dinner&diatribes x bartylus
— Один вечер, Барти. Всего один вечер. Мы спустимся вниз, сядем за стол, послушаем, как Сириус пререкается с матерью, а потом поднимемся обратно в эту комнату и будем делать все, что ты захочешь, — умоляет Регулус, вцепившись в руку Барти. — Если ты хочешь, чтобы я смог поехать к тебе, нам придется вытерпеть этот ужин. Понимаешь? Не понимаю. Мой мозг все еще зациклен на том, что мы будем делать все, что я захочу. — Да, — говорит Барти. — Хорошо. — Он кивает. — Все, что захочу? Регулус непонимающе смотрит на него. — Извини? — Секундная пауза. Смех. — Точно. В пределах разумного. Я хочу поцеловать тебя. Это разумно? Что ж, у Барти есть целый вечер, чтобы ответить на свой вопрос. Весь вечер он сидит за столом и тешит себя мыслью, что он вытерпел бы сто таких вечеров, если бы знал, что потом Регулус безраздельно будет принадлежать ему. Барти смотрит за тем, как Регулус слегка вытягивает шею, слушая Сириуса, выводящего из себя Вальбургу рассказами о Джеймсе. Неужели Регулусу правда интересно, как будто он слышит об этом впервые и не был свидетелем всего этого дерьма на протяжении целого учебного года? И только когда Регулус улыбается на ремарку Сириуса о том, что Джеймс на самом деле не такой ужасный, каким его видит Вальбурга, Барти все понимает. Регулусу не интересно, чем занимались Сириус и Джеймс. Регулусу интересно все, что так или иначе касается Джеймса. Барти слышит, как со стола падает стакан, а сам он извиняется перед матерью Регулуса за свою криворукость. Барти слышит в звуке бьющегося стекла, как крошится его сердце. Ну, конечно, Регулусу нравится Джеймс. Кому он не нравится? Вокруг него все словно мотыльки, тянутся к нему, обжигают крошечные лапки и совсем не замечают этого, пытаясь подползти ближе. Барти интересно, каково это — быть Джеймсом, который может даже не присутствовать в комнате, но все равно сделать жизнь человека лучше. Барти интересно, если он поцелует Регулуса, ответит ли тот взаимностью, воспользовавшись шансом представить на его месте Джеймса? Тем вечером Барти говорит, что хочет лечь спать. Кажется, Регулус вздыхает с облегчением, понимая, что это лучше чем то, что Крауч мог придумать в отместку за этот ужасный ужин в компании всех Блэков. Ночью ему снится, как Регулус целует его, выдыхая его имя прямо в губы. Шесть букв оседают на языке горечью и осознанием, что ему никогда не стать светом, к которому будут тянуться, обжигая лапки.all things end x rosekiller
Ты — герой своей истории. Так говорит Пандора. Бери все в свои руки. Так говорит Доркас. Катитесь все к черту. Так говорит Эван. И да, раз уж от себя Эвану бежать некуда, то эту фразу он слышит чаще всего. Эвану смешно. Как он может стать героем своей истории, если еще до рождения на него повесили ярлык злодея и ему остается только соответствовать. Хочет ли он этого? Нет. Спрашивал ли его кто-нибудь о том, чего хочет он? Да. — Тебя. Всего тебя, — отвечал Эван, второпях расстегивая мантию Барти, нависнув над ним. Ладно, возможно, слова Доркас не такие уж бредовые. Бери все в свои руки. Вот он и берет. Все, что у него есть. Эван знает, чем все кончится, когда впивается в шею Барти, оставляя на ней синяки, — живое доказательство того, что Эван контролирует в своей жизни хоть что-то. Знает, когда лежащий в кровати Барти стряхивает пепел прямо на пол, — момент спокойствия, который Эвану хочется закупорить в банку и поставить на полку, чтобы смотреть и думать «вот оно, счастье». Барти выпускает облако дыма в потолок, потому что в этой каменной коробке нет окон, и Эван даже не может сказать, что творится на улице. Там дождь? Ночь? Светит солнце? Наверное, Дамблдор решил, что света достойны те, кто сумеет обратиться к нему и не разрушить все на своем пути. Эван знает, чем все кончится, когда бросает взгляд на стол Регулуса и видит смятый пергамент, — письмо Вальбурги, в котором между строк раздается отчаянным криком «конец». И это конец. Они все примут метку — Регулус, Барти, Эван — и не важно, кто будет первым, оставшиеся двое окажутся там же. От них этого и ждут. Никто не будет удивлен. Удивлять — это удел брата Регулуса и его друзей-придурков. А жизнь Эвана была расписана до последней секунды еще много лет назад. И если бы он мог на что-то повлиять, то, наверное, он хотел бы умереть первым, чтобы ему не пришлось жить без Барти, не пришлось видеть, как кончаются они — Эван и Барти, оставляя после себя каких-то чужих Розье и Крауча, которые когда-то были вместе, а теперь нет. Но Эван не может. Так что, да, катитесь все к черту. Эван знает, как все кончится, но он не будет пытаться что-то изменить. Не тогда, когда Барти лениво тянет «пойдем кошмарить львят» и тушит сигарету о прикроватную тумбочку, потому что пепельница опять куда-то подевалась. Все кончается. И даже если Эвану известен финал его сказки, его ждет еще целое путешествие длиною в жизнь, которым он собирается насладиться. Попробуйте отобрать. Получится? (.)nfwmb x regulus&sirius
— Мамочка уже показала тебя своему хозяину? Ты достаточно хорош? — Сириус столкнулся с ним в пустом коридоре, и все в Регулусе кричало «беги», но он почему-то стоял на месте и смотрел на брата, топящего его в обвинениях и ужасных словах. Регулус был готов стоять здесь и слушать все, что скажет Сириус, если это значило, что он будет говорить с ним. — Почему ты не ушел со мной? Почему ты не забрал меня с собой? — Ты трус, Регулус. Признай это. Скажи, что ты испугался встать рядом со мной и сказать Вальбурге, что она монстр. Давай же, скажи. — Сириус уже нависал над ним, и Регулус мимолетно удивился, когда Сириус успел подойти так близко. Не мерзко ли ему? Ты трус, Регулус. Признай это. Быть трусом по меркам Сириуса было очень легко. Если ты молчишь — трус. Остаешься — трус. Не бросаешься вперед, сломя голову — трус. Делаешь все, пытаясь спасти дорогого тебе человека, и при этом самому остаться в живых — да, тоже трус. Как будто где-то над головой Регулуса были выведены эти четыре буквы, пятная все, к чему он прикасается. И все, что видели люди, смотря на него, — трус. И Салазар свидетель, Регулус так устал. Он хотел бы все изменить, правда. Он не раз представлял, как делает шаг вперед, становится между братом и матерью, говорит ей остановиться. И когда он набирался смелости, все заканчивалось: Вальбурга уходила, оставляя обессиленного Сириуса на полу гостиной и стоящего возле дальней стены Регулуса, маленького и почти незаметного. Регулус не раз представлял, как он становится чем-то сильным, опасным и коварным, чем-то, что могло бы оказаться полезным и помочь. Чем-то, что не является Регулусом. В такие моменты ему казалось, словно он мог бы стать кустом терновника и позволить Сириусу срубить его ветви, соорудив костер, на котором он сожжет все зло, вставшее у него на пути. В этом и было их различие. Сириус был готов пожертвовать всем, что у него есть, чтобы защитить тех, кто ему дорог. Регулус же отрывал бы от себя по кусочку, пока от него не осталось бы ничего, что можно отдать. В день, когда Сириус покинул дом на площади Гриммо, Регулус позволил брату забрать с собой его сердце. И внезапно Регулусу больше не хотелось быть терновником, не хотелось делать шаг вперед и говорить «хватит». Регулусу хотелось перестать ощущать себя пустой оболочкой с огромной дырой в центре груди, в которой остался какой-то бесполезный кусок мяса, перекачивающий кровь Регулуса, чтобы он мог существовать. В день, когда Сириус сбежал, Регулус убедил себя в том, что оставшись он сможет удостовериться, что его старший брат будет в безопасности. Даже если по его меркам это будет значить, что Регулус струсил. Опять. — Я так и знал, — разочарованно выдохнул Сириус, отшатываясь от Регулуса и окидывая его презрительным взглядом. Сириус ушел, а Регулус все стоял, стоял, стоял в этом чертовом коридоре. В конце концов, это то, что получалось у них лучше всего. Уходить и стоять.like real people do x jegulus
«Мне нужно к Регулусу», — повторял про себя Джеймс, ходя взад-вперед мимо абсолютно пустой и непримечательной стены на восьмом этаже. Вскоре перед ним медленно появилась дверь, и Джеймс тут же вошел внутрь, замечая Регулуса, который уже ждал его. Джеймс знал, что что-то не так. Не то чтобы он понял это только сейчас. Этот год был… тяжелым. Для них всех. Для Сириуса, который сбежал из дома на площади Гриммо, потому что всего стало слишком много. Вальбурга растеряла последние остатки человечности, и пока Сириус усиленно искал хоть какие-то аргументы в пользу того, что брак с Нарциссой — бред, она добила его беспечно брошенным «Лорд будет рад такому союзу». И другого выхода, кроме как сбежать, Сириус не видел. Для Регулуса, который остался в этом доме, и хоть Джеймс не раз слышал, как Регулус говорил, что он рад, что хотя бы брату удалось вырваться, они оба знали, что где-то в дальнем углу осталось несказанным пыльное и окропленное слезами «а как же я?». Для Джеймса, который разрывался между лучшим другом и любимым человеком, отчаянно пытаясь помочь хоть кому-нибудь и неизбежно терпя неудачу. И самое ужасное, что Джеймс знал, раз Сириус больше не был наследником древнейшего и благороднейшего дома Блэков, то Вальбурге оставалось только вцепиться своими когтями в Регулуса и держать его, держать, держать. Каждую встречу с Регулусом Джеймс не мог удержаться от взгляда, украдкой брошенного на пока что чистую руку. Каждую встречу с Регулусом Джеймс боялся, что Регулус скажет, что мать нашла для него подходящую партию. И сейчас, смотря на затянутые рукавами предплечья, Джеймс знал, что это конец. Он проиграл битву, в которую еще даже не успел вступить. И что оставалось Джеймсу, кроме как подойти к Регулусу, обнять его и тихо всхлипнуть, не позволяя себе тратить драгоценные минуты, скорбя по тому, чего их лишили? — Джеймс. — Рука Регулуса зависла в сантиметре от плеча Джеймса, чтобы беспомощно опуститься, словно Регулус решил, будто больше не достоин касаться его. — Нет, — перебил Джеймс, упрямо смахивая выступившие слезы, и слегка отстранился, чтобы заглянуть в глаза Регулусу. — Я не буду спрашивать, что случилось, — не должен, не смогу, мы оба знаем ответ, — и ты молчи. — Джеймс, любовь моя… — Нет. Просто… просто поцелуй меня, — прошептал Джеймс. — Словно мы самые обычные люди. И разве мог Регулус отказать ему? «Мы что-нибудь придумаем», — как зачарованный повторял Джеймс про себя, словно с каждым словом он все дальше убегал от смирившегося «все кончено», звучащего как голос человека напротив.
eat your young x wolfstar
Сириус приземлился на землю с глухим стуком, врезаясь ладонями в каменную крошку и чувствуя каждую забившуюся под кожу частичку — сразу захотелось отряхнуть руки, смахнув с себя грязь. Наверное, это могло подождать, пока он доберется до безопасного места. Сириус горько усмехнулся: в последнее время слишком многое попадало в это нереальное «потом», растягиваясь вереницей вещей, которые никогда не станут реальными. С тяжелым вздохом Сириус аппарировал еще раз, заметая следы. Дом встретил его запахом въевшегося в обои дыма, перегоревшей лампочкой и встревоженным Ремусом, нервно поправляющим подушки на диване в гостиной. — Что я подарил тебе на Рождество седьмого курса? — устало спросил Ремус, сложив руки на коленях. — Свой свитер, который и так был моим. Как я получил шрам на правом запястье? — У тебя нет шрама на запястье. — Сириус кивнул и в два шага оказался возле Ремуса, опускаясь на пол возле его ног. — Как дела со стаей? — спросил он, изворачиваясь так, чтобы положить голову на бедро Ремуса, который сразу же принялся доставать веточки из его волос. — Они не станут поддерживать Воландеморта, — начал Ремус, и глаза Сириуса тут же загорелись надеждой. — Но и к Ордену они не примкнут. Сириус неопределенно хмыкнул. — Это уже прогресс, — с закрытыми глазами прошептал он. — А мы сегодня попали в засаду. Бенджи ранен, но ничего серьезного. И я не видел Регулуса, хотя там точно была Беллатриса и Малфой. Я думаю, нам есть, что отпраздновать. Сириус резко вывернулся из рук Ремуса, чтобы ожидающе посмотреть на него. Один вечер. Всего один вечер, когда они оба дома, не зализывают раны, не оплакивают потери. Всего один вечер, пара часов, когда они могут сделать вид, будто нет никакой войны. — Сириус… — Нет, — быстро перебил он. — Ремус, я знаю, о чем ты думаешь. — Секунду спустя Сириус сидел уже на диване, почти вжимаясь в мужчину, который не должен им быть, в мужчину, чье детство закончилось слишком рано. Впрочем, куда бы Сириус ни посмотрел, он везде видел их: мужчин и женщин, натянувших на себя маску бесстрашия и уверенности в том, что они делают, людей, чья юность была растоптана обстоятельствами. — Поверь мне, я знаю. Но сейчас все хорошо. Сегодня все хорошо. Я хочу это отметить. Пожалуйста. — Дамблдор… — Дамблдор придумает еще семь миссий, на которых мы можем умереть. Ты правда будешь сидеть и ждать? Давай же, Лунатик. Я приготовлю отвратительную пасту, напьемся дешевым магловским вином и будем танцевать под все, что играет на радио, пока к нам не начнут стучаться соседи. Сириус шептал Ремусу на ухо, будто действительно боялся, что соседи, Дамблдор или кто-нибудь еще услышит их планы и решит им помешать. Только не сегодня, пожалуйста. Один вечер, это все, о чем он просит. — Хорошо, — сдался Ремус, поворачиваясь к Сириусу и слегка задирая голову, чтобы поймать его губы своими и утянуть в поцелуй, который впервые за долгое время не был спешным и отчаянным, приправленный осознанием, что может оказаться последним.work song x dorlene
— И когда все кончится, мы заведем двух кошек и морскую свинку. — Зачем нам морская свинка? — усмехнувшись, спросила Доркас. — Они мягкие и умные, — безапелляционно отрезала Марлен. — И они мне нравятся. — Хорошо, — согласилась Доркас, зарываясь носом в изгиб шеи Марлен, вдыхая, вдыхая, вдыхая. — Будет тебе свинка. Хоть десять. — Одной достаточно, — сказала Марлен, мазнув губами по виску Доркас. Доркас подскочила, резко распахнув глаза и перекатываясь на правую сторону кровати. Там пусто. Там теперь всегда пусто. Все, что осталось от Марлен, — сны, в которых она, такая юная и счастливая, всегда говорит о том, что они будут делать, когда война будет позади. Без укора, без обвинений, просто дразнит этой чужой жизнью, которую Доркас никогда не проживет. Самое ужасное, что этих снов так много, что Доркас не в состоянии отличить их от реальности. Марлен действительно хотела морскую свинку, или это издевка медленно сходящего с ума сознания? Доркас уже никогда не узнает. Жизнь без Марлен кажется такой тусклой, лишенной красок, серым пятном с ярким всплеском полыхающего зеленого, зависшим над домом, в котором остались тела людей, оставивших после себя лишь имена в памяти тех, кому довелось знать их. Жизнь без Марлен похожа на бесконечный поезд в никуда, и Доркас плевать, сколько еще ей осталось ехать. Она сделает то, что должна, а потом пусть хоть земля разверзнется, утягивая ее за собой и погребая под тоннами чужих решений, ошибок и страданий. Доркас найдет свой путь к Марлен, которая снова расскажет ей о кошках и свинках, не расспрашивая о том, что Доркас пришлось сделать, чтобы вновь оказаться в ее объятиях.foreigner’s god x sirius&james
Сириус смотрит на дом в Годриковой Впадине и через минуту до него доходит, что он действительно его видит. Дом с распахнутой дверью, сквозь которую выливается тишина, и окнами, в которых не горит свет и не видно ни одного человека. И только когда Сириус заходит внутрь, он слышит сдавленный плач Гарри, который, наверное, плакал так громко и отчаянно, что сейчас он может лишь хрипеть и задыхаться. Сириус видит лежащего на полу Джеймса и забывает обо всем. Это настолько неправильная картина, что Сириусу хочется растолкать друга, встряхнуть его, заставить встать и подняться наверх, чтобы успокоить сына. Пустой взгляд подсказывает Сириусу, что в этом больше нет никакого смысла. Джеймса больше нет. Сириус падает на колени, не обращая внимания на острую боль, с силой запихивая ее в фантомное «потом», которое за долгие годы вобрало в себя столько вещей, что у Сириуса уйдет лет двенадцать, чтобы изучить каждую. Он притягивает к себе Джеймса, его тело, и раскачивается, раскачивается, раскачивается, умоляя всех, кто может его услышать, чтобы они сделали что-то. Хоть что-нибудь. Возьмите Сириуса. Возьмите всех. Только не он. Джеймс показал ему, что такое жизнь. Джеймс ушел, забрав с собой все, что дал Сириусу. Сириус может только выбрасывать в этот мир несвязные потоки слов, будто со своей смертью Джеймс лишил его способности говорить, оставляя Сириуса с ощущением, что все сказанное — чужое, не настоящее, бессмысленное. Сириус обращается ко всем и сразу, зовя по имени чужого Бога, на которого так уповали Ремус и Лили, который не сделал ничего, чтобы спасти их всех. Сириус прижимает к себе тело Джеймса и сквозь слезы ему кажется, будто это не Джеймс, а он сам. Какая-то важная часть Сириуса, которую вырвали из него и всунули в руки, заставляя держать и помнить о том, что в этом виноват только он. Сириус зовет по имени чужого Бога, потому что это единственное, что ему осталось. Он больше не просит, не умоляет. Просто кричит, в надежде, что хоть кто-нибудь услышит этот уничтожающий вопль вселенской скорби.