Рахат-лукум на серебряном подносе

            Пролетают дни и недели.             Женя продолжает развлекать Сулеймана разными играми и историями, рисует ему картины, готовит пару необычных блюд и сладостей, которые нравятся не только ему, но и валиде.             А Сулейман продолжает жаловаться Жене на всё вокруг.             — Не думаю, что мой интерес к самочувствию окружающих сделает их здоровее, — говорит он, жалуясь на четверги.             — Я согласен с Мухаммедом только в отношении чистоплотности и неприязни к собакам, а в остальном в Коране слишком много несостыковок, чтобы я мог воспринимать его всерьёз, — говорит он, жалуясь на пятницы.             Но, в добавок к жалобам, он постепенно начинает делиться с Женей своими идеями и мыслями, а иногда и историями из детства. Например, о том как он, в пять с половиной лет, хотел завести себе домашнюю зверушку. Но не котёнка или кролика. Он хотел, чтобы ему сделали гибрид льва с мозгом ягнёнка, который будет отпугивать от него Хатидже и всех тех лягушек, крыс, пауков и слизней, которых она регулярно ловила и таскала с собой. Единственным животным, которое не пугало Сулеймана, был ягнёнок, но ягнёнок не мог отпугнуть от него ни саму по себе Хатидже, ни всех её питомцев. Потому он хотел себе льва с мозгом ягнёнка, чтобы тот выглядел угрожающе, но оставался таким же добрым, как ягнёнок.             Ещё Сулейман часто рассказывает Жене о том, чем конкретно занят, и упоминает, что переписывается с Коперником о вращении солнца и разных теориях относительно вселенной. А Женя, осторожно, чтобы не показаться подозрительно умной, рассказывает ему о своих догадках относительно вращения планет и Солнца. И однажды Сулейман говорит ей:             — Я никогда не встречал женщины умнее тебя.             Женя, пытаясь добиться от этого комплимента практического смысла, спрашивает:             — Может быть, я тоже новый этап развития человека?             Но Сулейман отвечает:             — Не думаю. Ты умная в сравнении с другими женщинами, но не в сравнении со мной.             Эту тему, о том, что все вокруг тупее него, Сулейман тоже любит. И однажды говорит Жене, что его лучший противник в шахматах — это он сам. Все остальные слишком тупые, а Махидевран, к примеру, вообще не умела играть в шахматы, пока он её не научил. Поэтому он давно хотел поиграть в шахматы с Коперником, но не хотел к нему ехать, да и мама не разрешила.             Параллельно с Сулейманом Женя развлекает ещё и Мустафу, у которого собирается небольшая коллекция красочных деревянных игрушек: машинок, самолётиков, паровоза, пятнашек с львёнком и конструктора.             И наряду с игрушками она мудрит над попытками сделать прокладки, но ничего особо полезного из этого пока не выходит. У неё куда лучше получаются игрушки: настольные игры и игральные карты с разными рисунками она делает сама, а деревянные игрушки сама раскрашивает.             Однажды, когда она проектирует для Мустафы что-то вроде настольных крестиков-ноликов, на неё накатывает мысль: ему ведь и поиграть-то не с кем, не считая взрослых. Во всём этом огромном дворце живёт один-единственный ребёнок. Интересно, он вообще знает, что в мире есть другие дети? Что он вообще знает о мире, если его не выводят за пределы дворца? Как ему живётся без сверстников? Хотя, на фоне бесконечно беременной Махидевран, поехавшего Сулеймана и вечно занятого всем на свете Ибрагима, отсутствие сверстников в жизни Мустафы не кажется такой уж весомой проблемой.             Все эти игрушки для Мустафы не остаются незамеченными, и валиде уже во второй раз повторяет Жене, что не ошиблась, дав ей имя «ходячая радость». Но Жене от этого не легче, потому что она ни на шаг не приблизилась к тому, чтобы заставить Сулеймана сделать ребёнка.             Возможность заставить Сулеймана полюбить секс она отмела почти сразу, поэтому осталось только уговаривать его на зачатие.             Ей приходила в голову мысль сделать себе кустарное искусственное оплодотворение, но она быстро отмела и этот вариант. Если о подобном способе зачатия уже знают, то есть причина, по которой его не используют: греховно, может быть, или что-то в этом роде. А если об этом не знают и благодаря ей узнают, страшно представить скольких девушек валиде прикажет оплодотворить. Жене нисколько не хотелось, чтобы у её теоретического сына было, к примеру, девятнадцать братьев, ещё и приблизительно одного с ним возраста. Да и, в принципе, ей не хотелось быть в ответе за рождение кучи детей, которых скорее всего убьют.             Уговаривать Сулеймана сделать ребёнка, чтобы империи жилось спокойнее, казалось бесполезным. Во-первых, потому что ему плевать на то, что происходит в стране. Во-вторых, что бы ни произошло после его смерти, его это совершенно точно не потревожит. А его мать и сёстры, на случай, если ему на них не плевать, не могут претендовать на трон, поэтому вряд ли кто-то захочет их убить. И в-третьих, размножаться в его ситуации действительно нелогично и даже опасно для жизни, потому что единственная причина, по которой он может уцелеть после свержения — это как раз то, что у него всего один наследник. Так что для него куда логичнее избавиться от Мустафы, чтобы сделать себя единственным претендентом на трон, но никак не плодить новых детей.             И его в целом нисколько не интересуют дети. Зачем ему ещё ребёнок, если у него уже есть один, которого он видит только по утрам в четверг и в полдень по пятницам? Потому что с детьми как с блинчиками — первый всегда комом?             Все Женины мысли ведут в тупик. А тем временем, утром в субботу, когда Сулейман приходит в покои к валиде, Женя моментально понимает, что что-то не так. С Махидевран? С Мустафой? Или с самой валиде? Но Сулейман не замечает ничего необычного, а валиде ничего не говорит, поэтому Женя уходит без ответа.             После обеда заходит Ибрагим с государственными вопросами, и Женя замечает, что с ним тоже что-то не так. Он уходит, возвращается вечером, и с ним всё ещё что-то не так. Но Сулейман этого не замечает и говорит:             — Посмотри, — показывая на чем-то неугодившие ему камни.             Но Ибрагим его не слышит, и Сулейман громче обычного повторяет:             — Ибрагим, — от чего тот, словно очнувшись, резко оборачивается к султану, но всё равно выглядит каким-то потерянным.             И даже его привычная скрипка кажется Жене какой-то другой. А может и не ей одной, потому что Сулейман говорит:             — С тех пор, как мы приехали в этот дворец, Ибрагим стал рассеянным. Я всё чаще это замечаю, — и, глянув на Ибрагима, добавляет: — У меня есть теория, что его недостаток внимательности связан с чрезмерным половым влечением.             У Ибрагима от такого неожиданного заявления сбивается мелодия, хотя и всего на пару секунд. Но султан всё равно капризно бормочет:             — Начинай заново, — явно совершенно не понимая, почему Ибрагим вдруг испортил музыку.             Женя возвращается в свои покои и узнаёт от Сонай, что сегодня в гареме с самого утра переполох: Хатидже пропала, ещё вчера, и до сих пор не нашлась, хотя её вроде бы и ищут по всему Стамбулу.             Но Женю это нисколько не удивляет: Сулейман почти четыре месяца как султан, и Хатидже всё это время сидела на месте. С неё явно хватит. Но вот то, что её хоть кто-то ищет, кажется странным. Зачем привлекать к этой ситуации внимание всего Стамбула, если можно просто ничего не делать? Погуляет и вернётся. А вот насчёт полового влечения, Сулейман, кажется, не ошибся: с тех пор, как Ибрагим переехал в этот дворец, ему явно в голову ударила любовь. Вот только что-то не похоже, что это взаимно, иначе Хатидже сидела бы на балконе и томно вздыхала, а не убегала в город потусить.             Под утро Женю и Сонай будит какой-то резкий шум. Женя приоткрывает дверь. По коридорам эхом проносится:             — Должна?!             Кажется, это голос Хатидже. Где-то там и валиде, тоже что-то говорит. Хатидже отвечает. Валиде что-то кричит, но слышно только:             — Наша семья!             Перекинувшись ещё парой фраз, они затихают, а Женя думает: семейка как из шоу Малахова, только алкоголиков не хватает. А вот в сериале прям десять из десяти: алкоголики, измены, мордобои, внебрачные дети и убийственные сплетни. Но, как говорится, чья бы корова мычала: я тоже родом далеко не из самой идеальной династии на свете.             Проходит ещё пара дней, утро, вторник. Женя снова приходит с Сулейманом к валиде, где слышит, что Махидевран всю ночь было хреново и лекарши боятся, что она может со дня на день родить. В четверг Женя видит и саму Махидевран: бледную и до смерти испуганную. А потом видит Мустафу, тоже испуганного и непривычно тихого, но Сулейман всё равно мучает его игрой «двадцать вопросов». И Жене вдвойне больно на это смотреть, потому что она сама надоумила его «поиграть с Мустафой во что-то другое». Ей казалось, что Мустафе не только сложно играть во взрослые игры, а он ещё и чувствует себя тупым из-за того, что вечно проигрывает. Но от предложения поиграть с Мустафой в какие-то другие игры получился эффект в стиле «заставь дурака богу молиться». Сама по себе игра в двадцать вопросов несложная: кто-то один загадывает что-то или кого-то, а остальные должны это отгадать, задавая вопросы, на которые можно отвечать только «да» и «нет»: «это что-то живое?» — «да», «животное?» — «да», «у него четыре лапы?» — «нет». Вопросов не обязательно должно быть двадцать, а может быть сколько угодно, вплоть до бесконечности. Но и это Мустафе не помогает, потому что Сулейман загадывает слишком сложные вещи, о которых тот и не слышал.             Женя не может спокойно смотреть в эти чёрные глазища, которые сегодня просто душераздирающе огромные и печальные. Хотя и понимает, что Сулейман здесь почти ни при чём, но по пути к нему в покои всё равно говорит:             — Вашему сыну пять лет. Он слишком маленький для таких сложных игр.             Султан, слегка удивившись такому заявлению, отвечает:             — Не может быть. Я бы справился с любой игрой. Когда мне было пять, я уже достиг большего, чем большинство людей могут только надеяться достигнуть. Значит, мой сын просто недостаточно умный.             И помолчав ещё с минуту, добавляет:             — Этот факт кажется мне разочаровывающим. Я ожидал от своего семени чего-то большего.             Женя думает: как же иронично это от тебя слышать. Ну извини, твой сын не мечтает о льве с трепанацией черепа. Человеку пять лет — он и так знает больше положенного. Чего тебе ещё надо?             И тут её осеняет: вот что тебе нужно. Достаточно умный ребёнок, которого не стыдно будет называть своим. Точно так же, как твоему отцу.             Поэтому она говорит:             — Мустафа не только ваш сын, но и Махидевран. Если бы его матерью была более умная женщина, он, вероятно, тоже был бы умнее, — смотрит на реакцию султана и осторожно добавляет: — Если бы я была матерью вашего сына, он мог бы быть таким же умным как и вы.             Султан, слегка задумавшись, отвечает:             — Да, мог бы, — и садится что-то писать. Тема детей ему явно больше неинтересна, но Женя всё равно продолжает, спрашивая:             — И вы не хотите этого ребёнка?             Сулейман перестаёт писать и спрашивает, больше у самого себя, чем у Жени:             — Зачем он мне? — и они вдвоём над этим задумываются.             Чисто эмоциональную ценность ребёнка Женя сразу отметает и ищет что-то более практичное и приземлённое. Поэтому у неё начинают мелькать мысли о мании величия и лидерах сект — Джиме Джонсе, Чарльзе Мэнсоне, всех сыновей которого звали Чарльзами, и ещё одном мужике, которой возомнил себя чем-то вроде представителя ангельской расы, которого бог прислал на землю, чтобы править людьми. Но так как в одиночку миром править не выйдет, он стал спать сразу с дюжиной сектанток, и те родили от него около полусотни детей. Вот только править миром у них не вышло, потому что никто из них не дожил даже до десяти лет: все погибли во время бойни со спецназом, когда папаша решил, что пора воевать с правительством и запасся кучей оружия.             На этом фоне Женя приходит к мысли:             — Вы ведь самый умный во всём мире. Когда вас не станет, никто из обычных людей не сможет вас заменить. Но если у вас будет такой же умный сын как и вы, он сможет продолжить всё то, что вы начали, а после него — ваши внуки и правнуки.             Сулейман, зависнув на пару минут, снова отвечает:             — Да, может, — и ни слова больше. Это он так согласился? Если да, то на что конкретно?             Женя спрашивает:             — Значит, вы хотите этого ребёнка?             Но Сулейман молчит. И выглядит так, словно снова пытается сделать выбор между скрипкой и шашками. Отчего Жене кажется, что внутри него сейчас борется огромная любовь к самому себе с просто невообразимой любовью к самому себе — он хочет умного ребёнка, но не хочет его делать. Но тут Жене нечем его успокоить, потому что, как не крути, а секс в уравнении всё равно будет присутствовать. Разве что, можно сказать ему, что за будущее науки стоит потерпеть. Самого себя он вряд ли переспорит. Ведь это он сам говорил, что научные открытия стоили ему больших усилий. Пускай речь и шла всего лишь о том, как он в детстве щупал лапу обезьяны.             Но Женя молчит, боясь его спугнуть, и ждёт, пока он сам хоть к чему-нибудь додумается.             И после пары минут молчания он всё же отвечает на «вы хотите этого ребёнка?» коротким:             — Да, хочу, — и утыкается в свои вычисления.