А шторм — лишь танец моря и ветра

Цинсюань настойчиво вызывается вымыть посуду, и Хэ Сюань позволяет, воспользовавшись этим, чтобы уйти и до самого вечера быть где угодно, но не рядом с ним. Рыбьи скелеты, души утопленников и прочие подчиненные им демоны в последние дни все чаще ведут себя беспокойно, вспыхивая неконтролируемой агрессией то тут, то там, и Хэ Сюань тратит полдня, занимаясь этим. Он списывает этот разгул в море на то, что сам он в последние дни был занят чем угодно, но не собственными владениями, и, строя своих подчиненных, чувствует, как медленно приводит мысли в порядок. Плевать на братьев Ши, вот то, где он должен быть. То, в чем он силен и в чем есть стабильность, в отличие от шатких мосточков межличностных связей, в хождении по которым он, чего душой кривить, и при жизни-то не был хорош. Когда море и его собственный разум немного стихают, он пользуется одной из своих пустых копий в Небесной столице, чтобы без труда пройти на Небеса. Большинство чиновников средних небес в сущности бесполезны, а потому никто не заморачивается запоминанием лиц и имен, так что любой из его клонов мог сколько угодно болтаться где угодно без видимой занятости, собирая информацию, нужную Хэ Сюаню, и не вызывать никаких подозрений. Цзюнь У потребуется немало времени, прежде чем он сможет вычислить и вычистить всех его клонов, и не факт, что преуспеет в этом до конца. В Небесной столице стоит соразмерный ожиданиям Хэ Сюаня хаос, общая сеть духовного общения взрывается сотнями, если не тысячами, взволнованных голосов, которые за весь день так и не стихли. Он усилием воли абстрагируется от общего гула, пытаясь выловить более знакомые, а от того более полезные голоса. Первым, почему-то, улавливает рычащий бас Фэн Синя, приказывающий кому-то заткнуться, и следом за ним шипящее, полное яда «Правда глаза колет?» от Му Цина. Хэ Сюань в корне не представляет, как в обсуждении преступления братьев Ши и того факта, что один из Четырех Бедствий столетиями свободно расхаживал по Небесной столице, эти двое умудрились перейти на личности, но не удивлен. Он лишь отметает два гневных голоса в сторону, ловя в громогласном гуле мягкий, но настойчивый голос Се Ляня. — Давайте все успокоимся, пожалуйста, — говорит он так, словно повторяет эту фразу уже в тысячный раз, но так и не доносит ее до чужих ушей, словно способность кричать на людей в нем запечаталась проклятыми оковами. Хэ Сюань прислушивается, хоть концентрироваться на голосе Его Высочества в этой какофонии и сложно, подозревая, что лучшего источника более-менее полезной информации он здесь не найдет. Было бы неплохо послушать Лин Вэнь, но та почему-то молчит. Или, на крайний случай, паршивца Ши Уду, но его в сети нет, что может означать лишь одно — тот под стражей, и это не может не вызвать в Хэ Сюане улыбку. Вариант с тем, что того уже лишили духовных сил, он отметает, ведь без них тот не сможет восстановить свое тело и останется калекой, а верные собачки, Лин Вэнь и Пэй Мин, стоят слишком высоко, чтобы не быть способными убедить Цзюнь У отложить кару на какое-то время. Преступление Ши Уду, впрочем, слишком велико, чтобы даже старый лицемер мог позволить подонку избежать ареста. — Если мы все будем говорить одновременно, мы ничего не решим, — настаивает Се Лянь, но гул голосов становится тише лишь после громогласного рева Пэй Мина, приказывающего всем заткнуться. — Спасибо, генерал Пэй, хотя это было несколько грубо, — в голосе Се Ляня слышится чуть смущенная улыбка, и он торопится высказаться, прежде, чем небожители вновь начнут кричать каждый о своем. — Я понимаю, ваш шок, вызванный правдой о Его Превосходительстве Повелителе Земли… — Не называй его так! — слышится чей-то презрительный голос, чьего обладателя Хэ Сюань не узнаёт и даже не заботится об этом. Кажется, это тот Бог Войны, который хотел убить Се Ляня, но это не точно. Мало кто из богов не хотел убить Его Высочество хотя бы раз, так славно у него получалось им всем подгадить просто напросто будучи честным и неглупым. — О, Великий Владыка, подумать только, сотни лет позволять Непревзойденному разгуливать в сердце Небесной столицы! — поддакивает голос какой-то чиновницы. — Не так давно сюда ворвался Собиратель Цветов под Кровавым Дождем, — напоминает мрачный голос Му Цина, и со стороны Се Ляня раздается неловкий смешок. — Теперь все ясно. Непревзойденные шастают по Небесному двору, как у себя дома. — Генерал Сюань Чжэнь, я прошу вас, не уводите дорогих коллег далеко от главной темы, — вежливо, но твердо просит Се Лянь, когда гул голосов снова становится громче. — Брешь в безопасности Небес, несомненно, большая проблема, требующая внимания, но, насколько я могу судить, лишь у Непревзойденных демонов достаточно потенциала и хитрости, чтобы проникнуть сюда. И на данный момент таких демонов всего двое, и о вторжениях обоих мы осведомлены. Я не возьмусь судить о степени ущерба, нанесенного Демоном Черных Вод, хотя, насколько мне известно, кроме вреда Повелителям Ветра и Воды, его присутствие здесь не вызвало видимых неприятностей, а его исполнение обязанностей Повелителя Земли было весьма эффективным, — все присутствующие в сети духовного общения презрительно хмыкают, но Его Высочество не обращает на них внимания. — А что касается Сань… Господина Хуа Чэна, то он и вовсе не принес Небесам неприятностей, кроме тревоги. — Ну конечно, вам-то тот инцидент не принес тревоги вовсе, Ваше Высочество, — поддевает Пэй Мин насмешливо, едва ли не с похабными нотками, от чего у Хэ Сюаня чешутся руки шепнуть словечко Хуа Чэну и наслаждаться шоу, но, может быть, не сегодня. По сети проходятся недвусмысленные шепотки. Если Се Лянь и смущается, по голосу этого не слышно. — В любом случае, я пытаюсь донести до коллег тот факт, что как бы велик ни был ваш шок, стоит оставаться хладнокровными и не тратить время на обсуждение того, что уже не изменишь, — упрямо, но так же вежливо и спокойно продолжает Се Лянь. Где-то на самом краю сознания Хэ Сюаня начинает зарождаться уважение. — Его Превосходительство… То есть, Ши Цинсюань, вероятнее всего, все еще жив, и, несмотря на преступление, совершенное против Небес, он все еще наш друг, — на этих словах от гула голосов остается лишь парочка невнятных бормотаний, лишенных энтузиазма. — Или, как минимум, смертный, которого небожителям дòлжно защищать, — добавляет Се Лянь все так же спокойно, но на этот раз с едва уловимой хлесткостью, которую, кроме Хэ Сюаня, едва ли кто-то замечает, демонстрируя, что отсутствие сострадания к его другу его огорчило. Хэ Сюань бы на его месте и вовсе разозлился при виде того, как безразличен всем некогда добрый и участливый ко всем человек. Но его злость и злость, которую позволяет себе Се Лянь, можно было сравнить лишь с пеклом мира мертвых и Небесами, какими они должны были бы быть в идеальном несуществующем мире без лицемерия. — Его Превосходительство Повелитель Ветра будет наказан в соответствии с решением Верховного Владыки, как и Его Превосходительство Повелитель Воды, — продолжает тем временем Его Высочество, упрямо говоря поверх сотен голосов, но не срываясь на крик. — Но мы обязаны найти его и обеспечить ему безопасность. Среди шепотков на фоне звучит несколько со словами «скорее всего, уже мертв». Хэ Сюань качает головой, испытывая мимолетную симпатию к решительности Се Ляня, но меж тем и желание похлопать того по плечу и напомнить очевидное. Это бесполезно, ты ведь понимаешь это, не так ли? — Несомненно, Ши Цинсюаня необходимо найти и вернуть, — единственным, кто поддерживает Его Высочество, оказывается Пэй Мин, что не удивительно — тот говорит от лица Ши Уду. Его, в противовес Мусорному Божеству, все слушают и отвечают согласными бормотаниями. — Однако, Ваше Высочество, позвольте поинтересоваться, почему бы вам не облегчить нам задачу и просто не спросить вашего Хуа Ченчжу, где скрывается его друг? — добавляет он насмешливо, и Хэ Сюань практически смеется. — Генерал Пэй, — произносит Се Лянь после некоторой паузы. Его голос кажется немного смущенным, но он быстро это подавляет и дальше звучит весьма твердо. — Не будете же вы столь недальновидны полагать, что Непревзойденный демон станет делиться своими планами или местоположением в то время, как его разыскивают небожители, с кем бы то ни было? Тем более… — «Тем более с тем, кто таскается за одним из них», — мысленно договаривает за него Хэ Сюань. И да, он заблокировал Хуа Чена в их личной сети духовного общения как раз поэтому. — Тем более мы с Сань… с Хуа Ченчжу не в тех отношениях, чтобы он стал отвечать мне на такие вопросы, даже если бы знал ответ, — говорит Се Лянь, и Хэ Сюань действительно старается не смеяться. Ну да. Вы просто уже в тех отношениях, когда ты не станешь ставить его перед выбором. Но Хуа Чена он все еще планирует избегать. На всякий случай. — Ну и где мы тогда? — недовольно цокает языком Пэй Мин, всем своим тоном выражая, что так же не поверил Се Ляню, но выносить это на обсуждение сейчас — выше его достоинства. — У нас ни единой зацепки, где может скрываться Черновод. Мы обыскали весь остров сверху донизу и ничего не нашли. А шарить по Южному морю вслепую — попросту самоубийство. Дальнейший разговор представляется Хэ Сюаню утомительно бесполезным. Он знает, что его дом не найдут, даже если и впрямь будут шерстить по всему Южному морю. Он заглядывает в еще три более мелких сети духовного общения и в два дворца, просто чтобы ненавязчиво получить подтверждение тому, что и сам предположил: после долгих раздумий Цзюнь У принял решение оставить Ши Уду под стражей до того момента, пока тот не восстановит свои руки, после чего тот будет изгнан в мир смертных без права вернуться. Пф, жалкая крыса везде извернется. Но Хэ Сюаню почти плевать. Он знает: Ши Уду сдохнет в подворотне, с руками или без. А то, что он пока сидит взаперти без возможности лично пойти искать Цинсюаня, звучит даже как сладкая ирония. Хэ Сюань тоже не смог спасти сестру и невесту, потому что был заперт в тюрьме. Если, конечно, сырую каменную яму с решеткой наверху можно сравнить с камерой в Небесной столице. Опасаясь вновь выйти из себя, если пробудет в этом блестящем золотом аквариуме с муренами еще дольше, Хэ Сюань возвращается домой. Там снова тихо, так что он первым делом смотрит на каменный уступ за окном, гадая, не ушел ли Ши Цинсюань вновь медитировать к притихшему морю, но там пусто. Посуда вымыта и аккуратно сложена на те же места, откуда ее брал Хэ Сюань. Он стучится в дверь спальни, но не получает ответа и входит сам. Цинсюань лежит на кровати, поверх одеяла и на самом краю, как если бы не планировал засыпать, лишь прилег на минуту, готовый в любой момент вскочить на ноги. Тем не менее, события последних двух дней сделали свое дело. Хэ Сюань и вовсе поражен, как бывший небожитель не вырубился раньше. Боялся засыпать? Лег бы он спать сегодня, если бы они не поговорили? Испугается ли он, если Хэ Сюань передвинет его с края кровати на центр, чтобы не свалился, и укроет одеялом? Хэ Сюань резко встряхивает головой. Что за глупости? Во-первых, он больше не Мин И, чтобы так делать, и заботить его это все не должно. А во-вторых, конечно же, испугается. И все же… Цинсюань лежит на боку, поджав под себя колени и спрятав лицо в локтях: поза, в которой он всегда спит в постоялых дворах зимой, когда замерзает на циновке. «Мин-сюн, можно к тебе? Мне одному холодно», — раздаются в ушах отголоски жалобного голоса. Хэ Сюань редко на него велся. Частично, чтобы не потакать, частично потому, что поддерживать искусственное тепло тела всю ночь было утомительно. Как и соскребать с себя чужие руки и ноги, цепляющиеся за него с раздражающей силой и настойчивостью, словно детеныш панды за ветку. И, как грубо его ни отпихивай, все равно уцепится вновь, как только уснет. Было жарко, даже несмотря на то, что перепады температуры мертвецу безразличны, и в корне неправильно. Раздражало. Хотелось спихнуть на пол и больше не пускать, но в итоге Хэ Сюань лишь устало вздыхал и засыпал. Спать ему тоже не нужно. В следующие разы он предпочитал кинуть в Цинсюаня свое ненужное по сути одеяло, чем пускать к себе на циновку. Но это редко удавалось, ведь сердобольный Повелитель Ветра не мог допустить, чтобы его драгоценный Мин-сюн мерз, и не верил, когда тот шипел, что ему не холодно, так что все в конечном итоге возвращалось к цепляющимся, практически удушающим своей доверчивостью чужим рукам вокруг груди. Иногда собственное потакание чужому нелепому капризу выводило из себя настолько, что Хэ Сюань отказывал просьбе согреться у него под боком действительно грубо и непреклонно, так, что даже Цинсюань смирялся, и, печально вздыхая, сворачивался клубочком на своей циновке. Точно в такой же позе он лежит сейчас. Хэ Сюань обычно не заботится о температуре в своем доме, вплоть до того момента, пока вода в бочке не покроется коркой льда. В самом деле, демоны не умирают от экстремальных температур, а если он что и научился игнорировать за последние годы своей человеческой жизни, так это холод. Обмороженные, несгибающиеся пальцы с потрескавшейся кожей, неконтролируемо сотрясающееся тощее тело, потеря чувствительности в ногах, боль в горле такой силы, что невозможно вдохнуть, так что даже двухнедельный голод отходит на второй план. После смерти Хэ Сюаню на холод стало плевать. Но сейчас думается, что к ночи в доме наверняка холодает. Наверное. Трудно сказать. Он подходит к кровати, наблюдая, не проснется ли Цинсюань от звука приближающихся шагов, но тот не реагирует, лишь прижимает к себе ноги сильнее и глубже зарывается носом во внутреннюю сторону локтя. Напоминает белку, прячущую мордочку в хвост, и Хэ Сюань невольно хмыкает. Он перекидывает через Цинсюаня руку, берется за край одеяла вместе с покрывалом, и небрежно накидывает его на чужие ноги. И плечи. Колеблется секунду и натягивает ткань еще и на руки. Цинсюань не просыпается, и это хорошо. Неожиданно вновь начинает болеть голова, и Хэ Сюань потирает лоб кончиками пальцев. Это были изматывающие два дня. То, что должно было освободить его душу, не принесло никакого удовлетворения, лишь еще больше запутало и утомило, откинуло от желанного покоя еще дальше, чем он был в начале пути. Ши Уду сломлен и раздавлен, Ши Цинсюань напуган и несчастен. Месть, пусть и не так, как планировалось, но все же осуществлена. А проиграл все равно Хэ Сюань. Он спускается вниз по лестнице, морщась от боли в висках, и отвлекается от нее, лишь оказавшись на коленях перед алтарем. Его близкие пришли бы в ужас при виде того, кем стал их сын, брат и жених. Будь они живы, Хэ Сюань не осмелился бы показаться им на глаза, омрачить их светлые души знанием того, что тот, в кого они вкладывали всю свою любовь, превратился в демона. Матушка была глубоко набожна, отец строг и требователен до благочестия и достоинства, сестренка боялась монстров, а Мяо-эр всегда верила, что в Хэ Сюане есть место лишь самым лучшим качествам. Но они мертвы, и такая роскошь, как оставить их в стороне от всего грязного и недостойного их, Хэ Сюаню недоступна. — Матушка, — он глубоко кланяется. — Отец, — еще один поклон. — Мяо-эр, — и еще один. — Мэй-мэй, — когда доходит до сестры, он задерживается в поклоне, чувствуя, как головная боль прошивает затылок, не позволяя подняться. — Прошу, простите меня. Он не справился. Как однажды не справился с тем, чтобы сберечь эти жизни, так теперь не справился и даровать им отмщение и покой. Он прикрывает глаза, чувствуя тяжесть на своих плечах. Как может он выражать почтение душам своей семьи, когда те, по чьей вине они мертвы, все еще живы? Когда он сам это позволил, когда оказался слишком слабым перед глупыми привязанностями, когда не смог себя заставить причинить ту же боль, что причинили им. Как может он распрямить спину, когда веками позволял себе забыть о страданиях своих близких, стоило одному из виновников на время отвлечь его от его собственных страданий? Как мог он просить прощения, когда не смог уничтожить того, по чьей вине они мертвы, из-за такой глупости, как память о том, как этот самый человек упрямо заставлял чувствовать себя живым самого Хэ Сюаня? Раздраженным или насмехающимся, задумчивым или взволнованным, запутанным, смущенным, злым, любопытствующим, даже порой веселым и довольным. Всем тем, чем не должен был быть. Только не когда его близкие никогда больше не смогут испытать ни одной эмоции, только не рядом с этим человеком. Положа руку на сердце, он знает, что его близкие, скорее всего, не злились бы на него. Вероятно, они не злились бы и на Ши Цинсюаня тоже. Не его ласковая матушка, способная согреть своим сердцем любого ребенка. Оно наверняка облилось бы кровью, увидь она сейчас своего сына, корящего себя за то, что у него не повернулась рука уничтожить кого-то, чтобы отомстить за ее смерть. Только не его мудрый отец, рассудивший бы, что ни о чем не знавший юноша не должен быть обвинен в том, чего он никогда не хотел. Только не его добрая, светлая сестренка, подобно Ши Цинсюаню стремящаяся завести дружбу даже с самым безнадежным ничтожеством. Только не Мяо-эр, которая, подобно тому же чертовому Ши Цинсюаню, всегда была готова поколотить Хэ Сюаня, когда тот пренебрегал собой, которая так искренне и страстно желала, чтобы Хэ Сюань был счастлив. Они все этого желали. Они все любили его. Они все были добрыми людьми. Очевидно, они не стали бы винить его за то, что легкие, едва уловимые дуновения ветерка, приносящего прохладу и облегчение его воспаленной и саднящей неупокоенной душе, пошатнули его готовность подарить покой их душам. Но именно от этого, от знания, что они не винили бы его, он винит сам себя за пятерых. Пульсирующая головная боль усиливается, и Хэ Сюань ей даже рад. Он выпрямляет спину, чтобы поставить и зажечь новые палочки благовоний взамен догоревших. Богов он презирает, молиться им, тем более за души своих близких, никогда бы не стал, но маленькую, традиционную в его родном городе молитву за души умерших, которой их с мэй-мэй учила матушка, он шепчет, глаза прикрыв, как единственное, что может дать. Он вновь делает четыре глубоких поклона и наконец заставляет себя уйти. Когда он закрывает за собой дверь, то вдруг чувствует на щеках две мокрых дорожки от слез. Он хмурится, растирая их кончиками пальцев. Он перестал плакать над прахом семьи еще в первое столетие после своей смерти, и сегодняшний день не должен был быть исключением. В нем бурлила злость на самого себя, но не печаль, он даже не чувствовал кома в горле или пощипываний в глазах, и определенно точно не заметил, как эти слезы скатились по его лицу. В нем просто не было ни одной эмоции, способной вызвать эти слезы, по крайней мере, ни одна из них не была достаточно сильна, так какого черта? Виски вновь начинают пульсировать с удвоенной силой, и Хэ Сюань позволяет себе отвлечься от этой странности, поднимается на кухню. Там он находит все еще наполовину полный кувшин с водой, холодный из-за ночной прохлады в ничем не обогреваемой комнате. Он прислоняет сосуд ко лбу и тихо стонет от нарастающей головной боли. Стоит так какое-то время, опершись второй рукой о стену, но легче не становится. Ему не нужен сон, но кто знает, может привычка это делать, которая у него теперь есть из-за Ши Цинсюаня, как-то обманывает его тело, и ему стоит поспать, чтобы избавиться от этой чертовой боли? *** Лицо Хэ Сюаня пустое и холодное, безразличное к крикам и мольбам. Цинсюань смотрит на него и понимает: его просто не видят, смотрят сквозь него, и его плач разбивается о каменные стены, не достигнув чужих ушей. Демон крепко хватается за волосы Ши Уду, удерживая другой рукой за шею, и Ши Цинсюань бьется в истерике от осознания того, что сейчас произойдет. Он кричит бесчисленные мольбы, бьется в цепях, как пойманная в капкан лисица, чувствует, как выворачиваются из суставов запястья и рвутся сухожилия в плечах от его бесполезных диких попыток вырваться, повиснуть на чужой руке, остановить. Слезы застилают ему глаза, но момент, когда Хэ Сюань резко тянет голову Ши Уду вверх, отрывая ее от плеч, он видит иронично четко и ярко. Яркая алая кровь вырывается из шеи брата мощным, пульсирующим потоком, заливая пол, Хэ Сюаня, попадает Ши Цинсюаню на лицо горячими липкими каплями. Цинсюань слышит крик, истошный вопль, полный боли и ужаса, переходящий в протяжный вой, и понимает, что кричит он сам, лишь когда воздух в легких заканчивается, и горло скручивает спазм. Он пытается сделать вдох, но лишь задушенно хрипит, из горла вырывается скулящий разбитый плач. Он не хочет смотреть на безвольно упавшее на пол тело брата, но не может заставить себя отвести глаза. Хэ Сюань поворачивается и смотрит на Цинсюаня все тем же пустым взглядом. Его лицо и руки залиты кровью Ши Уду, а в кулаке его все еще висит оторванная голова, и Цинсюань видит, что на лице брата так и застыло самодовольное выражение лица. Искривленный в нахальной ухмылке рот и мертвые стеклянные глаза делают картину поистине жуткой, и Цинсюань находит в себе достаточно воздуха для еще одного истошного вопля. Он хриплый и болезненный, обрывается довольно быстро, и после него Цинсюань наконец затихает, безвольно повиснув на цепях. Он слышит приближающиеся шаги, но теперь ему все равно. Если его ударят, он не почувствует, если убьют — хорошо. Слезы скатываются в приоткрытый рот, и они на вкус, как смытая ими со щек кровь Ши Уду. Цинсюань чувствует, как желудок скручивает спазм, и к горлу подступает тошнота, но тут его лицо сжимают холодные мертвые пальцы, и она отступает. Его заставляют поднять голову, и он встречается глазами с чужими. В них нет ни гнева, ни жалости, лишь безразличие, и разорванное в клочья сердце Цинсюаня болезненно сжимается один последний раз, прежде, чем он шепчет: — Я хочу умереть, — он больше не видит перед собой человека, которому безоговорочно доверял и к которому был так бесконечно привязан, не видит человека, дарившего ему заботу, поддержку и защиту. Он умер так же, как умер Ши Уду, и без этих двух людей Ши Цинсюаню незачем жить тоже. Так может ли демон, так искусно все эти столетия изображавший доброту к нему, выполнить одну последнюю мольбу? — Убей меня. Прошу. Хватка на щеках Ши Цинсюаня ослабевает. Холодные, как у мертвеца, — принадлежащие мертвецу — пальцы скользят вниз мягко, почти что ласково, будто стремятся успокоить ребенка. Чужие губы вдруг складываются в улыбку. Широкую и нежную, такую добрую и приветливую, что Ши Цинсюань содрогается от первобытного ужаса. Он знает наверняка, что это существо — не тот, кого он знал. Его лучший друг никогда так не улыбался. И он никогда не делал Цинсюаню больно. Улыбка не сходит с чужих губ, пока рука, та, в которой нет головы Ши Уду, скользит по щеке вниз, на шею, обводит острым черным когтем линию челюсти, кадык, истерично пульсирующую яремную вену. А затем тонкие длинные пальцы обвивают шею Цинсюаня и резко сжимаются в жесткой хватке. Ши Цинсюань дергается, когда воздух перестает поступать в грудь, но не сопротивляется. Легкие болезненно сжимаются, сердце бьется в истерике, а запястья непроизвольно дергаются в цепях в подсознательной попытке оттолкнуть, но Цинсюань терпит. Ему страшно, но он хочет этого. Так будет лучше. Тело еще бьется в слабых конвульсиях, но перед глазами темнеет. Лишь чужая улыбка и безразличные глаза остаются. Из горла Цинсюаня вырывается крик, руки дергаются вперед, чтобы освободиться от чего-то невидимого, сковывающего его в кокон. Он дергается всем телом и резко теряет твердую опору под собой, падает вниз и ударяется боком о твердый каменный пол. Лишь тогда он наконец-то открывает глаза и делает отчаянный вдох, впуская в опустевшие от крика легкие воздух. Он судорожно хватается за шею, но не находит на ней ничьих рук, как и следов удушья. На его запястьях нет цепей, а пол не залит кровью. Перед ним черный ковер и одеяло, в котором он оказался запутан. Он в комнате один. Это всего лишь сон. Сон. Просто. Сон. Он повторяет это себе еще с десяток раз, прежде, чем дыхание более-менее успокаивается. Он чувствует, как с подбородка на черное ханьфу падают слезы, и с усилием поднимает ослабшие руки, чтобы их утереть. Все в порядке. В конце концов, он знал, что так будет, еще утром. Все под контролем. Ши Уду жив, по крайней мере, Цинсюань надеется, а кошмары рано или поздно пройдут, когда он привыкнет и позволит себе поверить, что все позади. Наконец Цинсюань успокаивается. Его все еще потряхивает, но мысли проясняются, а способность двигаться возвращается. Он оглядывает свои ноги, запутанные в одеяло, и хмурится. Он смутно помнит, как прилег на постель с четким намерением встать до того, как Хэ Сюань вернется домой, но забытье поглотило его измученное тело против его воли. И он определенно точно не помнит, чтобы укрывался одеялом. Сомневается, что стал бы, не сквозь сон уж точно. Обычно он не чувствует холода во сне и просыпается, только когда замерзает до стучащих зубов. Иногда, впрочем, он просыпался и с одеялом, которого на нем не было, когда он засыпал. Мин И всегда делал вид, что это не он, с лицом настолько безразличным и хмурым, что Цинсюань уж было начинал ему верить, пока однажды не проснулся в тот момент, когда мягкую ткань накидывали ему на плечи. Теперь же он ежится, кутаясь в одеяло сильнее, и гадает, не стерся ли из его памяти момент, как он укрылся одеялом сам, из-за сильной усталости? От мысли, что это мог быть Хэ Сюань, внутри что-то сжимается, и он не может определить: от благодарности или от дискомфорта. Проще отвергнуть эту вероятность вовсе, чтобы ненароком не начать ворошить могилу «Мин И», выискивая его в Хэ Сюане. Допускать этого Цинсюань не должен ни в коем случае, это он уже усвоил. Он поднимается на ноги, немного пошатываясь, и застилает кровать обратно. В комнате без дополнительного освещения уже темно, а духовной силы, чтобы зажечь свечи, у него нет. Черное небо за окном немного прояснилось от туч, и теперь на нем блестит несколько редких звезд, но света от них ничтожно мало, так что Цинсюань выставляет руки перед собой, чтобы не споткнуться ни обо что в темноте. От мысли, что, если он захочет — если сможет — уснуть повторно, делать это придется в давящей темноте, становится неуютно. Он и в свои беззаботные дни не был любителем это делать, засыпая либо в собственном дворце в Небесной столице под свет одной-двух свечей, которые позже гасили слуги, либо в любом другом месте, но в компании Хэ Сюаня. Доставал его разговорами, мешая уснуть, слушал чужое мрачное ворчание и под него засыпал. О том факте, что боится темноты еще с детства, когда по ночам перед самым сном слышал голос Преподобного Пустых Слов, пророчащего самые ужасные вещи, Цинсюань ему не говорил, но тот, казалось, догадывается об этом и сам. Не казалось, выходит, хах. Он нашаривает в темноте свечу и с ней в руках выходит в коридор. Возможно, он мог бы попросить Хэ Сюаня ее зажечь, или, по крайней мере, попросить огниво, если тот им вообще пользовался, но Цинсюань банально не уверен, что тот дома. Если Демону Черных Вод не нужен сон, то у него может и не оказаться повода вернуться сюда ночью. Эта мысль тревожит маячащей вероятностью оказаться в полном одиночестве в пустом доме посреди моря, кишащего хищными духами, ночью. С другой стороны: едва ли присутствие Хэ Сюаня должно как-то существенно менять ситуацию, раз лечь рядом и замучать разговорами больше ему не доступно. Он выходит в главный зал с намерением попить воды и попытаться зажечь свечу от горящих в нем подсвечников, но его встречает такая же темнота, что и в спальне, разбавленная лишь более ярким светом из окна. На этой стороне дома оказывается видна луна. Убывающая, наполовину почерневшая, но, тем не менее, достаточно яркая, чтобы были видны очертания предметов в комнате, и Цинсюань не может сдержаться: подходит к окну ближе. Звезд здесь так же немного, но в свете луны видно, что большая часть неба все еще скрыта за облаками, так что, возможно, их на самом деле больше. Притихшее через какое-то время после ухода Хэ Сюаня море мягко покачивается, не в полноценном шторме, но в его преддверии. Становится любопытно, бывает ли оно абсолютно спокойным, а небо над ним ясным. Наверное, это маловероятно, но будь у Цинсюаня его ветер, он бы попробовал это устроить. Если бы оказался здесь в то время, когда Хэ Сюань еще позволял ему наводить порядки в своем жилище, конечно. Ши Цинсюань ежится от ночной прохлады, и собирается уйти обратно в комнату, но вдруг слышит за своей спиной шаги и вздрагивает от неожиданности. Хэ Сюань входит в кухню, край которой видно из зала, держась за голову и, кажется, не замечая Цинсюаня. Он берет со стола кувшин и прижимается к нему лбом. Раздается тихий болезненный стон, и брови Цинсюаня вздымаются от удивления. Конечно, он видел его раньше и уставшим, и раненым, и хоть тот обычно только молча поджимал губы и морщился, когда ему было больно, Цинсюань замечал это без труда. Он так же часто жаловался на головную боль, когда Цинсюань болтал чрезмерно много. Но это казалось чем-то более человеческим. Хоть Ши Цинсюань и не думал, будто бы демоны не в состоянии чувствовать боль, но после недавнего кошмара видеть того же самого человека — демона — устало опирающимся о стену и вжимающим холодный кувшин в голову, будто тот мог существенно помочь, было… Чертовски странно, как если бы он искупался в Черном море, а вынырнув оказался в пустыне Бань Юэ. Воспоминания о кошмаре одновременно заставляют съежиться от перспективы того, что Хэ Сюань обнаружит, что за ним нагло подглядывают, посмотрит на него раздраженно, может быть даже зло, и приблизит себя тем самым к ночному образу; и ощутить неожиданную потребность посмотреть ему в лицо. Посмотреть и увидеть эту усталость, сгорбившую чужие плечи, увидеть складку между бровей, глаза, пусть будут хоть даже раздраженные, но не безразличные, как во сне. Цинсюаню просто нужно это глупое подтверждение, что этот Хэ Сюань -- тот самый, который поддел сегодня днем его неспособность не задавать вопросы, а не тот, который смотрел на него, как на пустоту, пока Цинсюань кричал. — Тебе плохо? — спрашивает он аккуратно, и Хэ Сюань вздрагивает от неожиданности, поворачиваясь к нему лицом. Он выглядит удивленным его присутствием, а еще измотанным до краев. Рука с кувшином опускается, и Ши Цинсюань видит нахмуренные брови и поджатые губы. Цинсюань выдыхает. Видит, как демон приближается к нему, игнорируя вопрос, но чувствует себя относительно спокойно, слушая чужие шаги. Это не его кошмар, а реальность. Более запутанная и неопределенная, но и не такая болезненная, пахнущая не кровью, а морем. И Хэ Сюань реальный, хмурый и утомленный. Реальный Хэ Сюань не улыбается, и его глаза не пусты. От реального Хэ Сюаня пахнет дымом благовоний. — Я думал, ты спишь, — говорит он, подходя к окну в двух или трех шагах от Ши Цинсюаня. — Я думал, тебя нет дома, — отвечает Цинсюань, не подумав, и лишь потом соображает, что это могло прозвучать невежливо, как если бы он надеялся, что демона не будет в его собственном доме. Хэ Сюань, впрочем, на это не обращает внимания, так что Цинсюань спешит сказать что-нибудь другое. — Да, я спал, просто… — тут он запинается. Говорить о кошмаре не хочется. Говорить о нем Хэ Сюаню кажется до ужаса абсурдным. — Замерз, — ограничивается он полуправдой, для верности демонстрируя свечу в своих руках. Хэ Сюань смотрит на него пристально, но Цинсюань улыбается бодро, так что в итоге он лишь кивает. Он взмахивает рукой и с помощью духовной силы зажигает огонь на свечах двух подсвечников, в камине и даже на свече в руках Цинсюаня. Более яркое освещение он создавать не торопится, но Цинсюаню этого более, чем достаточно. Демон мотает головой в сторону камина и отворачивается к окну. — Спасибо, — улыбается Цинсюань прежде, чем отойти к источнику тепла. Свою свечу он ставит на стол, планируя забрать ее потом с собой в спальню. Почему не делает этого сразу, он не уверен, но уходить, когда Хэ Сюань минуту назад морщился от боли, кажется неправильным. Он стоит к нему боком и греет руки над огнем в камине, в котором, впрочем, нет ни одного бревнышка, просто подходящее место для расположения питаемого духовной силой огня. — Что тебе приснилось? — раздается вдруг чужой голос у него за спиной, и Цинсюань мимолетно вздрагивает. К тому времени, как они познакомились, Повелитель Ветра уже какое-то время жил в Небесной столице и успел поверить, что Божок Пустослов его там не достанет, так что его кошмары стали явлением редким. На земле же, впрочем, он все еще иногда чувствовал себя уязвимым, будто бы нет на нем защищающей божественной ауры, и кошмар его детства может найти его вновь. И тогда он просыпался посреди ночи с криком и лез на соседнюю циновку с мольбой пустить его, ведь иначе он сойдет с ума до утра. Хах, знал бы он тогда, под чьим боком ищет защиты от желающего его смерти демона. Странным в те ночи было то, что по обыкновению отстраненный «Мин И», который разве что позволял Цинсюаню выливать на него свои переживания, почти всегда спрашивал о кошмарах. Он не гладил по голове, не прижимал в успокаивающих объятиях, как делал брат в детстве, но интересовался, что именно ему снилось. Выслушивал пересказ кошмара во всех красках и деталях, а после спокойно и тихо рассказывал, почему этот кошмар не стоит страха Цинсюаня, ведь то, что в нем произошло, никогда не способно случиться в реальности, не ленясь перечислить все доказательства этого. В первые два или три раза Ши Цинсюань посчитал это пренебрежением к его страху, а после начал быть благодарен за это, когда сны о Преподобном Пустых Слов и вызванных им несчастьях стали приходить все реже и реже. Теперь же, впрочем, зная правду, Цинсюань вспоминает эти ночи и смотрит на них иначе. Хэ Сюань ведь был тем, кто поглотил Преподобного. Он же был и тем, кто ненавидел Ши Цинсюаня больше всех. Он же был одним из двух единственных людей, рядом с которыми Цинсюаню было не страшно засыпать в мире смертных. И он был тем, кто позволял будить себя после каждого чертового кошмара, прятать лицо в складках черного ханьфу у себя на груди, и рассказывать о своем кошмаре все. Какова вероятность, что все это время Хэ Сюань просто-напросто наслаждался его страхом? Предельно велика, настолько, что за прописную истину разумно принять, и с этим придется смириться. — Мне кажется… — говорит он, не оборачиваясь, но глядя на собеседника краем глаза. — Нам не стоит говорить об этом, — произносит он, и Хэ Сюань кивает. Конечно же он знает, о чем его кошмар сегодня. Конечно же, они оба прекрасно понимают, что ни о чем другом он априори не мог бы быть. И это делает эти две реплики еще более неловкими. На какое-то время повисает молчание, а потом Хэ Сюань вдруг произносит: — Ши Уду в Небесной столице, — безразличным тоном. — Его дружки отсрочили ему изгнание, чтобы он восстановил свои руки, — теперь в голосе сквозит презрение. Цинсюань пораженно разворачивается к нему всем корпусом. — Ты был там? — спрашивает он первое, что приходит в голову, а следом идиотское: — Зачем ты мне об этом рассказываешь? Верить в то, что это правда, хочется до дрожи, но верить в то, что Хэ Сюань так милосердно сообщает ему неприятные для себя, но радостные для Ши Цинсюаня новости, опасно. Он уже решил для себя, что выдумывать хорошее отношение к себе нельзя и лучше не поддаваться риску это сделать просто потому, что очень хочется. — Был, — пожимает плечами Хэ Сюань, игнорируя второй вопрос. На его губах расцветает надменная ухмылка, и теперь Цинсюаню думается, что ему не врут. — Ваши божественные идиоты так возмутились тем, что к ним проник Непревзойденный, что этот Непревзойденный вернулся послушать. Какая жалость, что они не заметили. Это, вероятно, очень плохо со стороны вчерашнего небожителя, но губы Ши Цинсюаня невольно растягиваются в позабавленной улыбке. — Скажи, это ужасно, что мне сейчас смешно? — интересуется он вслух, и Хэ Сюань хмыкает. — Я не должен смеяться, это лицемерие, — Цинсюань обреченно прячет лицо в ладонях, но все же хихикает. — Послушал бы ты их лицемерие сегодня, не корил бы себя, — отрезает Хэ Сюань, презрительно скривив губы. Ши Цинсюань хмурится. Что-то в этом тоне наводит на мысль, что лицемерие имеется в виду не общее, а касающееся конкретно его. Ответ находится быстро. Его лицо делается поникшим, но следующие слова он произносит бодро. — Они не будут меня искать, не так ли? — уточняет он спокойно. Хэ Сюань поворачивается к нему лицом и опирается затылком о стекло. — Се Лянь будет, — пожимает он плечами. — Так же как и Пэй Мин с Лин Вэнь. — Из-за моего брата, — кивает Ши Цинсюань. Информация про Се Ляня, впрочем, заставляет его искренне улыбнуться. — Но больше никто не горит желанием, да? — Ты знал? — прямо спрашивает Хэ Сюань. Он, в отличие от Ши Цинсюаня, выглядит удивленным, словно только что понял что-то, чего никак не ожидал, и Цинсюань хихикает. Редко такое случается, надо запомнить. — Что наша с братом популярность держалась лишь на страхе перед ним? — уточняет он, подходя ближе к окну. — Или что на самом деле все его ненавидели, и теперь, когда он преступник, потерявший все свое влияние, все тайно торжествуют? И что поэтому ни у кого нет повода заботиться обо мне? Рисковать и связываться с Губителем Кораблей в Черных Водах ради низвергнутого брата Водного Самодура, который больше ничем не страшен? Улыбка Цинсюаня лишь самую малость печальная. Он знал, что так будет, если однажды с гэ что-то случится. Дальше он не продолжает, лишь подходит к окну и задумчиво смотрит на вновь разошедшееся море. Хэ Сюань в любом случае понимает его и так. — Я должен был догадаться, — хмыкает он, все еще глядя на Цинсюаня, и тот впервые за день не чувствует никакого смущения или неловкости под его взглядом. Здесь и сейчас они могут просто поговорить, откровенно и спокойно. И вряд ли он поймет, откуда такая уверенность. — Поэтому ты цеплялся за меня все эти годы, как за своего лучшего друга, несмотря ни на что, — не спрашивает, утверждает Хэ Сюань. В его тоне нет насмешки или осуждения, хотя им как раз Цинсюань бы не удивился. Правда в том, что Повелитель Ветров всегда был популярен и всеми любим. Это звучало как константа, прописная истина, которую трудно оспорить в здравом уме. И оттого любой, взглянувший на легкого на подъем, радостного и игривого Повелителя Ветра, упрямо называющего своим лучшим другом личность настолько мрачную, грубую и нелюдимую, впадал в когнитивный диссонанс. К чему кому-то такому, как он, настаивать на дружбе с таким, как Повелитель Земли? К чему гордому, не терпящему и капли неуважения к себе, божеству водиться с тем, кто постоянно твердит, что и не друзья они вовсе? Разве не может он выбрать себе в друзья кого угодно? Право слово, только с енотом, шипящим на любого, кто пытается отобрать его мусор, и можно сравнить. Правда в том, что все вышеперечисленное — ложь. Правда в том, что каждый второй небожитель считал, что у Повелителя Ветра сотни друзей и приятелей, и лишь он один притворяется, чтобы подлизаться к Водному Самодуру. Правда в том, что с виду беспечный и наивный, даже кажущийся некоторым глупым, Повелитель Ветра обо всем этом прекрасно знал. Каким образом он это видел, и как со своей эмоциональной ранимой натурой умудрялся никогда этого не показывать, даже для Хэ Сюаня оказалось загадкой. — Ты правда был хорошим другом, — пожимает плечами Ши Цинсюань, и в него прилетает ироничный смешок. — Знаю, знаю, — смеется Цинсюань, поднимая руки в жесте капитуляции. — Учитывая то, как ты на самом деле ко мне относишься, это жалко. Не знаю, наверное, мне просто нравилась твоя честность, — задумчиво постукивает пальцем по подбородку. — Та самая, которой не было? — усмехается Хэ Сюань, позабавленно. — Эй, не смейся, ты же понял, что я имел в виду, — отмахивается Цинсюань. — Нет, — безапелляционно. — Ох… вечно с тобой так, — обреченно потирает лоб кончиками пальцев Ши Цинсюань. — Я имею в виду… Конечно, ты врал мне глобально. Но в небольших, но важных для меня вещах ты всегда был честен. — Возможно потому, что мне было плевать, как ты отреагируешь, — подсказывает Хэ Сюань, и Ши Цинсюань тушуется. — Да, наверное, — кивает он, пытаясь не звучать печально. Это ни к чему. — В любом случае… я считал тебя своим единственным другом, потому что… Глупо прозвучит, ха-хах. Ты вел себя грубовато, открыто заявлял, что я тебе не друг, но при этом почему-то продолжал быть рядом, — выпаливает он то, что вертится у него на языке, и брови Хэ Сюаня удивленно поднимаются. — Ну, то есть… Понимаю, тебе, наверное, это было нужно, чтобы подобраться ко мне поближе, или еще что-то в этом роде, но раз я этого не знал, мне казалось очень показательным то, как ты продолжаешь ходить со мной, куда бы я тебя ни позвал, терпеть мою болтовню, защищать меня, и… все остальное, — Цинсюань уже и сам не понимает, о чем говорит и зачем, но у него всегда были проблемы с тем, чтобы заткнуться. — Я имею в виду… Есть все остальные, которые улыбаются мне, дарят красивые подарки на праздники, смеются с моих шуток, вежливо общаются, но не делают всего этого. И есть ты, которой открыто презирает моего брата, — о Великий Владыка, теперь я понимаю, почему, — который не заботится тем, чтобы быть дружелюбным, который говорит, что я его раздражаю и век бы ему меня не видеть, но все равно остается рядом. Ши Цинсюань наконец замолкает, когда в легких кончается воздух, и больше не решается открыть рот, понимая, что не нужно было все это озвучивать. Не Хэ Сюаню, который теперь выглядит так, словно одновременно испытывает жалость и головную боль. Ши Цинсюань поспешно отворачивается к окну и опускает взгляд. Однажды он научится, что демон перед ним не тот же самый человек, которому он мог наговорить сплошной поток всякой чепухи и это было бы нормально. С Хэ Сюанем так много и напутано рассуждать не стоит. Тем более об этом. — Прости. Мне не стоило придумывать себе то, чего нет, — журит он сам себя и невольно смеется. Не к месту, но сдержаться не может. Ему не смешно, Хэ Сюаню, кажется, тоже, но так лучше, чем… что? Чем все. — Мне следовало просто поверить тебе, когда ты говорил, что я тебе не друг. — Да, — только и отвечает Хэ Сюань на весь этот монолог. Внутри Ши Цинсюаня что-то сжимается, но это не важно. Этот ответ лучше всех тех, что Хэ Сюань мог бы ему дать. Лучше продолжения этой темы уж точно. Владыка, и как он только в нее скатился? Ах да, никто не хочет его искать. Наверное, так лучше: гэ будет в безопасности. Хотя мысль, что он, видимо, не безразличен Се Ляню, греет, но, пожалуй, и ему лучше оставить это. Из-за Цинсюаня пострадало уже достаточно людей. — Кстати, забыл сказать, чудесное ханьфу! — восклицает он с предельной радостью и энтузиазмом, цепляясь за первое, что приходит на ум — одежду, которую он и без того теребил в пальцах. — Такое красивое, и ткань такая приятная, вот уж удивительно. Что это в узорах, просто линии или именно море? Мне кажется, к нему подошел бы пояс с вышивкой с какими-нибудь морскими звездами. И жемчугом, да. Настоящими, разумеется. Ну, с настоящими жемчужинами, я имею в виду, а не с настоящими морскими звездами, а-ха-хах. Это было бы жестоко и некрасиво. И пахло бы плохо, наверное. И… Хэ Сюань смотрит на него, как на идиота, и Цинсюань затыкается. Кому, как не ему знать, что по доброй воле бывший Повелитель Ветра такие одежды на себя ни за что бы не надел. В конце концов, он неоднократно слушал, как Цинсюань, рассматривая на нем такие же, рассуждал, что их следует либо украсить ярким шелком и вышивкой, либо сжечь. — Море, — произносит в итоге Хэ Сюань, и Ши Цинсюань даже не сразу соображает, что это ответ на один из вопросов, которые он пролепетал, даже не думая. — Красиво, — отвечает Цинсюань тихо. Он не кривит душой, изящная скромная вышивка действительно ему нравится, несмотря на грубоватую строгую ткань. Несколько секунд они стоят в тишине, а затем Хэ Сюань морщится, словно к нему вернулась головная боль. — Иди спать, — говорит он и вновь прикладывает забытый кувшин к виску. Ши Цинсюань кивает и идет к столу за оставленной там свечой. Раньше он бы спросил, может ли он как-то помочь и уж точно не оставил бы друга одного с болью, пусть и головной. Но это больше не его друг, да и имеется основание полагать, что голова у него болит как раз из-за Цинсюаня. Он уже тянет руку к подсвечнику, намереваясь уйти поскорее, когда в стекло за его спиной что-то гулко, но довольно громко бьется. Он успевает обернуться достаточно быстро, чтобы увидеть отскочившую от стекла костяную акулу, выпрыгнувшую из воды, казалось, в намерении пробить прозрачную преграду. Она скрывается в воде на секунду и тут же выпрыгивает вновь, бросаясь на стекло широко распахнутой пастью, скребет по нему зубами и опять падает в воду, на этот раз скрываясь в ней окончательно. Очевидно, дальнейшие попытки напасть прерывает Хэ Сюань, ведь рука его жестко сжимается в кулак, и акула больше не появляется. — Что с ней такое? — спрашивает Ши Цинсюань обеспокоенно. Нехорошее предчувствие бьет по нему, когда Хэ Сюань не оборачивается на него, лишь сильнее сжимает кулак. — Это плохо, — говорит он хрипло. — Уходи, — приказывает он твердо. — Быстро. Тон его голоса дает понять, что, что бы там ни происходило, ему необходимо немедленно послушаться, и Цинсюань, недолго думая, бросается к коридору. Но на полпути его останавливает звук разбивающегося кувшина у него за спиной, и он оборачивается. Хэ Сюань стоит, схватившись обеими руками за голову и, зажмурив глаза от боли, тихо рычит сквозь стиснутые зубы, и Цинсюань медлит. Неоспоримое знание, что происходит что-то очень плохое, кричит послушаться Хэ Сюаня и сбежать в комнату, закрыть дверь на замок и сидеть там, пока это, чем бы оно ни было, не прекратится. С другой стороны, Хэ Сюань сгибается пополам и сжимает в кулаках собственные волосы, коротко вскрикивая, а потом падает на колени, и Ши Цинсюань не может сдвинуться с места. Инстинкт самосохранения и неспособность уйти, когда кому-то так больно, толкают его в разные стороны, так что он стоит, замерев на месте. На несколько мгновений Хэ Сюань затихает. Стоит на коленях и глубоко медленно дышит, судорожно стискивает ханьфу у себя на груди, как если бы мучился болью в сердце или легких, только его плечи подрагивают. Но в следующий миг все его тело выламывает под болезненным углом и он кричит, падая на руки. Борьба внутри Ши Цинсюаня прекращается в тот же момент. Победа, как всегда за глупостью. — Хэ Сюань! Что с тобой? — зовет он, подбегая к демону и тянет его за плечи, помогая подняться в сидячее положение. Это прикосновение словно активирует что-то, преобразовывая боль в теле Хэ Сюаня в ярость. Движением столь стремительным, что Цинсюань не успевает даже отпрянуть, его хватают за горло и тянут вверх, пригвождая к стеклянной стене. Его пальцы отчаянно скребут по чужому запястью. Воспоминания о недавнем сне мгновенно проносятся перед глазами, даже острые черные когти, бывшие секунду назад аккуратными ногтями, так же больно впиваются в кожу. Все существо Ши Цинсюаня заполняет нечеловеческая паника. Кажется, ему распорют горло быстрее, чем задушат. — Хэ Сюань! — хрипит он, но по черным от безграничной ярости глазам напротив видит, что это бесполезно. Убийственное намерение вокруг демона настолько плотное, что душит сильнее чужих пальцев. — Хэ Сюань, пожалуйста! — отчаянно зовет он, дергаясь всем телом. На самом деле, чужая ладонь не сжимает достаточно сильно, чтобы убить, скорее очень агрессивно угрожает это сделать, но телу Цинсюаня все равно, его легкие сжимаются в нехватке кислорода от одного только страха. — Хэ-сюн! — на полное имя воздуха просто не хватает, и он лишь надеется, что его не задушат еще быстрее от такого обращения. Однако, на его удивление, происходит обратное, и чужой взгляд немного проясняется, становится осознаннее. Хватка чужих пальцев медленно и нехотя ослабевает, как если бы для этого Хэ Сюаню требовалось приложить усилие, а дыхание его становится тяжелым и сконцентрированным. Когти перестают впиваться в кожу, хотя чужая рука все еще держит крепко, так что Цинсюань опасается лишний раз вдохнуть. В стекло прямо за его спиной снова врезается нечто большое, вероятно больше, чем акула, но Хэ Сюань не отвлекается на это, смотрит прямо в лицо Цинсюаню и тяжело дышит. Тот понимает, что нечто стороннее сводит с ума и морских демонов, и их хозяина, но как поступить, чтобы выбраться из чужой хватки, не представляет. Стоит ли с ним говорить? Или это лишь сделает хуже? Попытаться отбиться и убежать, или не двигаться, пока Хэ Сюань не возьмет это что-то под контроль хоть немного и позволит ему убежать сам? Он позволит, вероятнее всего, почему-то Цинсюаню так кажется, не просто так ведь он ранее приказывал убраться. Но для начала нужно не умереть прежде, чем демон придет в себя. Если тот придет в себя. — Хэ-сюн, — произносит он на пробу, помня, что ранее это обращение немного отрезвило Непревзойденного. Результата, который оно вызовет на этот раз, Цинсюань не ожидал. Чужие глаза вновь затуманиваются, а пальцы дергаются, как если бы порывались вновь впиться в чужое горло, но их хозяин подавил этот порыв. Одновременно с этим Хэ Сюань резко наклоняется и… Цинсюань не может назвать это поцелуем, только не горячие, словно лихорадочные, губы, больно сминающие его собственные, только не заострившиеся демонические клыки, царапающие до крови, только не язык, неделикатно слизывающий кровь. Цинсюань мычит в чужие губы и скребет ногтями уже не душащую, но все еще удерживающую его за шею руку. Но тот не обращает на это внимания. Укусы перестают быть болезненными, а губы твердыми, словно бы в тот момент, как их рты соприкоснулись, ярость в чужом теле начала стихать, но сам по себе поцелуй не прекращается. Чужие руки крепко удерживают, прижимая шею и талию Цинсюаня к стеклу, а попытки оттолкнуть или хотя бы расцарапать их остаются незамеченными. Когти и зубы, впрочем, больше не впиваются в кожу, а чужие губы двигаются все так же требовательно, но уже не агрессивно. Они сминают губы Цинсюаня жадно, будто те — единственное, что отвлекает Хэ Сюаня от болезненных спазмов, припечатавших его к земле минуту назад. Теперь, когда ярость в чужих движениях утихла, они больше похожи на обычный поцелуй. Страстный и требовательный, но ничем не отличающийся от того, который мог бы у них быть, если бы тогда, в доме Повелительницы Дождя, Цинсюаню ответили. Почему-то он сам уверен, что, пожелай «Мин И» его поцеловать, это было бы примерно так. Еще каких-то два дня назад эта перспектива вызвала бы у Ши Цинсюаня довольную улыбку. Сейчас же это вызывает панику не менее сильную, чем когда его душили. Как мало нужно, чтобы одни и те же ласки из приятных стали пугающими: всего лишь поумнеть и лишиться иллюзий. Тело Ши Цинсюаня замирает в оцепенении, пока перед зажмуренными глазами пролетает быстрая вспышка воспоминания. — Мин-сюн, ты преувеличиваешь, — беззаботно смеется Повелитель Ветра, возвращая себе мужское обличье. «Мин-сюн», только что вывернувший руку какому-то поддатому мужику, спьяну решившему, что блестящая лоском и гордостью молодая госпожа в дорогих одеждах непременно ответит на его вульгарные намеки, смотрит на него с могильным холодом. — В конце концов, если бы тебя там не было, я бы просто использовал духовную силу, — пожимает Ши Цинсюань плечами беззаботно. — Шуму, конечно, было бы, но со мной-то точно бы ничего не случилось. — Вот как? — мрачно уточняет Мин И. — А без духовных сил ты что-нибудь можешь? — Пф, разумеется, — отмахивается Повелитель Ветра. — Позволь покажу, — хмыкает Мин И и подходит ближе, останавливаясь в шаге от спины Ши Цинсюаня. — Сможешь довериться мне и не использовать духовную силу? — спрашивает он ровно. Цинсюань удивленно поворачивает к нему голову и смотрит вопросительно, но друг не двигается, ждет ответа. Повелитель Ветра кивает, пусть и не имеет понятия, что за этим последует. Доверяет. Мин-сюн последний, кто станет причинять ему вред. Сам Мин И же, видя уверенный кивок Ши Цинсюаня, как-то очень уж странно хмыкает, словно бы с какой-то иронией и насмешкой, но спросить Цинсюань не успевает. В следующий миг его руки ловко ловят и заламывают за спину, держат оба запястья в одной ладони, а второй с силой давят на спину, заставляя нагнуться глубоко вниз. Цинсюань охает от неожиданности и рефлекторно дергается, но чужие руки держат крепко, не позволяя вырваться. Больше, впрочем, ничего не происходит, его просто удерживают в такой позе и ждут. — Ну что же ты? — раздается за спиной насмешливый голос. — Давай, действуй. Или ты будешь ждать, пока тебя пожалеют и отпустят с миром? Как и было оговорено, Повелитель Ветра не использует духовную силу, с помощью которой освободился бы за секунду, вместо этого прикидывая, как использовать свое тело. Цинсюаню не больно и не страшно, он знает, что из рук Мин И нет нужды вырываться, чтобы избежать боли — ее не причинят в любом случае. Но непоколебимая уверенность друга в том, что без духовной силы Цинсюань беззащитен, и насмешка в чужом голосе несколько обидны и вызывают потребность немедленно доказать чужую неправоту. Цинсюань еще раз дергается, пытаясь освободить руки, но Повелитель Земли, вопреки своему не боевому статусу на Небесах, оказывается подозрительно сильнее него, хотя потребности в физической силе у него даже меньше, чем у Повелителя Ветра. Когда проверка своей физической силы дает печальные результаты, Цинсюань не расстраивается и решает играть грязно: с силой бьет пяткой с твердым каблуком сапога по чужой стопе, вырывая из чужого горла тихий сдержанный вскрик. Хватка чужих рук ослабевает и Цинсюань тут же вырывается и разворачивается к Мин И лицом, победоносно улыбаясь. Но в тот же миг в его сторону делают новый выпад. Он отбивает чужую руку, тянущуюся к его шее, но его лишь хватают руками за запястья и пригвождают их к ближайшей стене у него над головой, прижимаясь вплотную, так что попытки Цинсюаня ударить ногой проваливаются. Он пытается ударить лбом, но Мин И лишь откидывает голову назад. Дергается всем телом, но встречает лишь скучающий взгляд. — Без своей духовной силы ты никто, — говорит Мин И холодно. — Без нее ты и от смертного не отобьешься, не то что от какого-нибудь демона. Цинсюань закатывает глаза и призывает в руки духовную силу, мгновенно с легкостью отталкивая чужие, и без труда выворачивается из чужой хватки. Для надежности отскакивает подальше и вытаскивает из рукава свой веер. — Я бог, — говорит он надменно, и Мин И на это как-то странно скалится. — Я Повелитель Ветра, а не чертов Бог Войны, мое оружие — веер, а не меч. Я не борюсь с демонами, но даже если придется, у меня достаточно духовных сил, чтобы победить Свирепого или отбиться от Непревзойденного. Что ты пытаешься мне доказать, если физическая сила мне не нужна? Зачем она Повелителям стихий? Зачем она тебе, черт возьми? Откуда в тебе столько, когда покровительствуешь строителям? — Ты так нелепо самонадеян, если считаешь, что твои духовные силы и веер будут с тобой всегда, — только и пожимает плечами Мин И на всю эту тираду и лениво прислоняется к стене, складывая руки на груди. Вопросы о себе он игнорирует. — Если считаешь, что с тобой всегда буду я, в какой бы заднице ты ни оказался, — добавляет он холодно, и Цинсюань тушуется, ударенный по затылку этими словами. Тем, что однажды его не будет рядом, Мин И пугал его неоднократно, Цинсюань к этому привык, и для себя решил, что это происходит, когда он слишком достает друга своим присутствием, и потому давно этому не верил. Но слова о том, что когда-то при нем может не оказаться духовной силы? Звучит одновременно абсурдно и страшно. — Учись защищать себя своими силами, или я больше не буду никуда за тобой таскаться, — произносит Мин И спокойно, но твердо. Безразлично почти, но Цинсюань умеет отличить от настоящего безразличия. — Потому что печься о твоей шкуре больше, чем ты печешься о ней сам, я уж точно не собираюсь, — заявляет он холодно. Раздражение и беспокойство в нем всегда смешивались особо причудливо. Цинсюань лишь кивает в ответ. Теперь, когда он знает правду, Ши Цинсюаню почти смешно от осознания, что уже тогда Хэ Сюань знал, что однажды оставит поддельного бога без духовных сил, видел наперед, как тот оказывается в мире смертных, бесполезный и беспомощный без своего ветра. То, почему же тогда тот призывал его от этой беспомощности избавиться, Цинсюань понять не мог бы, даже если бы был способен сейчас мыслить здраво. Ирония заключалась в том, что после того показательного урока от Хэ Сюаня он действительно занялся совершенствованием своей физической силы и теперь мог дать отпор любому человеку. Но против Непревзойденного, полного духовной энергии, этого оказалось недостаточно. Перед глазами мелькает еще одно воспоминание, на сей раз трехнедельной давности. Ночь Фонарей, как всегда мерзкие комментарии Пэй Мина, и гэ, в очередной раз отчитывающий Цинсюаня за женский облик. «Что если тебе вдруг повстречается такой, как Генерал Пэй, с недюжинными магическими силами и недобрыми намерениями?» — звучит в голове хлесткий голос брата. «Мин И» тогда даже не оторвался от своей тарелки с супом, а Ши Цинсюань на него даже не глянул, лишь инстинктивно подвинулся ближе к нему после слов Ши Уду. Он не был наивен и прекрасно знал, что брат прав. Но из всех трех миров Мин И был самым последним, на кого Повелитель Ветра мог бы примерить такой образ даже мысленно. И он же был первым, к кому он подсознательно жался, ища защиты. Даже если по каким-то нелепым стечениям обстоятельств Цинсюань окажется неспособен побороть кого-то самостоятельно, что в самом деле, было чушью, то с ним, по крайней мере, всегда будет Мин И. «Мин И» никогда не позволил бы чему либо с ним случиться, и это — прописная истина. Он защитит. Но может ли кто-то защитить от самого себя? Вряд ли. Как не может защитить и духовная сила. И физическая, которой против Непревзойденного оказалось мало. Остаются только грязные приемчики. Ши Цинсюань стряхивает оцепенение и двигает губами навстречу чужим губам. От этого неожиданного ответа те ненадолго замедляются. Этого недостаточно, чтобы Хэ Сюань ослабил хватку своих рук или отпустил губы Цинсюаня, такое нехитрое действие его в сознание не вернет. Но этого хватает, чтобы напор его губ немного ослаб, и Цинсюань смог легонько лизнуть их кончиком языка, прося разрешения. И, к его удивлению, ему его дают — чужие губы двигаются медленнее и мягче, а чужой рот приоткрывается, позволяя Ши Цинсюаню поймать нижнюю. Тот не медлит, вбирает чужую губу в рот и сжимает зубы так сильно, как только может. Он успевает почувствовать на языке солоноватый вкус крови прежде, чем от него наконец-то с болезненным стоном отстраняются. Руки Хэ Сюаня теряют свою хватку, и Цинсюань спешит схватиться за чужие запястья, удерживая их на расстоянии от себя. Чувствует пальцами проступившую на них кровь — все-таки отросшие ногти оказались достаточно длинными, чтобы повредить кожу демона. Вряд ли это что-то даст, если демон захочет схватить его вновь, но тот не пытается, смотрит на него все такими же черными, но куда более осознанными глазами. — Хэ Сюань, — хрипит Цинсюань, настолько твердым голосом, на который вообще способен. Неформального обращения, которое сначала помогло успокоить демона, а в другом случае наоборот спровоцировало, он избегает, — Не надо, — он контролирует свой голос так, чтобы тот звучал спокойно, но беспрекословно. «Бешеная дворовая псина вцепится в тебя в двух случаях: если ты покажешься ей беспомощным, и если покажешься агрессивным», — учил его когда-то Мин И, промывая смоченной в теплой воде чистой тканью кривую рану на ноге Повелителя Ветров. Сам Ши Цинсюань в этот момент чистил веер от собачьей крови, потому как от неожиданности и боли его естественной реакцией оказалось не использовать духовное орудие по назначению, а со всего размаху ударить гранями из священного металла по оскалившейся морде. А затем и по шее, и по спине, пока зубы на его ноге наконец не разжались. Пес унесся прочь, низко припав к земле, шатаясь и скуля, и за резко нахлынувшим чувством вины Цинсюань даже не чувствовал боли. Мин И, нашедшему его через пару минут, пришлось насилу затащить друга на ближайший постоялый двор и самостоятельно обрабатывать рану, мрачно причитая ровно до тех пор, пока не увидел, что расстройство на лице Бога Ветра так и не прошло. В моменты страха или боли Ши Цинсюань мог быть жесток, хоть и проявлял это редко, и этого очень стыдился. Впрочем, его друга этот факт, который тот обнаружил тогда впервые, ничуть не заботил, он лишь отточенными движениями обеззараживал и перевязывал рану. «С людьми то же самое», — поучительно добавил тогда Мин И, оборачивая бинт вокруг чужой голени. — «Сохраняй спокойствие и силу, и, глядишь, не придется забивать до полусмерти», — говорил он безжалостно, словно бы и не видя, как печален его друг от того, что так сильно навредил животному. Сдохнет ли тот пес? Он не узнает. Чувствует горечь на языке в любом случае. Он ведь, мать его, бог, даже не Бог Войны, чтобы, не думая, остервенело калечить, пусть даже в момент опасности. Он ужасен. Просто отвратителен. Словно прочитав его мысли, Хэ Сюань поднимает на него глаза, смотрит внимательно, твердо. — «А если пришлось забить, то не жалей». Больше он тогда на эту тему не сказал ни слова, а Ши Цинсюань так и не понял до конца, как понимать и как относиться к его последней фразе. Однако, урок укоренился в его мозгу крепко, даже жестокий, хоть последний, к счастью, и не пришлось вспоминать: тактика спокойствия и непоколебимой силы работала как для диких зверей, так и для людей. Цинсюань пытается применить ее и сейчас, на том же, кто ей и научил. Несмотря на напряженность ситуации, глубоко в груди на мгновение порывается раздаться истеричный смешок, но с силой подавляется. Сработает ли способ, направленный на бешеных зверей, с демоном, одурманенным чем-то явно более темным и мощным, чем сам Непревзойденный? Ши Цинсюань действительно не думает, что у него хватит сил на запасной вариант. Он действительно не хочет допускать запасного варианта, даже если бы силы были. Он смотрит демону прямо в глаза, ища в них следы понимания реальности. Хэ Сюань все еще похож на смесь отравленного ядом демонов-цветов и отравленного ядом скорпионовых змей, но он смотрит Цинсюаню в глаза в ответ, и это обнадеживает. Внезапно, когда бешено бьющееся сердце и мельтешащие мысли немного успокаиваются от полученной передышки, Цинсюань чувствует, как его вены обжигает горячая, буйная духовная энергия. Ее не слишком много, но она кипит и плавит внутренности, будто вылилась в Цинсюаня прямиком из вулкана. Если это лишь крохотная часть того, что было в самом Хэ Сюане, Цинсюань не удивлен, что его выламывало от боли. Теперь понятно, почему, поцеловав его, демон стал чуть менее яростным: губы — один из самых быстрых способов передачи энергии, и так сила, рвущая его на части, нашла пустой сосуд, куда могла вырваться из переполненного тела. Руки Ши Цинсюаня непроизвольно сжимают чужие запястья, когда он понимает, что с полученной духовной энергией он может если не бороться с Хэ Сюанем, то хотя бы оттолкнуть и сбежать, на это энергии в нем хватит. Но Непревзойденный перед ним все еще не двигается, дышит тяжело и болезненно, смотрит ему в глаза затуманенным, но куда менее диким взглядом, и Цинсюань удерживает духовную силу под кожей своих ладоней, придерживая в себе. Возможность оттолкнуть дарит успокоение и некую долю уверенности, поэтому он позволяет себе стоять на месте, дать возможность Хэ Сюаню взять себя в руки самостоятельно. Чужое дыхание становится тяжелее и чаще, а челюсти плотно сжимаются, но рука, которая до этого держала Цинсюаня за горло, медленно опускается вниз, и Ши ее не удерживает: выпускает из своей хватки, позволяя опуститься и сжаться в кулак. Глаза Хэ Сюаня все еще черны и расфокусированы, словно перед ними темное морское дно, но они зажмуриваются и упрямо смотрят в лицо Ши Цинсюаня вновь, силясь разглядеть его за этой стеной мутной воды. Цинсюань не уверен, глуп ли он, или очень глуп, ведь велик шанс, что своими действиями лишь уничтожит ту трезвость сознания, которой Хэ Сюаню удалось добиться, и разумнее было бы просто потратить приобретенную духовную силу на то, чтобы оттолкнуть демона и сбежать в комнату, закрыться там и не выходить до утра. Но он оправдывает себя тем, что эта возможность никуда не денется, а Хэ Сюань, тот, который приказывал Цинсюаню убраться как можно скорее, заслуживает, чтобы ему хотя бы попытались помочь. Рука Ши Цинсюаня, та, которая больше не удерживает чужую, медленно, опасливо поднимается вверх и осторожно, готовясь в любой момент отстраниться, ложится на чужую щеку. Она холодная, а кожа демона, которая по всем законам логики обязана быть ледяной, горит, как в лихорадке, обжигает пальцы. От этого контраста, от блаженного холода на раскаленной коже, с все еще кровоточащих губ Хэ Сюаня срывается стон, граничащий с облегчением и болью, а его глаза прикрываются. Ши Цинсюань чувствует, как пальцы печет от жара чужой кожи и колет от вливающейся через них духовной силы. Она струится через кожу, по венам прямо в грудь Цинсюаня, куда медленнее, чем через губы, но с каждой минутой, что они так стоят, мышцы Хэ Сюаня постепенно расслабляются, а дыхание, хоть и не успокаивается, но становится не таким тяжелым. Энергия, которую Ши Цинсюань из него вытягивает, будто больная кровь, которую надо бы слить, но за невозможностью это сделать Цинсюань вбирает ее в себя. Она горячая и острая, распирает изнутри, плещется в его духовном ядре столь яростно, что задевает своим жаром сердце, легкие и желудок, и это постепенно становится весьма неприятно. Рука Цинсюаня на чужой щеке подрагивает от ощущения, что он держит ее на только что снятом с огня глиняном чайнике: чем дольше, тем сильнее будет ожог. Он не уверен, сколько еще сможет терпеть это чувство прежде, чем не сдержится и отдернет руку. Но ему не приходится решать. Хэ Сюань делает глубокий вдох, как перед прыжком в бурную холодную реку, и отшатывается от него, вырывая свою руку — о которой сам Цинсюань успел забыть — из чужой руки, и отходит на несколько шагов, прежде чем с тихим шипением хватается за голову и сгибается пополам в вернувшейся боли. — Не надо, я могу забрать еще, — произносит Цинсюань быстрее, чем успевает дать себе мысленный подзатыльник и не лезть в то, из чего и так еле выбрался живым. — Нет! — гаркает на него Хэ Сюань, не разгибаясь, и цепляется за свои волосы. — Уходи. Держись подальше, идиот, — хрипит он уже куда тише. Цинсюань слушается, но броситься в комнату, как планировал, значит — пройти мимо Хэ Сюаня, который перекрывает собой выход в коридор, поэтому он лишь отскакивает в самый дальний от демона угол комнаты. В случае чего, у него все еще есть духовная сила. Хэ Сюань в это время наклоняется еще ниже и нашаривает на полу осколок разбившегося кувшина. В этот момент Цинсюаню становится страшно по-настоящему, и он как можно скорее отскакивает еще дальше, стараясь при этом не забиться в угол, прячется за софу, судорожно планирует с какой стороны лучше огибать Хэ Сюаня, когда тот на него двинется, чтобы сбежать из зала без повреждений. Но Хэ Сюань не обращает на него никакого внимания, лишь с силой сжимает осколок в руке. Глина не такая острая, как стекло, но Хэ Сюань, кажется, намеренно вжимает в центр ладони самый острый угол, так что прежде, чем кусок кувшина крошится в его хватке, из сжатого кулака успевает потечь кровь. Хэ Сюань не вскрикивает от боли, лишь резко шумно выдыхает. Затем берет еще один осколок и делает то же самое, что и с первым. Ши Цинсюаню на это смотреть больно, его начинает мутить, не столько от самой сцены, сколько от повисшего в воздухе безумия. А еще он всегда очень некстати невольно проецирует чужую боль на себя. Его собственную правую ладонь сводит фантомной судорогой. Он не может отвести глаз, но ни при каких чертовых обстоятельствах он сейчас не подойдет ближе. Он не настолько лишен инстинкта самосохранения. Нет. Раскрошив второй осколок, Хэ Сюань делает усилие и выпрямляется. Держась руками за голову, он стремительно идет в коридор, по пути едва не врезаясь плечом в край стены. Цинсюань сначала благоразумно остается на месте, но, слушая чужие тяжелые шаги, понимает, что демон подошел к лестнице, и единственное намерение, которое может быть в этом случае — это спуститься вниз, и не выдерживает, идет следом, чтобы помочь в случае, если в таком состоянии Хэ Сюань упадет на ступеньках. К его удивлению, тот медленно и пошатываясь, но спускается сам, очевидно, помимо боли вернув и собственное сознание. Цинсюань идет за ним, но держится на расстоянии шести шагов, остается в коридоре, когда Хэ Сюань скрывается в комнате со столом и шкафами. Вскоре раздаются звуки бросаемых на пол свитков, металла и какой-то посуды, которая бьется. Ши Цинсюань стоит в недоумении несколько секунд, пока не понимает, что Хэ Сюань что-то ищет, но не может найти в темноте неосвещенной комнаты. Решение принимается само собой, и он обнаруживает себя на пороге комнаты с зажженным на ладони огнем. Демоническая энергия в его груди уже остыла и успокоилась, не принося дискомфорта, а вот пользоваться духовной силой, когда уже успел смириться, что больше ее никогда не почувствуешь, действительно странно. Впрочем, на многое ее все равно не хватит. Хэ Сюань не обращает на него внимания, слишком поглощенный поиском чего-то на полках. Благодаря свету его руки двигаются куда увереннее, сдвигают ненужные предметы, стремясь добраться в четком направлении, но он все равно небрежно бросает какой-то горшок на пол, так что тот разбивается под его ногами. Следом на пол летит металлическая тарелка. Несколько свитков. Плечи Хэ Сюаня начинают подрагивать сильнее, его дыхание становится еще тяжелее и громче, перемежается с болезненными хрипами, но он упрямо стоит на ногах, пока достает какую-то шкатулку и неожиданно бережно ставит ее на стол. В ней оказывается шесть пузырьков с подозрительно выглядящей синевато-черной жидкостью, но Хэ Сюань не думает ни секунды, откупоривает один из них и выпивает его содержимое одним глотком. Бутылочка, ставшая ненужной, выскальзывает из его дрожащих пальцев и разбивается. Хэ Сюань сгибается над столом и цепляется за его край руками до побелевших пальцев. Черные демонические когти скребут по дереву, оставляя глубокие борозды, и Цинсюань невольно сглатывает, хватаясь за шею, в которую они недавно впивались. Как оказалось, не впились даже на сотую долю доступной силы, но их вид от этого менее пугающим не становится. Спину Хэ Сюаня резко выламывает, и он падает на колени, ладонями на битое стекло, но вместо того, чтобы одернуть руки, сжимает в них осколки. С более близкого расстояния видно, что в правой уже торчал маленький кусочек глиняного кувшина. По пальцам струится кровь, но Хэ Сюань лишь сдавливает их сильнее, словно эта боль ему предпочтительнее, чем та, что выкручивает его внутренности. Сердце Цинсюаня сжимается, но на этот раз он принимает решение не вмешиваться. Нельзя. Нельзя. Уйти он не может тоже, потому просто стоит на пороге, статуей замерев, и не моргая смотрит, как дрожь в чужом теле постепенно успокаивается, а чужие конечности медленно слабеют. Лицо Хэ Сюаня, до этого напряженное от боли, расслабляется, оставляя лишь складку меж бровей и поджатые губы. Глаза, которые он раньше зажмуривал, все еще закрыты, но теперь скорее ненамеренно, словно его веки просто слишком тяжелые, чтобы их поднять. В итоге Хэ Сюань просто заваливается на бок и тяжело прикладывается им о землю. Все его тело дергается, подобно подстреленному стрелой зверю, но в конечном счете затихает, переставая двигаться вовсе. Цинсюань опасливо подходит к нему и наклоняется, чтобы осмотреть. Он рад, что хоть демонам и не нужно дыхание, но лихорадка в чужом теле заставляет легкие непроизвольно судорожно вбирать и выпускать воздух в подсознательном рефлексе когда-то жившего человека. Конечно, Непревзойденный демон не умрет так просто, уж точно не до тех пор, пока не уничтожен его прах, но это рваное дыхание все равно успокаивает. Тело Цинсюаня вдруг ощущается невыносимо тяжелым. Кажется, он держал его вертикально все это время на одном лишь эмоциональном напряжении. Его ноги слабеют и он разрешает им подкоситься, опускается на пол рядом с Хэ Сюанем с усталым вздохом. Теперь, когда мир вокруг него погружается в тишину и не требует от Цинсюаня никаких действий и мыслей, он чувствует, как саднит кожа на его шее, как болят губы, как дрожат руки и ноги. Чувствует вкус крови на языке — своей или Хэ Сюаня, понять трудно. За его спиной оказывается стол, и он с благодарностью откидывается плечами на его ножку, бессильно прикрывая глаза, и проваливается в поверхностный беспокойный сон.