Рахат-лукум на серебряном подносе

            Фотоаппарат? Рояль? Велосипед? Женя улыбается и думает: все вечно говорят «не надо изобретать велосипед», а на самом деле почти никто понятия не имеет, как изобрести его с нуля. Я, конечно, могу на пальцах объяснить, как устроена целая куча вещей, но не зря же говорят, что дьявол кроется в деталях. Так что никакого практического смысла в таких обрывчатых знаниях нет. Кому вообще в двадцать первом веке нужно знать, как устроены разные штуки вокруг? Да этого не нужно было знать и в двадцатом веке, и девятнадцатом, и вообще никогда. Чтобы ездить на машине, не нужно уметь собирать её с нуля. И чтобы скакать на лошади, не нужно знать с какой стороны у неё селезёнка. Хотя я вот знаю, но мне от этого не легче. Мне было бы легче, будь я инженером-конструктором или хотя бы учительницей физики. Как все нормальные попаданки в «Великолепный век», у которых всё идёт как по маслу: выпускницы медицинских лечат Джихангира, а скрипачки соблазняют Ибрагима, и все счастливы. А я вот явно не туда попала. Я в кафешке работала — какой из меня изобретатель? Не смогу я всю жизнь притворяться, будто разбираюсь в науке. И самолёт с поездом я изобрести не смогу, максимум нарисовать. А потом, как Джек Воробей, хвастаться, что самолёта у меня нет, но есть кое-что получше — рисунок самолёта. С другой стороны, по рисункам султана, тоже, кажется, ничего не изобрели. По крайней мере, что-то не заметно, чтобы вокруг летали аэропланы и грохотали поезда. И, вообще, вроде бы, до поезда, парашюта, аэроплана, акваланга, телескопа, машины и танка уже лет пятьдесят как додумался Леонардо да Винчи. Он как «Симпсоны» — всё уже было у него.             Эти мысли, о Джеке Воробье, «Симпсонах» и рисунках, ещё долго не дают Жене покоя. Ей кажется, что она никуда от себя не денется. Она это она. И раз никем другим у неё быть не выйдет, нужно просто быть собой.             Поэтому она рисует паровоз, самолёт, машину, танк и парашют, приблизительно такими, какими они были в начале двадцатого века. Наутро прячет их под стопку чистых листов, которые регулярно подаёт султану, и ждёт подходящего момента, когда он отлипнет от того, чем занимается. Такой момент поворачивается ближе к полудню, и Женя, под грохот собственно сердца, раскладывает перед султаном свои рисунки. Он, даже не поднимая головы, молча их рассматривает. И только через минуту или две, всё ещё не поднимая глаз, спрашивает:             — Это от Матракчи?             Она отвечает:             — От меня, — и Сулейман поднимает на неё глаза. Пусть и всего на пару секунд. Но она добилась, чего хотела — он заметил, что она существует.             Минут через пять султан просит повесить рисунки к остальным. А Женя, расправив бумажный самолётик, с опаской спрашивает:             — Хотите, я вам ещё кое-что покажу?             Сулейман слегка настораживается, но кивает и они вдвоём выходят на балкон. Ветер слегка уносит самолётик в сторону, но он продолжает лететь, пока не ныряет в деревья. И султан, не отрывая взгляда от зарослей, говорит:             — Хочу ещё.             Глаза у него светятся, и Жене, как никогда раньше в этом странном мире, становится спокойно, потому что она понимает в каком конкретно направлении ей нужно двигаться.             Она делает ещё один самолётик и ещё раз запускает его с балкона. Следующий султан запускает сам. После него ещё один, второй, третий, и в итоге с балкона улетает не меньше десяти самолётиков. А потом оттуда летит бумажный парашют, такой же, какой Женя когда-то давно запускала из окон школы, только к ниткам примотан не лего-человечек, а крышка от чернильницы.             Вернувшись в покои, султан с головой погружается в свои дела, а конкретно — в заполнение каких-то таблиц. Но после обеда, когда к нему приходит Ибрагим, он снова загорается восторгом, словно ребёнок, у которого появилось чем хвастаться, и рассказывает Ибрагиму о парашютах. А потом оборачивается к Жене и говорит:             — Сделай ещё.             С балкона снова летят парашюты, а потом и самолётики, и Жене становится ещё спокойнее: кажется, что самолётики — это ответ на все вопросы.             Вечером, когда Сулейман отлипает от украшения, Женя, уже намного спокойнее, но всё ещё с долей опаски, спрашивает:             — Хотите поиграть? — и берёт в руки шахматную доску.             — Но сегодня не среда.             — По средам вы играете с Ибрагимом, а я не Ибрагим, — и судя по виду султана, этот невыносимо логичный аргумент срабатывает, поэтому Женя добавляет:             — Давайте поиграем в новую игру?             Слово «новую» его явно напрягает, но, очевидно, поиграть в новую игру, это не так страшно, как посмотреть на новую девушку, поэтому он соглашается.             Женя выставляет на доску камушки для игры в го, по двенадцать штук чёрного и белого цвета. Белые — перед султаном, чтобы он ходил первым, а то мало ли.             — Нужно ходить вот так, а дальше вот так, — и постепенно объяснив все правила, добавляет: — Если ваш камушек станет королевским, вы замените его на драгоценный камень вашего любимого цвета. Какой ваш любимый цвет?             — Синий.             — А мой фиолетовый.             Сперва они играют в гробовой тишине, но после пары ходов с обеих сторон султан вдруг спрашивает:             — Как тебя зовут?             Вопрос, в целом, несложный, но у Жени нет на него точного ответа. Другие славянские девушки называли её Олексяня, но вряд ли где-то нашёлся священник, окрестивший так ребёнка. Скорее всего, её крестили под именем Александра, и так как имя при крещении было единственным официальным, она всё-таки Александра. Хотя, Олексяня вполне может быть сокращением от целой кучи труднопроизносимых церковных имён. Что, впрочем, неважно, так как в гареме Женю называют Аликсан — тем, кто разговаривает на турецком, очевидно, так удобнее. Поэтому она говорит:             — Аликсан, повелитель.             Но султан ничего не отвечает и игра продолжается в полной тишине.             Они играют по второму кругу, и когда один из белых камней сменяется на синий, в покои входит Ибрагим. И Сулейман, с тем же восторгом, что и относительно самолётиков с парашютами, говорит:             — Смотри — это новая игра, — поднимает к Ибрагиму глаза и улыбается.             Женя тоже легонько улыбается и думает: я покажу тебе ещё сотню новых игр, только бы ты улыбнулся мне.