Хамелеон

Следующая неделя была черно-белым забвением. Днем я вел унылую, механическую жизнь – рано утром открывал магазин, обслуживал редких клиентов и засыпал за кассой, а к вечеру оживал, словно книжную пыль стряхивал с себя сонливость и ехал в клуб – танцевать с Ынхёком, задавать вопросы и раз за разом получать загадки сфинкса в ответ. Мы проводили наедине кучу времени, но я знал об Ынхёке ровно столько же, сколько в первую ночь знакомства – ни больше ни меньше, чем ничего. Наверное, я неправильно ставил вопросы или слишком быстро ему уступал, но Ынхёк имел надо мной какую-то особую силу, и разговоры нам заменял секс. Совсем скоро я услышал, как звучат его стоны, и, кажется, именно в тот момент реальный мир для меня кончился, превратился в муляж, спрятанный в шаре – урони, разлетится в куски. Я уже не мог отказать себе в удовольствии прикасаться к Ынхёку и временами, стоя перед ним на коленях, думал, что мы поменялись местами, что он был клиентом, а я – шлюхой, которая работала за собственный кайф. Самое странное, я был на все согласен, лишь бы его не упустить. – Ты хотел бы бросить эту работу? Ынхёк сидел на подоконнике, прижавшись лопатками к пластиковому окну, а я стоял напротив него и водил кончиками пальцев по его предплечьям. Мне хотелось услышать только один ответ, воспринять его криком о помощи, сигналом к действию. А Ынхёк упрямо вел против меня войну. Извращенную. – Мы живем не в то время, когда желания имеют серьезный вес. На нем не было майки – она валялась где-то на столе вместе с ремнем от джинсов, зубцы расстегнутой ширинки поблескивали на свету. Ынхёк усмехнулся и, тряхнув головой, откинул со лба челку, а мне захотелось прижать его непослушные прядки пальцами, разгладить глубокую складку, прорезавшую его лоб. – Ладно, тогда ты смог бы? – Сослагательное наклонение, оно как единорог. Если и существует, то бесполезно как-то. Я учился вести игру у Ынхёка, учился быстрее, чем он ожидал – проявлял настойчивость, затаив дыхание, отравлял его равнодушие, отзеркаливая спокойствие и отбивая фарс. Мне нравилось касаниями выводить на его коже символы. Они делали его только моим. – И все же. Ты смог бы? – Ради чего? – Скорее ради кого. Я не стал уточнять. Всегда есть кто-нибудь, и мне не хотелось слышать, что это не я. Хотелось лишь провести тупыми ногтями по животу Ынхёка и неторопливо погладить пах. Ынхёк молчал, задумчиво улыбаясь, и меня ничего не сдерживало. Я запустил руку в его джинсы и обхватил ладонью горячий член. Ынхёк сжал пальцами кромку потрескавшегося подоконника и, скрестив ноги, притянул меня ближе к себе. Старая белая краска увядшими лепестками осыпалась на пол. – А ты бы смог ради кого-то отказаться от прошлого? – Да, – в самые губы, не задумавшись ни на миг. – И что тогда у тебя останется, если этот кто-то в свою очередь тоже сделает тебя пережитком прошлого? *** Забвение кончилось в тот момент, когда на пороге моего магазина появилось постановление о сносе строения и повестка в суд. Я мгновенно вспомнил обо всех долгах, о том, что мой бизнес оказался на грани провала, а я сам – в шаге от нищеты. Нужно было срочно что-либо делать, и о клубе на время пришлось забыть. Несколько дней ушло на то, чтобы собрать небольшую сумму, погасить часть долга и договориться об отсрочке оставшегося платежа. Судебное разбирательство отменили, но от сноса магазина мне было не уйти – какой-то предприниматель собирался строить на его месте торговый центр. Еще неделя потребовалась для того, чтобы добиться встречи с одним из инвесторов. О новом проекте я почти ничего не знал, но слышал, что ради него сразу несколько старых строений сровняют с землей и превратят в парковку. Меркантилизм, оправданный развивающейся экономикой и растущим потребительским спросом. Я представил себе, как мой дом заливают гудроном, и мне мгновенно стало не по себе. Я резко понял, насколько тяжело распрощаться с прошлым, когда оно так отчаянно бьется – воздушный змей, запутавшийся в электрических проводах, и нитка – все еще у меня в пальцах. На встречу я надел свой лучший костюм, но в бизнес-центре, где находился офис влиятельного инвестора, все равно ощущал себя белой вороной. Лифт ехал слишком медленно и совсем бесшумно, и в какой-то момент мне даже казалось, что я стою на месте. Это раздражало – в тот период моей жизни статичным оставалось лишь то, что мне хотелось привести в движение. Инвестор заставил меня долго ждать, и это тоже действовало на нервы. Сидя в неудобном – как будто специально – кресле, я постукивал мыском ботинка по ножке кофейного столика и равнодушно наблюдал за тем, как дрожала вода в высоком стакане. Время шло, незнакомые люди ходили мимо, а я изнутри кусал щеку и раз за разом мысленно повторял заранее заготовленную деловую речь, пока меня не вызвала секретарша. Занервничав, я махом опрокинул в себя минеральную воду и, подхватив документы, отправился в кабинет к инвестору, силясь отогнать от себя предчувствие плахи. После тысячи повторений собственная речь казалась мне грамотной и безупречной, но, едва оказавшись перед инвестором, я позабыл слова и начал судорожно хватать ртом воздух. У меня защипало в глазах, как будто они забились песком, и я никак не хотел верить в то, что видел. За широким столом сидел Ынхёк, на его руке поблескивали часы ролекс. Он бросил на них быстрый взгляд, словно оценивал время, оставшееся до моей казни, а затем бесцветно улыбнулся, наклонив голову. – Чай? Кофе? Я промолчал, и Ынхёк взмахом руки отпустил секретаршу. – Глупо было полагать, что в Сеуле найдется еще один Ли Донхэ. Знаешь, я ведь удивился, когда мне доложили о твоем визите. Я был настолько потрясен, что даже не задумался о том, что в кои-то веки сумел удивить Ынхёка. Шок и ступор птичьими когтями впились в мои плечи. Я выпрямил спину и облизнул вмиг пересохшие губы. – Ты не говорил, что твое настоящее имя – Ли Хёкдже. – Ты не спрашивал, – он пожал плечами, и действительно – я не спрашивал. Меня охватила паника. – Я... Ынхёк отвлекся на завибрировавший телефон: раздраженно скинул вызов и снова поднял на меня взгляд. Я вздрогнул. Мне было горько видеть его у шеста, но в дорогом офисном кресле он смотрелся еще ужаснее. Совсем неправильно, чужаком. Что он там делал? Я и представить себе не мог, что встречу его в таком месте. – Давай ближе к делу, у меня еще одна встреча в пять, – расчетливо-холодным тоном попросил Ынхёк. Или Хёкдже? Я совсем запутался и вдруг осознал, что фактически пришел просить у Хёкдже сумму большую, чем мог заплатить за самый откровенный танец Ынхёка. И все равно, терять было нечего. Отчаяние захлестнуло меня холодной волной и с шелестом плескалось на полу комнаты. – Ты не можешь уничтожить мой магазин, – сказал я, надеясь, что Ынхёк поймет меня правильно. Он улыбнулся и, легко откинувшись на спинку кресла, покрутил в пальцах ручку, постучал по папке с бумагами по моему делу. – Почему? А действительно, разве ему что-то мешало? Он уже повлиял на меня в эмоциональном плане, теперь мог уничтожить в материальном. – Потому что тебе известен один мой секрет? Серебристый металлик в его пальцах вспыхнул – Ынхёк кинул на стол ручку. Я никак не мог назвать его настоящим именем и в тот момент почему-то его боялся. Странно, но пока он сам не упомянул о своей, очевидно, тайной жизни, я даже не подумал, что имею на него весьма увесистый компромат. Я не собирался им пользоваться и уж тем более не планировал рушить его карьеру, о которой ничего не знал, но Ынхёк выглядел как хищник, готовый к прыжку. Ручка, блеснув точно лезвие разделочного ножа, прокатилась по письменному столу и звонко упала на пол. Я вздохнул. Усталость, скопившаяся во мне за долгое время, навалилась всей тяжестью. Точно град на кукурузное поле – предсказуемо, неотвратимо. Я больше не хотел играть в игры и лгать. Ложь медленно меня убивала. – У меня нет ничего кроме этого магазина. Махнув рукой на официальность, я сел в кресло напротив Ынхёка. Он одобрительно кивнул и, протянув мне портсигар, без тени раскаяния сказал: – Мне жаль, но сам знаешь, это бизнес. Я вкладываюсь в то, что перспективно, и букинистический магазин под эти параметры не подходит. Мой тебе совет – продай его, пока не поздно. – Ты не понимаешь, – я вытянул ноги и, устало прикрыв глаза, закурил. Впервые за несколько лет, без особого удовольствия. – Давно ты занимаешься инвестициями? Ынхёк неопределенно пожал плечами, но что-то подсказывало мне, что давно и более чем успешно. Не зря он напоминал мне акулу, внутренне он ей и был. – То есть, ты зарабатываешь на том, что одним людям даешь надежду, а у других ее отбираешь, – я глубоко вдохнул и сделал паузу, осознав, что у меня едва ли не вырвалось уточнение "днем". Ынхёк стряхнул с сигареты пепел и усмехнулся, догадавшись о причине моей заминки. – Сколько раз ты уже видел, как люди теряют все? Я хотел, чтобы Ынхёк мне солгал, утаил правду, перевел тему. Лишь бы не разочаровываться, не терять того, кем я был одержим. Ынхёк посмотрел в окно, как будто на стекле водостойким маркером написали подсказку. Ему явно не нравился мой вопрос. Он сделал еще две затяжки, а затем резко ткнул сигаретой в пепельницу и, опустив крышку ноутбука, встал. – Я хочу есть. Поехали, продолжим переговоры за ужином. Переговоры? Я думал, что Ынхёк уже мне отказал. Надежда трепыхнулась во мне, как птица со сломанным крылом, замеченная у дороги – все равно умрет, только позже, и плевать, что будет еще больнее. – Ты сказал, у тебя еще одна встреча. Я не сдвинулся с места. Разве что тоже потушил сигарету и сцепил пальцы в замок. Ынхёк улыбнулся. – Да, но я умею расставлять приоритеты в порядке важности. *** Самое дешевое блюдо в меню стоило больше, чем я тратил на еду за неделю. Я бегло просмотрел названия деликатесов и, хмыкнув, откинулся на спинку стула. Ынхёк положил выключенный телефон на край стола и наклонил голову, скрестив пальцы, словно ждал, когда же я, наконец, озвучу то, что так долго вертелось на языке. Я сделал глубокий вдох и, слегка подавшись вперед, понизил голос. – Итак, у тебя есть все. А клуб, получается, хобби? Может быть, объяснишь логику? Ынхёк коснулся губ двумя пальцами и, поразмыслив, спросил: – Как думаешь, почему мы сюда приехали? – Ты был голоден. Я раздраженно повел плечом, заведомо зная, что мне вряд ли понравится игра, которую Ынхёк затеял. – Оглянись. Он выдержал паузу, чтобы я осмотрелся по сторонам, и только потом продолжил. – Все эти люди – мои непосредственные конкуренты. Мы занимаем примерно одинаковую нишу в обществе и делаем вид, что уважаем друг друга. Блеф и игра на публику – вот что окупается в нашем бизнесе. Видишь вон того парня за столиком у окна? Я слегка развернулся влево и взглянул на вполне добродушного – обманчиво или нет – юношу. Визуально он был примерно моим ровесником, состоятельным, беспечным и самоуверенным, а потому беззаботно заигрывал с молоденькой официанткой, придерживая ладонью счет. – Он разбогател, вложив отцовские деньги в развитие школ, а теперь приторговывает наркотиками и подсаживает школьников на иглу, – сказал Ынхёк ровным тоном. – Вон тот интеллигентный с виду старик трахает жену своего сына. А та улыбчивая женщина хладнокровно отдала дочь в приют. Ынхёк говорил так, будто пересказывал мне прогноз погоды – спокойно, слегка скептично, а у меня от его рассказов тревожно скручивало живот. Казалось, все окружающие держали в своих шкафах ужасных скелетов и при этом синхронно надеялись, что они исчезнут, если повесить рядом дорогой костюм. – Ты действительно веришь, что у этих людей есть все? Сглотнув, я перевел взгляд на Ынхёка. Он по-прежнему сидел, скрестив пальцы, точно шахматный король, и я подумал, что за дверцами его шкафа, возможно, прятался целый склеп. Углы, затянутые паутиной, и лабиринт зеркал. – У них есть деньги, и есть возможности. То, как они ими распоряжаются – уже другой вопрос, вопрос выбора. Ынхёк нахмурился, словно хотел отмахнуться от моего ответа, и я заметил, что он начал говорить быстрее. – Деньги – ничто, а возможности есть у каждого. – Слова инвестора, способного купить все, что угодно и даже больше. Мне стало откровенно смешно, и я почувствовал в себе нарастающее раздражение. Двуличие и надменность, подернутые дымкой задумчивости, выводили меня на злость. Хотелось кольнуть Ынхёка, если не действиями, то словами, хотелось разрушить пафос и безупречность места, в которое он меня привел – поджечь над свечой салфетку, скинуть на пол пустой бокал, чтобы он брызнул осколками. Стеклу все равно, оно только отразит действительность, слегка исказит на гранях. Искажать искаженное – какой в этом смысл? – На самом деле человеку по-настоящему нужно лишь то, что умещается у него в карманах. – Да, только в твоем случае это золотая карта, а в моем – дыра. Я демонстративно откинулся назад, громко скрипнув ножками стула, и провел пальцами по волосам, портя приглаженную прическу. Ынхёк пожал плечами, словно не замечал мой сарказм. – Дыра прекрасно умещается в любом кармане. – Или в душе. – Как у всех этих людей, – подхватил Ынхёк, не задумываясь, а внутри меня что-то оборвалось. Я понял, что это – шах и мат. Поверженный король был для меня чем-то новым, но я не мог избежать соблазна подтолкнуть его к краю доски. Вдруг удержится? – В этом ты тоже можешь составить им конкуренцию? Ынхёк горько улыбнулся и, помолчав, открыл меню. – Здесь подают вкусную рыбу. Советую заказать с белым вином. *** Наверно, я должен был чувствовать себя ужасно обманутым и злиться на Ынхёка за то, что он оказался не тем, кем прикидывался. Почему-то не получалось. Слишком сильное потрясение, неопределенность будущего, больная любовь? Не знаю. Остаток ужина мы провели в тишине, каждый в своих мыслях, и в мою память врезался взгляд Ынхёка, его обреченная улыбка, ставшая немым ответом на мой вопрос. Я ощущал себя не в своей тарелке и не мог ненавидеть Ынхёка даже за то, что от него зависела судьба моего бизнеса. По сути, я даже ни разу не вспомнил про магазин, пока он не оказался прямо напротив. Ынхёк заглушил двигатель и погасил фары. Я не предлагал ему остаться или заглянуть на кофе. Мы просто сидели перед маленьким книжным, припарковавшись у обочины, а затем я молча вышел и подождал, пока Ынхёк выйдет следом. Он расхаживал вдоль стеллажей, поглаживая пальцами корешки книг, а я украдкой наблюдал за ним, снимая пиджак и расстегивая манжеты рубашки. Я не догадывался, чего он хотел – чтобы я уговаривал его отменить снос здания или, наоборот, чтобы выгнал. И на то, и на другое у меня не было желания и не было сил. Ынхёк остановился прямо перед плакатом с градуировкой, загородив собой черный квадрат, поднял с моего стола старую книгу и, присев на край столешницы, принялся аккуратно листать страницы. – Отличный переплет, – сказал он, не поднимая взгляда, а у меня в голове автоматически пронеслось: "Не суди книгу по обложке". Скорее всего, это было о нем самом. Ынхёк в тот момент выглядел жутко уставшим. Ни тени клубного лоска, ни намека на очередную провокационную игру. Помятые брючины, идеально сидящий на нем пиджак. Рубашка с острым воротником, застегнутая на все пуговицы. Обычный офисный клерк, закончивший рабочую смену. Кажется, вот-вот выпрямится, разомнет плечи, похрустит позвонками и, выпив кофе, вернется к делам. Я тяжело вздохнул, подошел вплотную и, не спрашивая разрешения, расстегнул на Ынхёке пиджак, а затем принялся развязывать безупречный узел его однотонного галстука. – У меня ощущение, что он тебя душит, – пояснил я, поймав на себе удивленный взгляд. Ынхёк хмыкнул. – Понимаю, ты привык к тому, что на мне меньше одежды. Я пропустил его колкость мимо ушей, но заметил, что Ынхёк оживился, будто на него подействовал кофеин, и в очередной раз поразился тому, как быстро менялись его настроения. Все равно что направление ветра в сильный продолжительный шторм. Я ослабил петлю на шее Ынхёка и тоже присел на стол. – Я все думаю о твоих словах. Тебе не нравится то, чем ты занимаешься? Ынхёк промолчал, но я увидел, как побелели его пальцы, сжимающие слишком хрупкие страницы книги. – Тогда почему?.. – Семейный бизнес. Привычка. Власть. Это звучало так, будто я должен был выбрать один из вариантов. Мне не хотелось гадать – в последние дни в моей жизни было и без того много загадок, а Ынхёк не помогал их решать. Он только подкидывал новые, сеял во мне сомнения и мастерски переводил темы, касающиеся его самого. – Ну а ты? Почему ты так хочешь сохранить свой магазин? – Он достался мне от отца. Я дал обещание. Ынхёк смотрел на меня в упор, и я не был уверен в том, что мне стоило ему открываться, но чувствовал, что, скорее всего, больше не пойду в клуб, поэтому мне было почти без разницы. Я рисковал больше не увидеть Ынхёка, а откровенные разговоры с незнакомцами, говорят, иногда нужны. – То есть, ты выполняешь чужую волю, а не свою, – совсем беззлобно, скорее как резюме. Ынхёк прислушался к моему молчанию и подергал галстук, окончательно развязывая петлю. – А знаешь, все равно. Любая птица рано или поздно вырастает из своей клетки. Слушай, может, заваришь чай? Схлестнувшиеся вихри ветра. Горячий – холодный фронт. Я не успел переварить первую часть фразы Ынхёка, как он уже попросил заварить чай. Я, конечно, не двинулся с места. Он заложил галстуком книгу и, вернув ее обратно на стол, повернулся ко мне лицом. Не хватало только, чтобы пальцами щелкнул. Я глубоко вздохнул. – Ты меня доведешь. До безумия, до отчаяния, до греха? Ынхёк усмехнулся и пожал плечами, я же потер глаза. Надавил на веки, чтобы увидеть цветные пятна. Ынхёк снял пиджак, расстегнул воротник и, оттолкнувшись от стола, встал напротив меня. Я снова ощутил, что он имеет надо мной силу и снова лицезрел блядь. Он улыбнулся, облизнув губы, и мне показалось, что свет в книжном мигнул, как стробоскоп в клубе. Двуличие и духота. – Я так и не знаю, кто ты. Хёкдже или Ынхёк? Он вскинул бровь, подошел на шаг ближе, задумчиво провел пальцем по пряжке моего ремня. – А кого ты ненавидишь больше? Я сглотнул. Он дернул меня к себе, подцепив шлевки на брюках, и я почувствовал страх. Как будто полетел вниз на американских горках. Как будто потерял талисман. Меня лихорадило, я почти не дышал. Даже не помог ему расстегнуть мой ремень, только услышал, как звякнула пряжка, растеряно опустил взгляд и тут же ощутил настойчивый поцелуй на своих губах. Быстрый, жадный, словно украденный. От него кружилась голова, раздирало горло. Глоток ледяного воздуха, резкий, отрезвляющий аромат клюквы и миндаля. – Прейскурант... – только и получилось выдохнуть. Я распахнул глаза, облизнул влажные губы – недоверчиво. – Сейчас не действует. Все-таки Хёкдже. Он коснулся моей груди, скользнул вверх, надавил на шею и снова поцеловал. Я ответил – слишком давно об этом думал, слишком давно хотел. Секундное промедление, слабость, грозовые разряды на языке. Хёкдже. Нетерпеливый и почему-то злой. Взвинченный. Он покусывал мои губы, гладил бедра, стискивал ягодицы, и я стонал. Осознавал все происходящее остро, острее, чем ожидал. У меня не темнело в глазах, не дрожали пальцы, я просто ждал, нервозно впитывал и запоминал. Знал, что возможно все это – в первый и последний раз. Хёкдже не церемонился, не осторожничал, просто в очередной раз брал то, что хотел. Он толкнул меня в грудь, опрокинул на спину, расшнуровал туфли, а затем сдернул брюки вместе с бельем и рывком расстегнул рубашку. Разложил на столе, точно на алтаре. Я затаил дыхание, когда он надо мной наклонился, попытался нащупать хоть что-нибудь, вцепился в его галстук, зажатый между страниц книги, и простонал, едва он обхватил мой член. У меня в памяти мелькали ночи, проведенные в клубе, но этот раз был другим. Я оказался в руках Хёкдже, а не Ынхёка, и он был моим. Думаю, именно это его и злило. То, что он так сильно меня хотел. То, что я знал о нем больше, чем должен был и то, что таймер не тикал, что он мог задержаться, если бы захотел. А он хотел, я чувствовал. Чувствовал только его и больше ни о чем не мог думать. Хёкдже спешил. Несколько раз облизнул пальцы, обильно смочив их слюной, и сразу же засадил. До стона — сдавленного, сквозь зубы, придушенного, болезненного и всего лишь одного из. Еще. Сильнее. Мне хотелось сжать колени, стиснуть пальцы Хёкдже внутри, застыть, закрыть глаза, раствориться, но. Я боялся что-нибудь упустить, боялся недополучить впервые открытых для меня эмоций, поэтому наоборот разводил ноги в стороны и позволял – любоваться, использовать. Любовался и использовал сам. Хёкдже был идеальным. Сильный, беспринципный, сходящий с ума. Я был готов кончить от его действий, от его бархатистого, осязаемого безумия, но сдерживался из последних сил, цеплялся за столешницу и стонал во весь голос, когда Хёкдже в меня вошел. Он наваливался на меня всем телом, заставлял елозить спиной по столу, царапал кожу и прижигал дыханием. Я исступленно прижимал собственный член к животу, медленно водил по нему ладонью и захлебывался от близости, от запаха книг, от ощущения, что по моим венам струится яд. Предательство. Я занимался сексом с человеком, готовым положить динамит у фундамента моего дома, разрушить мою жизнь и уйти танцевать. Глупость. Хуже, казалось, быть уже некуда, но. Помимо всего прочего я этого человека еще и любил. Хёкдже срывался, стонал, двигался во мне рывками и целовал, совершенно забывшись. Он кончил, выкрикивая мое имя, и мне показалось, что я увидел в его взгляде боль. Всего лишь на секунду, потому что он сразу закрыл глаза и, тяжело дыша, навалился на меня сверху. Боль, страх и... немая просьба? Понять. Не отпускать. Я пытался осмыслить случившееся, пытался придумать план, но Хёкдже всегда был быстрее. Он отдышался и выпрямился – снова холодный, недостижимый, с насмешливой улыбкой на ярких губах. – Только не воспринимай всерьез. Как удар под дых, с одной лишь разницей – удар ожидаемый. Я ощутил злость. Не глядя выдернул салфетку из бумажной коробки, кинул Хёкдже. Казалось, я научился у него переключать настроения и, будто перегорев, отстранено смотрел, как он медленно и тщательно вытер пальцы, а затем поправил браслет дорогих часов. Время никуда не делось, время по-прежнему отбивало дробь, готовясь отобрать у меня Хёкдже. Я сел, небрежно натянул съехавшую с плеча рубашку, застегнул на несколько пуговиц, наблюдая за тем, как собирается Хёкдже. Я знал, что он уйдет, но не понимал, зачем он вообще приехал. Понимал ли он сам? – Ты сказал, рано или поздно любая птица вырастает из своей клетки. Ну а ты? Не боишься, что застрял из-за своего двуличия? Хёкдже обернулся. Посмотрел на меня так, словно я всадил ему ледяной нож в спину и, не ответив, ушел. Как обычно. А через две недели мой магазин снесли.