сделал.       — Ты последний романтик, — захохотал Слава и разлил им чай.       По кухне разлетелся запах лимонного пирога и цветочного чая. Сладкий вкусный кусок растаял во рту.       — Ты отлично готовишь. Учился где-то?       — Нет, — кинул просто Слава, закидывая маленькую карамельную конфетку в рот, — Просто педантичный к деталям.       Это сводило с ума. Смешение жизни и работы. Эти слова про педантичность. Таким же и обзывали маньяка. Высокий, сильный, педантичный и лишённый всякой эмпатии. Но Слава ведь прекрасно чувствовал эмоции и знал, что с ними делать. Не мог же он…       Мирон грузным взглядом оглядывал тарелку, на которой стоял лимонный пирог. Взгляд остановился на мелких крошках.       — А ты бы смог? Убить человека?       Слава вздёрнул брови, будто бы не ожидал такого вопроса, придирчиво посмотрел в ответ и склонил голову к плечу.       — Я не буду свидетельствовать против себя, — со смешком выдал он. — Ты же мент, подозревать меня ещё начнёшь, скажи я что-то. Обстоятельства разные бывают, ты сам сказал.       — Но ты склонен к насилию?       — Что за допрос, гражданин начальник? Выключите этот рабочий настрой. Сам-то как думаешь, склонен я к насилию? И вообще, среди нас двоих, именно ты меня душил в постели и скреплял руки изолентой. Так что твой вопрос меня забавит. Каждый склонен к насилию в той или иной степени. Люди всего лишь животные, которым зачем-то дали работающие мозги.       Когда через полторы недели Мирон увидел на девушке, привязанной к стволу старого дуба, ожерелье из долек лимона и труп крошечного котёнка в ладонях, будто бы возносивших тельце к небу, земля пропала из-под ног. Его накрыла апатия — защитная реакция от истерики. Он с безразличным лицом выслушал Женькины слова про вырезанное сердце, даже у котёнка, послушал Ванины проклятья, тот был кошатником, выдал стандартные поручения прочесать местность и поехал обратно в участок с одной лишь мыслью — повеситься.       Он был один в кабинете. Застыл, погрузился в летаргический сон. Его тело безвольно лежало в чёрной жиже, смутно напоминающей воду. Глаза бездвижно смотрели вверх — в светлое солнечное голубое небо. Змея сдавила сердце и сдохла, сбросив напоследок шкурку. Теперь в грудине было тесно.       Женя пришла через полчаса, присела рядом и погладила в знакомом жесте по плечу. Но Мирон никак не дёрнулся, никак не отреагировал на это. Он просто смотрел вперёд, ничего не видя, и думал о том, чтобы не думать.       Каким-то образом полились слёзы. Не тыквеные, а самые настоящие — из воды и соли. И он уже содрагался всем телом, не в силах взять себя в руки. Откат от увиденного обухом ударил по голове, вскрыл плоть и выдрал сердце, любовно спрятанное за сломанными рёбрами.       Не могло быть совпадение таким явным.       — Не ходи к нему больше, — сказал Ваня, чудом оказавшийся рядом. — Это тебе только во вред. После всех его слов… Он очень катит на маньяка, Мирон. Это лучше меня понимаешь.       — Я не могу. Он мне нужен, я люблю его.       — Только его внешнюю оболочку, которую он нарочно тебе показывает. Он психопат. Я не верю, что после вашего разговора с котёнком, этот… этот новый элемент его зверства — случайность. Я в это слишком не верю. А своей интуиции я доверяю.       — Я не могу представить его…       — Можешь. И уже делаешь. Надо попробовать выбить за ним слежку. Но, блять, он никак не спалился. А мы всё делаем неофициально, потому что улик — никаких. Он знает это, педантичный ублюдок, и потому такой спокойный.       — Это всё плохо закончится, если ты продолжишь с ним встречаться, — осторожно сказала Женя, поглаживая его обмякшую ладонь. — Он тебя разрушает своей мнимой заботой.       — Мне страшно за тебя.       Ваня по-дружески ударил по плечу. Его голос сиял искренностью и беспокойством. Слава никогда не казался обеспокоенным — игриво и нарочно, может быть, но истинно в замешательстве со страхом в глазах — нет. И почему-то совсем не представлялся. Его образ был исключительно солнечным, открытым, с дружелюбно раскинутыми руками и вырезанной улыбкой.       Мирон поехал домой, честно, взял и поехал. Но ему позвонил Слава и спросил, покупать ли сегодня пиво. И путь изменился, простроился к другому серому зловещему зданию, хищно распахнувшему свои бордовые острые зубы.       — Как тебе…?       — Не спрашивай, — перебил, испугавшись, Мирон.       Слава удивился и кивнул на шпинатный пирог.       — Я никогда просто не готовил такой пирог, вот и интересуюсь. Ты чего такой взвинченный?       — Ты знаешь, из-за чего, — горько выдавил из себя Мирон и сжал до боли глаза.       Слава хмыкнул, поднялся, возвысился чёрной фигурой. Прошёл к серванту и достал из него блистер с таблетками. Он действовал спокойно, словно по чётко построенному плану в голове.       Затем оказался рядом, поднял за подбородок лицо к себе и показал таблетку.       — Высунь язык.       — Что это? — прохрипел Мирон.       — Колёса, наркота, лсд, да не похуй ли? Это антидепрессанты, сойдёт? Глотай.       — Я не хочу…       — Глотай, — сухо проговорил Слава и пропихнул таблетку между его губ. Он напоил водой, проверил, чтобы белый кружок не запрятался под языком, и с громким звуком вернул стакан на место.       Мирон чувствовал конец жизни.       — Скажи, ты меня подозреваешь?       — Я подозреваю всех, — с трудом выговорил Мирон, начиная чувствовать слабость в теле.       — Не ответ, — пресёк Слава резко. — Подозреваешь меня или нет?       — Подозреваю, — признался Мирон, длинно выдыхая и без сил ударясь затылком о стену. — Но не хочу в это верить. Очень не хочу.       — Любишь меня?       Мирон молчал. Тяжело дышал, начиная терять связь с реальностью. В висках тяжёлая когтистая лапа тянула вниз, глаза устало закрывались. Слава опять поднял его за подбородок и настойчиво заглянул в само сердце. Повторил свой вопрос. Тихо и злобно.       — Всем сердцем, — выдохнул Мирон, почувствовав головокружение от спустившейся пружинки где-то внутри, за рёбрами, рядом с трупом змеи. — Поэтому и не хочу в это верить. Это не может оказаться правдой.       Слава хмыкнул. Поднялся и взял из серванта блестящую серебром изоленту. Оказался рядом.       — Руки, Мирон. Вытяни вперёд руки. Давай по-хорошему. Ты сейчас не в силах сопротивляться.       — Что ты мне дал? — спросил хрипло он, протягивая руки, сцепленные в запястьях. Как у трупа. Как в ту бурную ночь.       — Транквилизатор. Не бойся, не отрубишься. Он только немного притупит твои чувства и эмоции, — просто ответил Слава и взял с тумбы чёрный поварской нож, недавно наточенный. Он им хвалился, называл фирменным и показывал, как тот резал на лету бумагу.       Теперь нож своим остриём остановился по центру грудины.       — Я обиделся и разозлился, когда увидел прослушку. Я её не убрал, так что если нас сейчас подслушивают, у меня есть всего девять минут, пока наряд полиции едет сюда. Я засекал. К тому же сейчас пробки, могут немного и застрять. Не будем тратить времени, да? У нас его мало. Я ещё не решил, убивать тебя или нет. Ты вызываешь во мне какие-то чувства, притом противоречивые. Я поражён. И восхищён. Ты абсолютно прав — это я их всех убивал. Ну красиво же было, скажи?       — Я не разделяю твоих вкусов.       — Зато так делишься эмоциями! Я из-за этого к тебе полез. Нет ничего желаннее, наблюдать за фидбеком на свои творения в первых рядах. Но… ты спутал мне все карты. Стал слишком навязчивым и… полюбил? Я не верил в это до последнего, и сейчас не могу толком это принять. Меня? Серьёзно? За что? Мне очень просто быть тем, кто тебе нужен. Я адаптивный. А ещё я принял яд, через полчаса я гарантированно отойду из этой жизни вслед за своими жертвами. Скажи, романтично? Ты ж романтик, Мирон. Ты такой романтик. Я тоже этим немного заразился и слишком заигрался, признаюсь. Но я же говорю, ты спутал мне все карты. У меня были наброски своих будущих работ, но из-за тебя я их начал менять. И в голове застыл образ, как это всё закончится. Сначала твоим перфомансом, потом я и себя как-то красиво бы похоронил, всем признаваясь в своих преступлениях. Но… Ты и на этот раз спутал мои планы. Я хочу оставить тебе подарок. Метку, на будущее, чтобы ты смотрел и вспоминал меня.       — Ты же убить меня хотел.       Прохрипел Мирон и проследил туманным взглядом за чиркнувшим лезвием. Рабочая рубашка разошлась, оголяя кожу предплечий, забитую татуировками. Слава, облизнувшись, нашёл свободное место и стал вырезать рисунок.       — Я не определился. Это тоже очень мне несвойственно, всё из-за тебя. Но ты прав. Наверное, да, ты должен жить и меня вспоминать, глядя на это. Потерпи, чш, не кричи, пожалуйста, это не нужно. Я же по-хорошему. И лекарство должно немного притуплять твою боль. У других таких поблажек не было. Я хотел видеть их эмоции, но тебя жалею. Цени это, Мирош. Я долго выбирал, что тебе оставить напоследок. Перебрал кучу разных вариантов. Остановился на этом.       Мирон следил, как расходится кожа под мрачной блестящей стрелой, как появляются крылья, голова, треугольный хвост маленького дракончика, будто бы сделанного из оригами. Даже линии внутри мифической зверушки указывали на то, что это обычная оригами-фигрука.       — У меня пальцы тонкие и длинные, отличные оригами делал. Это из детства. Из далёкого, чёрного детства. Тебе не нужно о нём знать, я не хочу, чтобы ты проникся ко мне каким-то бессмысленным состраданием. Знай меня такого, какого знаешь. Прости, что так глубоко режу — это, чтобы точно не стёрся со временем, превратившись в незаметный шрам. У нас мало времени. Я хочу дать тебе возможность. Сам не знаю зачем, только что придумал.       Он вытер платочком кровь, приклеил большой пластырь и неожиданно резанул по ленте, позволив контролировать руки. Затем вложил в ладони нож, обняв их своими, и направив лезвие в свою сторону.       — Я и так украл у тебя сердце, — со смешком ласково сказал Слава. — У меня целая коллекция уже. На даче у друга. Хорошо, что он никогда туда не заглядывает и понятия не имеет, что творится у него в подвале. Давай, Мирош. Убей меня. Я ведь монстр.       Он раскинул руки, как всегда делал, приветливо и дружелюбно. Улыбнулся знакомо, на глаза легла чёлка. Мирон смотрел на него со слезами на глазах и мотал головой. Ватное тело не позволило встать, только свалиться с табуретки на колени, выронив нож. Слава присел рядом, прижав к своей груди, и стал ласкать нежными касаниями его голову, словно утешая.       — Я не могу. Я люблю тебя. Я люблю тебя, Слава.       Слава отнял его от своей груди, оглядел внимательно, качнул головой и удовлетворённо хмыкнул. Забрал нож.       — Теперь точно верю. Ты такой романтик, Мирон. Я балдею, — сказал он и резанул себя по горлу, оросив Мирона своей кровью.       Дверь выломили, но было уже поздно. Из дёргающихся рук выпало оружие, тело ослабло и упало вперёд — прям на Мирона, он поймал его в объятия, судорожно, безумно прижимая к себе и плача, будто бы не принимал он эту убивающую чувства таблетку, настолько яркими были эмоции, — из порезанного горла раздался хрип. Славины глаза закатились, и на губах остановилась острая добрая улыбка.       Мирон себя уже не помнил. Он только рыдал, не понимая, что происходило вокруг него. Перед глазами стояла кровь, запах вокруг содержал железные нотки, проникал в место, где когда-то лежало сердце. Он был весь грязный от крови, и знал, что никогда уже больше не сможет от неё отмыться, как бы не тёрся в душе, сколько бы не отмывался в бане или море.       Жизнь сломалась.