А шторм — лишь танец моря и ветра

Слова бьют Хэ Сюаня пощечиной. Отрезвляющей, отдающей звоном в ушах, заставляющей сделать шаг назад. «Хватит сводить меня с ума». Слова звучат в голове эхом. Услышь он их несколько дней назад, Хэ Сюань бы не удивился, более того, он их отчасти ждал. Но после их разговоров вчера ночью и сегодня утром, Хэ Сюань успел погрузиться в мысль, что они друг друга поняли и отныне будут сосуществовать в относительном спокойствии, и оттого сейчас он замирает камнем в шоке от столь резкой смены условий их отношений. Цинсюань думает, что Хэ Сюань сводит его с ума? Или правильнее сказать: он действительно сводит Цинсюаня с ума? Хочется назвать это бредом, но при одном только мимолетном взгляде на мокрые глаза, на сотрясающую все тело Ши Цинсюаня крупную дрожь, на впивающиеся в руки ногти и стеклянный, полный боли взгляд становится ясно — даже если Хэ Сюань не хотел этого добиться, Цинсюань сходит с ума прямо сейчас. Стремительно и необратимо, и Хэ Сюань даже не может понять, почему. Почему реакция, которой можно было ожидать в самый первый день, последовала лишь после периода относительного спокойствия? Он не знает, не заметил ли он напряжение, которое Цинсюань все это время умело прятал и накапливал в себе с каждым днем, с каждой минутой рядом с ним, или же тот и впрямь расслабился на время, но вспыхнул лесным пожаром от одного неверного действия Хэ Сюаня? Но он не делал ничего дурного или угрожающего. Или сделал? Не будь этой фразы про сведение с ума, Хэ Сюань предположил бы, что относительно мирные отношения и дружелюбие демона натолкнули все еще не доверяющего ему Цинсюаня на мысли о намерениях Хэ Сюаня, которых он боялся в первый день. Но глядя в глаза Ши Цинсюаня, он не видит страха перед его присутствием рядом. Тот словно и вовсе перестал замечать его за вцепившимися в разум и душу мыслями. Глаза Ши Цинсюаня смотрят в пустоту, постепенно наливаясь паникой, а затем взгляд вдруг начинает бегать по комнате. И без того тяжелое дыхание начинает стремительно ускоряться, рот открывается в судорожной попытке захватить больше воздуха, словно бы у Цинсюаня в легких дыра, а по щекам скатываются первые слезы. Хэ Сюань больше не может думать о причинах этой реакции, все, что он видит, это то, как ногти Ши Цинсюаня начинают бесконтрольно царапать его же собственные плечи, и с губ Хэ Сюаня срывается тихое ругательство. — Ши Цинсюань, — зовет он громко и твердо, пытаясь привлечь внимание к себе, но тот как будто не слышит, не реагирует даже на краткий миг. Хэ Сюань может не знать причину, но он знает, что происходит. Он видел это прежде. Не часто, раз в десяток лет, если только не было больше случаев, когда Цинсюань проходил через это в одиночестве, и Хэ Сюань никогда об этом не узнавал. Но такое, тем не менее, случалось. То были внезапные, но невероятной силы приступы неконтролируемой паники, при которых минуту назад спокойный Ши Цинсюань вдруг начинал трястись и метаться, как загнанный в ловушку, умирающий от ужаса ребенок. Чаще всего это странное состояние следовало за каким-нибудь кошмаром, но могло случиться и при свете дня, во время обыкновенной рутины без каких-либо опасностей извне. И когда Хэ Сюань лицезрел это в самый первый раз, он растерялся, не понимая, что происходит, а добиться ответа от самого Ши Цинсюаня так и не смог, получая лишь неразличимые бессвязные бормотания и глаза, полные первобытного ужаса, которые его даже не замечали. Все, что Хэ Сюань тогда смог, это отнестись к вспыхнувшей среди дня панике, как к одному из кошмаров Повелителя Ветра, прижать к себе и держать максимально крепко, чтобы тот не мог вырваться и продолжить раздирать ногтями собственную шею, и говорить какой-то успокаивающий бред, раз за разом, пока тело в его руках медленно не затихло. Позже Ши Цинсюань объяснил, что иногда смертные, пережившие много душевных переживаний, таким страдают, что он не может контролировать эту панику, даже если разумом в этот момент понимает, что ничего плохого не происходит, и что в юности он переживал такое не реже раза в неделю, а временами и вовсе ежедневно. «Так что не стоит волноваться, Мин-сюн, я привык, да и после вознесения это стало случаться очень редко». Редким в его понимании, очевидно, было раз в два десятка лет, и то Хэ Сюань был уверен, что ему просто не поведывают о тех приступах, которые он не застал лично. Очень редко по меркам смертных, чья жизнь длится лет шестьдесят. Непростительно часто для небожителя, живущего сотни лет, которому по определению должны быть неведомы никакие недуги, даже те, что мучали до вознесения. Когда Хэ Сюань втайне поинтересовался об этом у Лин Вэнь, та лишь устало вздохнула и сказала, что, хоть об этом и не принято говорить, но на душевные болезни это не распространяется. И что проще сыскать демона, помогающего людям, чем бога с абсолютно здоровым рассудком. Информация эта Хэ Сюаню мало что дала, но с утверждением он не согласиться не мог. Разбираться с проблемой Ши Цинсюаня же ему пришлось самому, потому как страдания Бога Ветра, которые причинил не он сам, ему не улыбались. Постепенно он научился различать, какие его действия помогали Цинсюаню прийти в себя быстрее, а какие лишь усугубляли. Но теперь, когда он сам и есть причина этого состояния, может ли он сделать хоть что-то, не усугубив одним лишь только своим присутствием? — Цинсюань! — зовет Хэ Сюань вновь, еще громче, когда тот принимается бездумно оттягивать ворот ханьфу. Тонкие пальцы дрожат и не слушаются, а движения с каждой секундой становятся отчаянее и ожесточенее, и становится похоже, что Цинсюань пытается разорвать ткань, лишь бы убрать ее подальше от шеи. — Цинсюань! — рот жадно пытается заглотить хоть немного воздуха, а пальцы начинают скрести ногтями по горлу, словно разодрать его в клочья и проделать дыру — единственный способ вобрать в легкие воздух. Этой картины Хэ Сюань, который до этого не хотел подходить и прикасаться, чтобы не ухудшить чужое состояние, уже не может вынести. Он подлетает к Цинсюаню, и хватает его ладони в свои, отстраняя их от шеи, а затем аккуратно, но крепко хватает за плечи и легонько встряхивает. — Цинсюань, — повторяет он еще раз, тише, но тверже, смотрит прямо во впервые за эти минуты обращенные на него глаза. Ши Цинсюань замирает на несколько мгновений, глядя на него, и Хэ Сюань решает, что все же этот душевный недуг сильнее страха или неприязни перед Хэ Сюанем, и прямо сейчас он может примерить роль Мин И на время и сделать то, что помогает Цинсюаню выйти из этого состояния. Быть может, сейчас он не будет задумываться над тем, кто именно ему помогает? — Цинсюань, послушай, тебе нужно успокоиться и дышать, ладно? — говорит он мягко. По обыкновению он бы погладил чужие плечи, но сейчас, в их обстоятельствах, чем меньше неоднозначных действий он сделает, тем будет лучше. Сложно определить, слышит ли его Цинсюань, но его дыхание едва ли замедляется, а руки вновь тянутся к шее, и Хэ Сюань аккуратно их перехватывает. — Если тебе нечем дышать, идем в зал, я открою дверь. Отвести Повелителя Ветра на свежий воздух — всегда было одним из самых первых шагов, который помогал — пусть не успокоиться, но хотя бы перестать метаться в поисках кислорода и начать дышать ровнее. Дальше нужно было по возможности дать выпить воды. А еще — усадить в свои объятия, держать крепко, но аккуратно, и тихо размеренно говорить, отвлекая внимание Цинсюаня на все подряд, пусть даже на самые мелкие и незначительные вещи, или же наоборот — попросить пересказать Дао Дэ Цин с конца. Удерживая Цинсюаня в своих руках, Хэ Сюань добивался того, что его тело не могло судорожно метаться, и разум получал больше контроля над ситуацией, Цинсюань начинал его слышать и узнавать, понимать слова. Проявляя спокойствие и мягкую настойчивость, Хэ Сюань мог добиться того, что Цинсюань действительно начинал пытаться отвечать на его вопросы, а затем и возмущаться их глупостью. За «Мин-сюн, не издевайся надо мной, как я могу знать, сколько ваз в моем дворце? Что за бред?» Ши Цинсюань постепенно отвлекался и приходил в норму. Сейчас, впрочем, это недоступно. Остается лишь усадить на софу, укутать в одеяло и надеяться, что этого хватит. Но прежде до этой софы нужно как-то довести, а взгляд Цинсюаня вновь сделался пустым и отчаянным, проходящим сквозь Хэ Сюаня, а повторяющиеся просьбы пойти ближе к свежему воздуху пропускают мимо ушей одну за другой. Плечи Цинсюаня вновь начинают крупно подрагивать, и Хэ Сюань качает головой. Это не дело. Быть может, если Ши Цинсюань настолько глубоко ушел в свое состояние, что не замечает чужого голоса и рук, тянущих за руки, то не заметит и ничего остального. Хэ Сюань осторожно поддевает младшего Ши под колени и поднимает на руки, направляясь в зал. Он ошибается. Первые мгновения Цинсюань действительно не шевелится, затихнув, кажется, еще больше, и Хэ Сюань старается касаться его как можно меньше, чтобы не спугнуть, но провальной оказывается сама мысль о том, что паника тела, захватившая разум Ши Цинсюаня, может быть сильнее сознательного страха перед демоном. Взгляд Цинсюаня все еще полон отчаяния, но когда он смотрит на руки Хэ Сюаня, на его грудь, прижатую к нему, он из расплывчатого и неосознанного становится четким и прицельным. После третьего сделанного Хэ Сюанем шага Ши Цинсюань начинает дышать еще чаще и резко мотать головой, изгибаясь всем телом в попытке сбросить самого себя с чужих рук. Этого Хэ Сюань допустить не может, потому, сжав зубы, предвидя, к чему это приведет, прижимает к себе крепче. — Тише, не бойся, все хорошо, — пытается успокоить, но в тот же миг понимает, что даже если до Ши Цинсюаня сейчас дойдет смысл его слов, он им не поверит. На этот раз он не ошибается — то ли оттого, что хватка чужих рук стала сильнее, то ли оттого, что Цинсюань заметил, в каком именно направлении они движутся, но с каждым шагом, приближающим их к черной софе, его тело брыкается все сильнее и яростнее. Одеревеневшие руки и ноги непроизвольно дергаются в попытке ударить, а сердце колотится так, что Хэ Сюань чувствует его даже через плечо Цинсюаня. Из горла Ши вырывается задушенный хрип, когда Хэ Сюань наконец-то подходит к мягкой поверхности вплотную, и у того едва ли выходит не уронить свою ношу, когда Ши Цинсюань выгибается и бьется всем телом с особым остервенением. Стоит ему оказаться на твердой поверхности, а рукам Хэ Сюаня поспешно отпустить, как Цинсюань пускает в ход собственные: изо всех сил толкает ладонями в чужую грудь, так стремительно, что Хэ Сюаню приходится приложить усилия, чтобы не врезаться спиной в стену от неожиданности и силы удара. Не то чтобы он не ждал этого, но то, как теперь жжет кожу груди, тем не менее шокирует. Он невольно переводит взгляд вниз, и его глаза пораженно расширяются от вида двух подпаленных дырок в одежде. Подсознательно или осознанно, чтобы вложить больше угрозы, но Ши Цинсюань выплеснул через руки немного разрушительной духовной силы, за короткое касание прожигая три слоя одежд, включая нижнее ханьфу, и окрашивая мертвенно белую кожу розовым ожогом. Когда Хэ Сюань поднимает на него взгляд, тот вжимается спиной в спинку дивана и дышит загнанно, но бледно-зеленые глаза, обращенные на Хэ Сюаня, полны дикой холодной ярости. — Не смей, — сипит он сорванным дрожащим голосом, но приказ безапеляционный, дающий понять, что в случае, если его не послушают, Цинсюань вцепится зубами в горло. — Не смей меня трогать. Это не та ситуация, в которой Хэ Сюань хотел бы когда-либо оказаться. Это даже не та ситуация, в которой он ожидал бы оказаться даже в самый первый день, как привел Цинсюаня сюда. Это ситуация, вероятность которой он игнорировал даже пятьсот лет назад в моменты безграничной ненависти и злости на младшего Ши. Правда в том, что даже воображая самые изощренные и жестокие способы мести, Хэ Сюань не приходил к этому сценарию. На то было несколько причин, одна весомее другой. Первая проста и банальна: если способность к хладнокровным жестоким убийствам можно обрести под весом боли и ненависти, то некоторые моральные принципы не вытравливаются даже намеренно. Как бы велика ни была ненависть, как бы сладка ни была мысль о мести, как бы сильно ни хотелось в свое время причинить невыносимую боль, но глупо выбирать для этого способ эффективный, но вызывающий отвращение у самого Хэ Сюаня. Вторая причина была даже более первостепенной. Даже пересиль ненависть Хэ Сюаня его взрощенное в человеческой жизни отвращение к подобному, даже если бы он действительно смог однажды пожелать Ши Цинсюаню достаточно боли и унижения, даже если бы верил, что тот это заслужил… что даже правдой никогда и не было толком. Но Хэ Сюань никогда не смог бы выбросить из головы мысли о дорогих сердцу девушках, заглушить их голоса у себя в голове. Даже сейчас, не сделав и даже не имея намерения что-либо сделать, но невольно став причиной чужого страха, он чувствует, как все его тело заполняет лед, а горло сдавливает спазм. На мгновение ему мерещится, что он слышит женские крики. В своем посмертии он слышал их в воображении довольно часто, даже несмотря на то, что никогда не слышал их в реальности. Достаточно было знания, что не смог защитить. Он умирал с этим фантомным плачем в ушах. Третьей причины долгое время не было. Веренее, он пытался ее придумать: отвращение к самому Ши Цинсюаню. Даже последний подонок не станет выбирать такой способ причинения боли, если ему мерзко прикасаться к своей жертве. Хэ Сюань верил в это одну или две сотни лет, пока в конце концов не был вынужден признать: Ши Цинсюань очень красив. Ни один подонок не воспринял бы его, как нечто отвратительное, глядя на него, как раз наоборот: все ублюдки мира стали бы лишь еще большими ублюдками в желании присвоить его себе. Лишь когда Хэ Сюань поймал себя на том, что мысли об этом заставляют его чаще таскаться вслед за Повелителем Ветра в подозрительные места и настаивать, чтобы тот учился защищать себя, он признал, что третьей причины нет. И лишь еще спустя две сотни лет он смог признать, что она есть, просто совершенно другая. И выглядит она именно так, как то, что Хэ Сюань видит перед собой прямо сейчас. Искаженное страхом, болью, отчаянием и ненавистью лицо Цинсюаня. Трясущиеся руки и губы, одеревенелое тело, прерывистое загнанное дыхание. Широко распахнутые, неестественно яркие от слез лазурные глаза. Взгляд дикого зверя, попавшего в капкан, осознающего, что умирает, но все равно пытающегося отгрызть себе лапу или разодрать горло тому, кто придет за добычей. Взгляд человека, которого предали, загнали в ловушку, причинили боль не столько физическую, сколько моральную. Взгляд пустой и разбитый, тот, в котором остались лишь страх и ненависть. Страх и ненависть. То, что Хэ Сюань был обречен получить от Ши Цинсюаня в тот момент, когда сорвал маску Мин И. То, что помешало ему убить Ши Уду, потому что тогда именно эти эмоции исказили бы лицо Ши Цинсюаня, и именно их он не мог себя заставить принять. Оказался неспособен делать что-то, что заставит этого человека посмотреть на него с этими эмоциями в глазах, как бы сильно ни хотел. Попытался, притащив Цинсюаня во дворец Черных Вод на казнь Ши Уду, и провалился. И вот они здесь. Твою. Мать. Его грудь с небьющимся сердцем сдавливает спазм, а челюсти сжимаются так сильно, что начинают болеть. Тело становится каменным, и лишь руки неожиданно трясутся, так что приходится впиться когтями в собственные ладони. Он даже не может различить, принадлежат ли всхлипы, что он сейчас слышит, Ши Цинсюаню, или же это одна из слуховых галлюцинаций, что его мучают веками. Нет времени думать, нужно сделать что-то, чтобы они утихли. Хэ Сюань делает шаг назад и медленно, чтобы не делать резких движений, поднимает обе руки, демонстрируя их Ши Цинсюаню. Он даже ничего не говорит, ведь попросту не знает, что может сказать, чтобы не сделать хуже. Он только делает еще один медленный шаг назад, а потом еще один, продолжая держать руки поднятыми и смотреть в глаза Цинсюаня так спокойно и ровно, как только может. Сам Цинсюань не шевелится, лишь внимательно следит за каждым движением Хэ Сюаня, даже не моргая. — Не буду, — все же произносит Хэ Сюань в итоге. Тихо и настолько спокойно, как только может, но твердо. — У тебя есть духовные силы, — напоминает он. — Пусти их в ход, если приближусь. Он видит, как дергается кадык Ши Цинсюаня на этих словах, но сам бывший бог не шевелится и не моргает. Хэ Сюань делает то единственное, что может хотя бы в теории помочь тому успокоиться — поворачивается к Цинсюаню спиной и уходит. Всего лишь на кухню, не решаясь оставлять его совсем уж без присмотра в таком состоянии, хотя и гуль его разберет, может так было бы лучше? Хэ Сюань не знает. Он никогда не понимал душевных тревог и метаний, никогда не знал, чем их лечить. Что говорить и делать, а что лишь сделает хуже. А что уж тут говорить о человеке, чья душевная боль — его рук дело. Он знает и понимает лишь вещи, с которыми хорошо знаком, или же те, которые можно осязать, исследовать и записать в книгу. Он, черт возьми, изучал точные науки, а не культивирование с познанием души, не говоря уж о душе, познать которую невозможно ни земному, ни божественному уму. Душе, которую Хэ Сюань сотни лет намеренно пытался не понимать. Он трогает подогретый ранее Ши Цинсюанем чайник, убеждаясь, что тот все еще достаточно горячий, и шарит по дальним полкам в поисках давно забытых трав. Иногда он ими обманывается, игнорируя тот факт, что действуют они лишь на живых. Тем не менее, пьет в лошадиных дозах, притворяясь, что они хоть как-то помогают, когда фантомные голоса и крики или фантомная боль от ножей становятся невыносимыми. Он отыскивает на полках самую большую чашку, ту, которую пьющий из мелких рюмочек на два глотка Цинсюань воспринял бы, как пиалу для супа, и кладет на дно травы в нужных пропорциях. Старый добрый мерзкий голосок в голове спрашивает, а почему он вообще занимается этим, и разве не хватит с Цинсюаня просто остаться наедине и прийти в себя самостоятельно, с какой стати Хэ Сюань вдруг должен делать что-то еще, чтобы его успокоить? Но сам Хэ Сюань лишь устало вздыхает. Однажды, еще в совсем уж зеленые годы, он пытался научиться играть на гуцине, и после долгих месяцев траты времени на неподатливый инструмент, так и не продвинулся ни на единый крошечный шаг. Он истязал несчастные струны день за днем, но менее жалкими и болезненными их звуки не становились. Тогда отец не выдержал и пришел к нему с наставлением. «Сынок, если у тебя не выходит что-то с первого раза, — пробуй второй. Пробуй третий, четвертый и пятый, пусть в начале будет плохо, но пробуй. Делай ошибки, но исправляя их, становись лучше с каждым разом хоть на самую малость», — сказал он тогда, и мальчик на миг воспрял духом. Но отец продолжил: — «Но если бьешься с чем-то денно и нощно, себя не жалея, а результата нет даже близко, если как ни лепи — только хуже выходит…» — мужчина сжал своей ладонью острое детское плечо. — «То лучше потрать силы да время на что-то, что у тебя получается. Не всем судьба велит играть на гуцине. Как и не всем дано хорошо считать. Но тебе дано, так учись лучше этому». И отец, конечно же, был прав. Хэ Сюань отвратительно играл, но хорошо считал. Ирония лишь в том, что играл он по итогу пять сотен лет, а все равно просчитался. Теперь, если верить мудрости отца, следует оставить нежные струны чужой души в покое и больше не пытаться делать с ней то, что у него не получается, как он ни старался, — хотеть причинять боль. Именно хотеть, потому как причинять боль случайно у него, очевидно, получается на славу. В понимании Хэ Сюаня, если случайно потерял естественное желание уничтожить младшего Ши, его можно взрастить в себе вновь, как навык. Но по итогу… Зачем он вообще пытался, когда не вышло ни с первого, ни со второго, ни с сотого раза? Но если бросаешь что-то одно — полагается переключаться на что-то другое, то, в чем ты хорош, а в отношении Ши Цинсюаня… есть ли для Хэ Сюаня такая вещь? Если не может уничтожить, может ли сберечь? Заботиться? Он в этом плох. Понимать? Как выяснилось за эти дни, он в этом еще ужаснее. Хотя бы просто поддерживать мир и блеклое подобие нормальных человеческих взаимоотношений? Провал. Если посмотреть сейчас на Цинсюаня, станет ясно, что Хэ Сюань безнадежен абсолютно во всем. Хэ Сюань заливает травы кипятком, оставляет их настаиваться, и решает бросить взгляд на Ши Цинсюаня, чтобы проверить его состояние. Ведь толку от успокаивающего настоя не будет никакого, если он не сможет даже его предложить, не вызвав новую порцию страха и агрессии. Хэ Сюань начинает размышлять, как вообще это сделать, но, повернувшись лицом к залу, замирает, а мысли выветриваются из головы. Цинсюань стоит у входной двери и судорожно чертит печать сжатия тысячи ли. Ну… или так. Хэ Сюань напомнил ему про духовные силы, и тот действительно решил ими воспользоваться, только иначе. Хэ Сюань наблюдает за этим молча, не прерывая, зная прекрасно, что так правильно. Если Цинсюань не уйдет сейчас, им обоим только хуже будет. Они оба измотаны до предела, и попытки продолжать держать ножи у горла друг друга, не желая резать, но боясь опустить свой клинок первым… продолжать это утомительно настолько, что они скорее оба упадут замертво от изнеможения. Так пусть уж лучше Цинсюань пустит свой нож в ход, и они, наконец-то, оба освободятся. Все это, вся их нелепая договоренность с самого начала была фарсом, обреченным на провал, и где-то на задворках сознания Хэ Сюань понимал это еще в тот момент, когда предлагал Цинсюаню эту опцию. Извращенная иллюзия выбора для них обоих на каждом чертовом этапе, лишь предсказуемо сводящая с ума и ведущая в тупик. Естественно, Хэ Сюань не смог бы убить Ши Уду тогда, скованный страхом увидеть ненависть Цинсюаня. Естественно, младший Ши согласился бы на все, что угодно, лишь бы спасти брата. Разумеется, Хэ Сюань не мог бы заставить себя мучить человека, чья боль за эти столетия стала так сильно душить и жечь под ребрами. Конечно же, Цинсюань в своей доброте и страсти к справедливости узрел бы в этом милость и пожелал бы ответить тем же. Безусловно, они в итоге оказались бы там, где они сейчас, и Цинсюань все равно уйдет, только лишь с той разницей, что на сей раз без зазрения совести и чувства неправильности, теперь уже точно с ненавистью. А Хэ Сюань опять провалился, как в попытке исполнить месть хотя бы частично, так и в попытке хотя бы частично избежать боли и ненависти Ши Цинсюаня. Просто потому, что на секунду решил, что может попытаться усидеть на обоих стульях. Был бы чуть сильнее духом, выбрал бы один еще тогда, во дворце Черных Вод, да только какой? Он и сейчас не знает. Не знает, но стоит тихо и неподвижно, позволяя Ши Цинсюаню рисовать печать. Та почти готова, когда Цинсюань вдруг, то ли почувствовав спиной чужой взгляд, то ли просто проверяя, не видит ли хозяин дома его побег, оборачивается и встречается взглядом с Хэ Сюанем. Его глаза расширяются от испуга, и он вздрагивает, как если бы сопоставлял время, необходимое, чтобы завершить печать, с временем, что потратит Хэ Сюань, чтобы до него добраться, и уже представлял, что с ним сделают за попытку сбежать. Однако Хэ Сюань не двигается с места, и Цинсюань быстро отмирает. Стремительно разворачивается обратно к двери и одним быстрым кривым движением завершает печать кругом, одновременно с этим хватаясь за ручку и дергая на себя. Дверь открывается, и даже Хэ Сюань, находящийся по сравнению с младшим Ши в относительном спокойствии, не сразу понимает, что дверь открылась на все тот же каменный уступ. Ши Цинсюань так торопился, что не замкнул круг до конца: всего-то миллиметр зазора, но без непрерывного круга печать — лишь каракули на двери. — Осторожней! — гаркает Хэ Сюань, тут же подлетая к выходу, чтобы оттащить Цинсюаня от края, но тот так быстро и так слепо пытается сбежать, что вылетает за порог на всех парах. Даже когда два шага спустя замечает, где он, уже поздно — одна нога на самом краю, а вторая над водой. Он дергается всем телом, пытаясь удержаться от падения и вернуться назад, но бесполезно. Он добивается лишь того, что царапает каменный выступ самыми кончиками пальцев, прежде чем с коротким вскриком погрузиться в ледяную черную воду.

***

Все, что удается сделать Цинсюаню для своего спасения — сдержать испуганный крик, когда вода накрывает его с головой, чтобы не набрать ее в рот. Он задерживает дыхание, изо всех сил пытаясь вернуть себе трезвость ума и не паниковать, действовать четко. Он умеет плавать и с силой гребет, чтобы подплыть к берегу или хотя бы вынырнуть на поверхность, но в тот же миг, как черная вода смыкается над его головой, она словно бы приходит в ещё большее движение. И без того буйные — заметно позверевшие с начала конфликта с Хэ Сюанем — волны начинают двигаться, и, как бы сильно Ши Цинсюань ни греб, лишь сильнее отпихивают его прочь от берега. Цинсюань пытается сдержать панику, использует духовную силу, чтобы грести сильнее, но ничего не выходит. Он уже тонул в Черных Водах, но тогда те не были и на пятую часть столь свирепыми, и до Ши запоздало доходит, что тогда он тонул не по-настоящему. Тогда рядом был Хэ Сюань и он контролировал, чтобы его враги не умерли раньше времени, контролировал течение, чтобы то принесло их туда, куда ему нужно. Но что важнее: тогда рядом с Цинсюанем был «Мин И». Человек, рядом с которым Ши Цинсюань разучился бояться. Пока рядом был «Мин-сюн», все было хорошо, ведь, вне всяких сомнений, что бы ни происходило, тот сделает все, чтобы защитить Цинсюаня, а Ши, в свою очередь, защитит его. Вместе они выберутся откуда угодно, так было сотни раз. Под своей маской Хэ Сюань вечно шипел на него, возмущенный, что младший Ши слишком бесстрашный, вечно лезет во что ни попадя, но, по иронии, как раз он и был причиной, по которой Цинсюань, стоило другу оказаться рядом, переставал волноваться. Сейчас, впрочем, «Мин И» больше нет, а у Хэ Сюаня нет ровным счетом никаких причин спасать Цинсюаня. Поэтому тот выпускает из своего ядра все немногочисленные духовные силы, что у него оставались, и вырывается с помощью них на поверхность. Он выныривает лишь головой и плечами, видит перед собой бескрайнее море, судорожно вбирает в грудь новую порцию воздуха, но именно в этот момент свирепая волна накрывает его с головой, бьет в лицо, выбивая дух и кислород из легких. Вода попадает в нос, и все тело Цинсюаня скручивает сиюсекундная потребность откашляться, но он не может открыть рот, чтобы не заглотить больше воды. Он бьется в судороге, отчаянно бьет всеми конечностями в воде в попытке вынырнуть на поверхность, но течение не только относит его дальше от берега, но и утягивает на дно, и тусклый свет, пробивающийся сквозь непроглядную черную воду, отдаляется все дальше с каждой секундой. Цинсюань чувствует, что задыхается, грудь и горло, что сдавлены спазмом, разрываются от боли, еще мгновение — и он не сможет держать рот закрытым и позволит воде наполнить его. На один краткий миг, когда тело больше не слушается, а сознание начинает мутнеть, в голове проскальзывает горькая мысль: а может быть, не так уж это и плохо? Его жизнь все равно никогда ему не принадлежала, он должен был умереть еще в юности, не дожить и до двадцати. Лишь его упрямое желание жить не дало ему покончить с этим самостоятельно когда-то, и за это самое желание своими жизнями заплатили другие люди. Есть ли хоть какой-то смысл бежать от этой судьбы теперь? Внезапно он чувствует, как что-то цепляет его за шиворот и с силой тянет вверх, прямо на поверхность. Его голова и плечи вновь оказываются над водой, и Цинсюань кашляет, судорожно хватает ртом воздух и заходится в кашле вновь. Вода застилает глаза, заставляет мокрые волосы прилипать к лицу, закладывает уши, выливается в горло через нос, но Цинсюань все равно инстинктивно бьет руками и ногами по воде, помогая невидимой силе вытащить его из воды. — Тише, все хорошо, — раздается над ухом громкий голос, когда под телом оказывается что-то твердое и устойчивое, а Ши все равно продолжает отчаянно биться, не осознавая до конца, что он больше не в воде. — Да успокойся ты! — гаркает на него все тот же голос, когда эти бессознательные брыкания едва не утягивают обратно в воду их обоих. — Успокойся, ты не утонешь, если перестанешь дергаться! Я выпущу тебя, только дай, черт возьми, вытащить из воды! Ши Цинсюань чувствует, как чужие руки притягивают его ближе, оттаскивая подальше от воды, и сам разворачивается в том направлении, куда его тянут. Зрение все еще расплывчато, он видит лишь черное пятно чужих одежд и нечто белое под ними, мысли все еще в беспорядке, и все, на что их хватает, это вжаться в чужое тело и обхватить конечностями, как единственную твердую опору в бескрайней толще воды. Он ничего не видит в своем расплывчатом зрении, но подбородок ложится и цепляется за чужое плечо одним быстрым плавным движением, привычным настолько, что не допускает погрешностей даже в состоянии паники. Ши Цинсюань остервенело цепляется руками за чужую спину и шею, сжимает так крепко, что, кажется, живого человека мог и задушить. Он осознает, за кого держится, как и то, что Хэ Сюань такому точно не обрадуется, но не может заставить себя отпустить. Бушующие черные волны простираются, кажется, едва не на многие ли вокруг, продолжают накатывать на ступни, так и норовя улучить момент и утащить в свои объятия вновь, и Цинсюань соврал самому себе, когда подумал, что смерть не так уж и страшит его. Быть может, не останься у него ни единого шанса на спасение, он бы позволил себе умереть, ведь он чертовски слаб и устал бороться с этим фактом, бороться с вновь начавшей преследовать его смертью. Но в тот момент, когда над ним смилостивились и вытащили из воды, в силу вступила другая его слабость: на самом деле он чертовски сильно боится умирать. Он предпочтет вызвать гнев Хэ Сюаня, но цепляться за него еще сильнее, лишь бы только не оказаться в воде снова. Может ли Хэ Сюань от такого жеста захотеть сбросить его в море вновь? Сможет ли Цинсюань цепляться достаточно сильно, чтобы его не смогли отцепить и были вынуждены забрать на сушу? Хэ Сюань в его руках на несколько мгновений замирает камнем, а затем аккуратно кладет одну ладонь на лопатки Цинсюаня. Не поглаживает, не прижимает ближе, скорее просто придерживает. — Не бойся, ты не утонешь, — произносит он уже тихо и немного хрипло. На это Ши никак не реагирует, лишь продолжает крепко сжимать пальцами чужое ханьфу и жмуриться. Хэ Сюань медлит несколько мгновений, но, когда Цинсюань продолжает сидеть, боясь пошевелиться, поворачивается чуть назад и хлопает рукой по поверхности, на которой они сидят. Та неожиданно приходит в движение, и Ши Цинсюань невольно дергается, вцепляясь в свою единственную опору сильнее. — Тише, это всего лишь дракон, — говорит ему Хэ Сюань, и Ши решается поднять голову, чтобы посмотреть. В самом деле, они сидят прямо на спине одного из костяных драконов, недалеко от массивного черепа. Тот скользит по воде относительно медленно, чтобы не сбросить с себя людей, но Хэ Сюань, тем не менее, цепляется ногами за одно из ребер для надежности, словно бы не уверен, что они смогут забраться на дракона снова, если случайно упадут, или не уверен, что тот не взбрыкнет и не сбросит их в любую секунду. — Мне казалось, пока открыта гора Тунлу, ты не можешь управлять демонами, — решается подать голос Ши Цинсюань. Он сипит и звучит очень тихо, но Хэ Сюань слышит. — Они все еще слышат меня, просто намного менее управляемы сейчас. Я могу частично успокоить море, но это требует много времени, — поясняет он к удивлению Цинсюаня, который не рассчитывал на ответ, просто не смог сдержать язык за зубами от нервов. — Но морские драконы обладают разумом, близким к человеческому. Они лучше контролируют себя и могут выбрать послушаться меня. — То есть, он мог и не послушаться? — вновь не может удержаться от лишних вопросов Ши Цинсюань. Он невольно дергается, оглядываясь на дракона. — Возможно, это тот самый, которого ты приручил, — ведет плечом Хэ Сюань. — И теперь он предан тебе, что бы ни происходило. Цинсюаня это предположение удивляет, но он не решается поднять взгляд на Хэ Сюаня, чтобы посмотреть на него недоверчиво. Не смеет — он и без того был слишком шумным сегодня, и следует благодарить, что его вообще спасли. Вместо этого он медленно, несмело отстраняется от Хэ Сюаня, боясь, что с каждой секундой, что он прижимается к нему, лишь сильнее его злит. Но полностью отпустить у него не получается, он продолжает цепляться рукой за чужой рукав. Страх упасть в воду все еще сильнее, чем страх гнева Хэ Сюаня. По крайней мере со вторым он уже сталкивался дважды и пережил оба раза, а Черные Воды не будут иметь к нему ни капли снисхождения. «Черные Воды обладают собственным духом, и они хищные». Это ему говорил еще «Мин И». «Черновод контролирует их, но когда он этого не делает, они сами утягивают любое живое существо, что в них попадает, максимально далеко от суши, не оставляя шанса на выживание, и бороться с ними практически бесполезно, если только Черновод не позволит тебе выплыть». Тогда Ши Цинсюань не понимал, откуда это известно Повелителю Земли, но он понимал, зачем тот его этому учит. Теперь же все наоборот. Понятно, откуда «Мин И» знал так много, не ясно лишь, зачем рассказывал. Ши Цинсюань пытается успокоить бешено бьющееся сердце и, продолжая цепляться за ханьфу Хэ Сюаня, тянется рукой к драконьим ребрам. — Хороший, — улыбается он — натянуто из-за стресса, но искренне, и аккуратно гладит гладкие кости. — Спасибо. Дракон под ним фыркает, и синхронно с ним — Хэ Сюань, от чего Ши Цинсюань смущается. Короткий остаток пути они проводят молча. Когда дракон останавливается возле каменного уступа, Хэ Сюань позволяет опираться на себя, пока Цинсюань перебирается на сушу, но после их руки наконец-то расцепляются. Ши Цинсюань мгновенно влетает обратно в дом и оседает на пол посреди зала. Лишь сейчас, когда он не окружен водой, он обращает внимание, как дрожит все его тело. Не только от пережитого стресса и облегчения, но и от холода тоже. Вода в мертвом море ледяная, тем более в это время года. Цинсюань прижимает колени к груди и обнимает себя руками, растирает ими плечи, но в мокрой насквозь одежде это бесполезно. Хэ Сюань входит в дом следом, закрывая за собой дверь, и оглядывает Ши Цинсюаня хмуро. Они оба мокрые, а с ханьфу и волос Ши Цинсюаня и вовсе вода бежит ручьями на пол, так что он мгновенно вжимает голову в плечи, боязливо опуская взгляд. Он знает, что только что доставил своей выходкой слишком много проблем, и то, что его вытащили из воды, еще не значит, что он имеет хоть какое-то право расслабляться. Он понимает, что должен встать и сделать что-то со своей одеждой, чтобы не заливать морской водой пол, но не знает, какие действия он сейчас мог бы предпринять, чтобы не вызвать еще больше гнева. И откровенно говоря, он не уверен даже, что его ноги в состоянии поднять его. Потому он остается сидеть на месте, тихо сжимаясь и ожидая хоть каких-то действий или слов от Хэ Сюаня. — Кхм, — подает тот голос спустя минуту неловкого молчания. — У тебя остались духовные силы? Ши Цинсюань не уверен, к чему этот вопрос. Хэ Сюань хочет убедиться, что он не доставит еще больше проблем? Или наоборот, хочет воспользоваться через него духовными силами, чтобы что-то сделать? Какой ответ Хэ Сюань хочет услышать? Цинсюань в любом случае выбирает ответить честно, от греха подальше: трясет головой в отрицании и смотрит в пол виновато. Он все потратил на неудавшуюся печать и попытки выплыть на поверхность. Хэ Сюань, видя его ответ, делает шаг навстречу, и Цинсюань поднимает голову, чтобы посмотреть на него снизу вверх, чтобы увидеть, как тот тянет к нему руку на мгновение, но тут же замирает и отдергивает ее, пряча за спину. Они встречаются глазами и так и смотрят друг на друга, замерев на несколько секунд, но в конце концов Хэ Сюань отступает на шаг назад. А затем и вовсе удаляется прочь из комнаты, уходит куда-то вглубь коридора. От этого Ши Цинсюань тушуется еще больше, не зная, что ему теперь делать. Что ему позволено делать? Он так и замирает посреди зала, сидя на полу, не получивший никаких указаний и от того не уверенный, что будет, если он сдвинется с места. И даже сил на то, чтобы это сделать, в себе найти не может. Откровенно говоря, прямо сейчас, когда приступ паники и злости смыло холодной водой, и он понял, в какую ситуацию сам же себя загнал своей истерикой, он не хочет ничего, кроме как стать невидимым, а по возможности и вовсе перестать существовать, чтобы не сталкиваться с последствиями. Потому он лишь прижимает колени к груди крепче и обнимает их руками, силясь сжаться в комочек поменьше, в подсознательной попытке спрятаться — и чтобы не было так холодно. Челюсть невольно начинает дрожать, стуча зубами, но Цинсюань прикладывает усилия, чтобы это подавить, силясь не издавать лишних звуков. Его плечи трясутся, но он замирает неподвижно, пытаясь унять и это, когда слышит за спиной шаги. Он не оборачивается на них, не решается. Хэ Сюань в свою очередь, зачем-то огибает его по дуге, так что, когда они оказываются лицом к лицу, он останавливается в чжане от Ши Цинсюаня. В его руках оказывается большая стопка преимущественно черных тканей, с одним тонким слоем белой. Он встречается глазами с вопросительным взглядом Цинсюаня и кладет свою ношу прямо на сухой участок пола перед Цинсюанем. — Переоденься, — только и поясняет он. Его голос спокойный, усталый даже, но едва ли Цинсюань может доверять своим суждениям: далеко не факт, что Хэ Сюань на самом деле не в ярости. Тот приоткрывает рот, словно хочет пояснить что-то, но закрывает его вновь. — Просто переоденься, — говорит он в итоге, и уходит из комнаты, все так же держась на расстоянии. Ши Цинсюань медлит какое-то время, пораженный таким указанием. Принимать чужую одежду после произошедшего стыдно. Но глядя на расползающуюся под ним лужу морской воды, он понимает, что Хэ Сюань просто хочет его высушить, чтобы он прекратил устраивать беспорядок. Цинсюань хватает лежащее на самом верху большое полотенце и быстро обтирает с себя основную часть воды, но в мокрой одежде от этого толку мало. Он нерешительно оглядывается за спину. Ши понимает по поведению Хэ Сюаня ранее и сейчас, что то, о чем он подумал в приступе паники, вероятнее всего, не имеет отношения к реальности. Хэ Сюань может ненавидеть его и истязать морально, и кто знает, не прибегнет ли он к физическому наказанию, стоит его терпению окончательно проломиться под весом истерик Цинсюаня, если тот не научится быть тихим. Но демон, тем не менее, не трогает его большую часть времени, а сейчас и вовсе избегает подходить. Тот факт, что Цинсюань скорее противен ему, чем наоборот, очевиден, и лишь затуманенное приступом сознание могло решить иначе. Однако, даже понимая это, Цинсюань все равно выжидает нескольно минут, чтобы проверить, не собирается ли Хэ Сюань вернуться в комнату, и лишь убедившись в полном затишье, принимается спешно стягивать с себя мокрые вещи. Он боится даже двинуться слишком резко в присутствии демона, так что если бы пришлось перед ним еще и обнажиться… даже если тот не будет к нему приближаться и даже смотреть на него, где-то на уровне подсознания кажется, словно это нечто непростительно громкое, для желающего слиться с интерьером Цинсюаня попросту самоубийственное. Такое неправильное и некомфортное, что мерзнуть в мокрой одежде было бы предпочтительнее. В горле застревает нервный смешок от понимания, что когда-то еще совсем недавно подобное было столь же естественным для них, как поклоны при встрече и прощании. В купальне, помогая обработать раны или же просто в момент, когда Повелителю Ветра взбредало в голову разворошить свой шкаф, переодеваясь и болтая с другом одновременно. В мужских телах и в женских. На небесах и на земле. Ни с кем другим Ши Цинсюань не чувствовал себя так свободно и открыто, так безопасно. Теперь же он нервно смотрит на дверной проем, в котором скрылся Хэ Сюань, вслушивается, чтобы услышать возможные шаги, прежде чем стянуть с себя прилипшее к телу нижнее ханьфу, и начать судорожно обтираться. Белым слоем в стопке тканей оказывается новое сухое, и Цинсюань на мгновение испытывает новую волну стыда за то, что доставляет столько хлопот, и тревоги от знания, что каждое такое одолжение исчерпывает чужое терпение все больше и больше. Ши Цинсюань быстро натягивает на себя сухую одежду слой за слоем, замедляясь лишь, когда пояс верхнего халата оказывается надежно завязан. Он с силой трет полотенцем волосы, силясь убрать с них как можно больше воды, чтобы та не лилась на пол или новую одежду. Те мгновенно спутываются и становятся похожи на шерсть промокшего пса, но, по крайней мере, с них больше ничего не капает. Подумав немного, Цинсюань использует промокшее полотенце, чтобы вытереть с пола ту воду, что успела натечь, и откладывает его вместе с мокрой одеждой в угол возле входной двери, как в самое пустое и невостребованное место в комнате, надеясь, что там эти вещи не помешают, а потом ему скажут, куда их можно убрать. Он торопливо возвращается на прежнее место, вновь садясь на пол, только теперь в полоборота к коридору. От того, что принес Хэ Сюань, остается еще один толстый слой, и, присмотревшись внимательно, Цинсюань понимает, что это тонкое одеяло. Цинсюань замирает почти что испуганно, не понимая этого в корне, но в итоге вспоминает о своих мыслях ранее сегодня утром. Если это то, чего и хочет Хэ Сюань — мучить его морально, то конечно же он будет проявлять жесты заботы время от времени. Это Цинсюаню знакомо настолько, что на миг мерещится, что он слышит мерзкий смех Пустослова над ухом. Что ж, если так, то потерять рассудок — большее, что ему грозит, если он позволит себе эти жесты доброты принимать. Все, что случилось бы сотни лет назад, не вмешайся гэ, возвращается к Цинсюаню вновь. Уголок его губ невольно приподнимается, когда он понимает, как изящна по итогу месть Хэ Сюаня: заставить виновника своих проблем вновь пережить то, от чего сбежал ценой чужих жизней. Одеяло он в итоге хватает дрожащими пальцами и закутывается в него, как в кокон. Ему действительно холодно. Всего минуту или две спустя Хэ Сюань возвращается в комнату. Цинсюань избегает смотреть ему в глаза, но все равно видит, как тот оглядывает его и коротко кивает. На нем теперь тоже новые одежды, и Цинсюань вновь вспоминает, что предыдущие он прожег и, вполне вероятно, намочил. О предки, может ли наконец прекратиться поток вещей, которые заставляют Хэ Сюаня злиться на него лишь сильнее? Цинсюань правда не хочет знать, какая мелочь станет концом моральных пыток и положит начало физической боли. — Ты можешь сесть на… — Цинсюань поднимает голову, чтобы посмотреть на него и увидеть, как тот кивает на диван, но стоит их глазам пересечься, как Хэ Сюань замолкает на полуслове. — Кхм, в общем, садись, куда хочешь, не сиди на полу. С этими словами он вновь отворачивается и уходит на кухню. Цинсюань не понимает причину заминки в его речи, но понимает, что на полу он, видимо, мешает, и следует послушаться и передвинуться. Он встает и, пригнувшись, тихо проскальзывает вглубь комнаты. Он выбирает сесть за низкий стол на одну из подушек, спиной к двери и лицом к Хэ Сюаню. Софу он игнорирует в подсознательном желании оставаться так близко к полу, как только можно, словно если он будет сидеть в самом низу, то останется незамеченным. Ши Цинсюань сидит, опустив голову, и перебирает в руках края одеяла, нервно поглядывая на Хэ Сюаня. Тот возится на кухне с какой-то посудой, и выглядит спокойным со спины, но стоит ему развернуться обратно лицом к Цинсюаню, тот вздрагивает. Губы демона сжаты в плотную тонкую линию, брови нахмурены, а скулы словно бы стали еще острее. Выражение вселенской усталости в мрачных золотых глазах заставляет Цинсюаня вжать голову в плечи. Шаг Хэ Сюаня спокойный, но в тишине комнаты кажется слишком громким, пока он приближается к Цинсюаню. На столик перед Ши приземляется пиала для супа с темной жидностью в ней, и Цинсюань удивленно поднимает глаза. — Это чай, — поясняет Хэ Сюань, стоящий с другой стороны стола. — Можешь не пить, если боишься, но он поможет успокоиться, — голос Хэ Сюаня звучит почти небрежно, но лицо все еще напряжено. Цинсюань кивает ему, и он отходит прочь, принимаясь искать что-то на полках. Ши аккуратно, чтобы не выронить из дрожащих рук, берет пиалу и подносит к своему лицу. Она теплая, хоть и не горячая, а от жидкости в ней исходит аромат трав. Часть из них Цинсюань узнает по запаху, хоть и забыл названия. При смертной жизни он перепробовал множество разных настоев в попытках успокоить нервы, от самых простых, которые совсем ему не помогали, до совершенно для того не пригодных, от которых потом бредил и не мог проснуться два дня. Запах из пиалы больше всего напоминает то, что ему подсовывал гэ, а значит, это безопасно. Он смотрит Хэ Сюаню в спину, не уверенный, зачем ему делать это для него, но почти мгновенно понимает, до чего же это очевидно. Шалящие нервы Цинсюаня уже доставили непростительно много хлопот, и чем быстрее он успокоится, тем лучше. Он осторожно трогает чай губами, чтобы проверить температуру, и та оказывается достаточно горячей для заварки, но не обжигающей. На вкус напиток оказывается горьким, но Ши все равно проглатывает. — Пей медленно, — раздается рядом голос Хэ Сюаня именно в тот момент, когда Цинсюань набирает в рот еще больше чая в намерении выпить все как можно быстрее. Он замирает на несколько мгновений, прежде чем опасливо проглотить. — Иначе проку никакого не будет. Ши Цинсюань кивает и принимается медленно пить маленькими глотками, перемежая их глубокими вдохами и выдохами. Хэ Сюань хочет, чтобы он успокоился, и это действительно самое разумное, что он может сделать. Сам демон на время уходит из комнаты, и Цинсюань не может понять, куда. Возвращается он с пустыми руками, когда Ши уже успел допить весь чай и сидел, не зная, что делать теперь. Только ждать каких-то указаний. Захочет ли Хэ Сюань как-то наказать его за этот инцидент? Или наоборот, проигнорирует, чтобы только усилить эффект, которого добивался до этого? Цинсюань боится боли, но со своим страхом неизвестности определенно предпочел бы первый вариант. — Закончил? — спрашивает Хэ Сюань, и Ши прикладывает усилия, чтобы не вжать голову в плечи, хоть голос демона и спокоен. Он кивает. — Как себя чувствуешь? Цинсюань не знает, к чему этот вопрос, и как стоит ответить, но проигнорировать его не решается, и выбирает сказать что-то относительно правдивое. Скорее всего Хэ Сюань имеет в виду его предыдущий приступ истерики, который доставил хлопоты, а не эмоции Цинсюаня прямо сейчас. В таком случае следует немедленно заверить, что он успокоился и будет тихим. — Лучше, спасибо, — его голос сдавленный, чуть хрипит. — Прошу прощения за произошедшее. — Не извиняйся, я давно чего-то такого ждал, — отмахивается Хэ Сюань, поворачиваясь спиной. Цинсюань невольно сжимается в комочек жалости к себе. Конечно. Именно к этому его и подводили, в конце концов. Хэ Сюань, тем временем, поднимает с пола баночку с киноварью, которую Цинсюань в спешке бросил, и заходит Ши за спину. Тот понимает, что лучше не оборачиваться, не пялиться, но ничего не может с собой поделать. Он поворачивает голову назад, чтобы увидеть, как Хэ Сюань окидывает взглядом так и не сработавшую печать сжатия тысячи ли и, набрав краски на кончик указательного пальца, делает маленький мазок на месте едва заметного зазора во внешнем круге. Ему не требуется духовная сила, ведь печать уже полнится ей достаточно, чтобы активироваться, начав сиять голубовато-белым светом, стоит только сделать замыкающую линию непрерывной. Ши Цинсюань удивленно распахивает глаза и, встречаясь ими с глазами Хэ Сюаня, открывает рот, чтобы спросить. Тут же закрывает, решив, что, вероятно, демон куда-то уходит, и это не его дело, но тот отходит от двери и медленным шагом приближается к Ши. — Это… зачем? — не выдерживает тот и спрашивает, кивая на дверь, ведущую теперь куда-то в императорскую столицу. — Я намереваюсь с тобой поговорить, — отрезает Хэ Сюань спокойным, но твердым тоном, намекающим, что эта дверь отныне — единственный способ этого разговора избежать. Что именно имеется в виду под словом «поговорить»? К чему готовиться? Будет больно или это действительно разговор? А если разговор, то не будет ли он хуже, чем простая и понятная боль? Нужно ли будет Цинсюаню что-то отвечать? Будут ли там правильные ответы? Цинсюань нервно сглатывает, а руки непроизвольно сжимают края одеяла. Хэ Сюань подмечает это и выразительно кивает. — И если ты испугаешься и дашь деру, то лучше бы этой двери вести на сушу, потому что второй раз я тебя из воды доставать не собираюсь, — поясняет он с не то усталой, не то злой насмешкой, и Цинсюань все же вжимает голову в плечи виновато. — Не стоит, это… это была моя ошибка, я не собираюсь никуда убегать, — бормочет он, чувствуя, как желудок скручивает узлом. Это действительно то, чего больше всего хочет его тело, да и душа тоже. Воспользоваться тем, что Хэ Сюань отошел от двери достаточно далеко и между ней и Цинсюанем нет преград, выбежать наружу, захлопнуть за собой, стирая тем самым печать, потеряться где-то среди переулков большого города. Но разум решает иначе. Нельзя. Быть наготове, сорваться с места, только если угроза жизни появится, тут уж ничего не поделать, страх смерти все еще выше любых мыслей в голове. Но все помимо нее… Цинсюань не будет бежать. Даже если он ошибся, и Хэ Сюань на самом деле далеко не то милосердное уставшее существо, даже если его изначальной целью было сломить и растоптать… разве Цинсюань не заслужил? Разве не он виновен в пяти смертях одним лишь своим существованием? Разве не получил он жизнь брата, как поблажку, несмотря на свою вину? Разве имеет он право сбегать от Хэ Сюаня, от своей кары за никогда не заслуженные столетия легкой жизни, построенные на чужих костях? — Я останусь, — повторяет он сипло. Его голос тихий и слабый, но на удивление уверенный, так что даже Хэ Сюань недоверчиво вздергивает бровь. Еще одна причина такого решения Цинсюаня: он вполне уверен, что этот милостивый жест с открытой дверью — еще одна насмешка, заигрывающая с сознанием Ши. Или какая-то жестокая проверка. Без разницы, любой вариант говорит не двигаться с места. — Вот как? — хмыкает Хэ Сюань. Лицо его при этом, впрочем, выглядит не злым или жестоким, а скорее утомленным. — Как знаешь, — пожимает он плечом. Он обходит столик, за которым сидит Цинсюань, стороной и садится на циновку напротив. Их глаза встречаются, и под его тяжелым мрачным взглядом Ши Цинсюань чувствует, что его сердце скоро не выдержит. — Тогда расскажи, будь добр, как же я свожу тебя с ума.