Рахат-лукум на серебряном подносе

            Июнь. Ибрагим снова прислал валиде письмо с докладом об обстановке: султан практически безвылазно сидит в шатре, мастерит украшения и читает книги, но периодически направляет ход сражения гениальными советами — он действительно благословение Аллаха.             Валиде улыбается, шепчет:             — Сынок мой, — и на её лице появляется непривычная помесь теплоты, нежности и, наверное, даже гордости.             Жене от этого выражения как никогда раньше кажется, что валиде любит сына сильнее, чем кого бы то ни было ещё. И совершенно неважно, что он слегка того. Наоборот, видимо поэтому она его так сильно и любит. На фоне этих мыслей Жене снова вспоминаются «Викинги»: там мать тоже больше всех любила младшего слегка поехавшего инвалида. Интересно, кто-нибудь, кроме меня, задумывался, что «Викинги» чем-то похожи на «Великолепный век»? В «Викингах» скандинавский аналог губернатора, у которого есть сын и жена недавно пережившая выкидыш, встречает женщину со светлыми вьющимися волосами, которую все считают ведьмой, и у них рождается четверо сыновей: один светловолосый, остальные темноволосые, а самый младший — инвалид от рождения. И самое забавное, что оба сериала основаны на реальных исторических событиях.             Пока Сулейман был во дворце, Жене, как и всем султанским служанкам, нельзя было болтаться рядом с другими девушками, чтобы те ничем её не заразили. И всё ещё нельзя, но уже потому, что она беременна, опять же, чтобы ничем не заразиться. Но её это не напрягает, а наоборот успокаивает. Как минимум потому, что у её отмороженности по отношению к Марии всё ещё есть официальная причина. Хотя, никакой Марии в гареме уже пару месяцев как нет, потому что она стала Кадифе, заставив Женю раздумывать: почему же я Хюррем, если она Кадифе, а не Гюльнихаль? Всё потому, что она персона менее важная? Или «Хюррем» — это просто случайное совпадение с каноном?             В какой-то момент Жене казалось, что Марию всё-таки можно подпустить к себе и как-то уживаться вместе, стараясь не касаться прошлого. Но чаще ей хотелось, чтобы Мария просто исчезла, хотя она и понимала, что та ничем не сможет ей навредить даже если захочет. Но её существование всё равно напрягало, как в принципе и всех остальных славянских девчонок. Поэтому Жене хотелось, чтобы они все исчезли.             По сериалу остальные славянки просто потерялись в массовке, а Гюльнихаль исчезла где-то лет через пять, когда её выдали замуж, и это выглядело настолько внезапно, будто у актрисы, которая её играла, закончился контракт. Но сам по себе вариант исчезнуть из гарема замуж показался Жене вполне подходящим. Хотя Нигяр и говорила, что девушек обычно не выдают замуж раньше, чем они закончат обучение, а это минимум через два года после попадания в гарем. Но по сериалу исключения бывали: Хюррем, например. Интересно, это было в реальности или просто сценаристы придумали? В любом случае, это дико странно: как они вообще могли отдать куда-то фаворитку султана? Причём насильно, хотя это как-то не по-мусульмански. Но, с другой стороны, угонять самолёты и врезаться в полные гражданских торговые центры тоже как-то не особо правильно, но кого это волнует? Было бы желание, а нужные строчки из божественной книжки всегда найдутся. Ну да ладно. Главное, что раз Хюррем собирались выдать замуж, может, и с Кадифе это получится? А может она и сама не против замуж, потому что ей здесь ничего не светит.             Женя зовёт Кадифе к себе, показывает ей свои картины, угощает сладостями и даже даёт прикоснуться к своему животу. Говорит, что ей жаль всех остальных девушек, у которых нет возможности стать матерями. Но, кажется, что это звучит недостаточно мощно, поэтому она заговаривает словами сериальной Махидевран:             — Как мне жаль твою красоту и молодость. Так и не заметишь, как состаришься в этом дворце, — а после такого и замуж звать можно.             Но Женя, хотя и не любит долгих поводов к сути вопроса, всё же не говорит о замужестве в лоб, а просто намекает, как это замечательно, когда есть своя жизнь, свой дом, свой муж и свои миленькие маленькие детишки. И Кадифе уже на следующий день соглашается, после чего они вместе с Женей говорят об этом Сюмбюлю, а потом Сюмбюль с Женей говорят об этом валиде. И в гареме уже через неделю слышно, что Кадифе собираются выдать за Ахад-бея. Жене абсолютно неважно кто это, главное, что Кадифе навсегда исчезнет из её жизни. И всё же, чувствуя свою ответственность за происходящее, она снова зовёт Кадифе к себе и говорит:             — Если что-нибудь будет нужно — напиши мне, и я всегда помогу.             А перед свадьбой дарит ей чуток золотых монет, пару украшений и платьев, и когда та уезжает, становится как-то легче дышать.             На улице июль. Женя смотрит в окно и тихо вздыхает: Турция, море, пляжи — и никуда нельзя. А вот Хатидже это не останавливает и она бегает где хочет, но всегда возвращается, как специально, в пять утра.             — Ты дочь султана! — орёт валиде. — Ты династия! — и злым шёпотом добавляет что-то ещё.             Хатидже с издёвкой отвечает:             — Ну и пусть, зато я не убийца.             Женя трёт заспанные глаза и думает: может, валиде прибухивала, пока ходила беременная близнецами? Почему об остальных её детях ничего не слышно, а эти двое — какой-то ходячий кошмар?             Ближе к шестому месяцу беременности Жене кажется почти очевидным, что ребёнок внутри один, но на все сто она не уверена, всякое бывает.             Между вечной прокруткой сценариев будущего и кошмарами о палачах с шёлковыми шнурками, она думает и о вполне нормальных для беременной вещах, например об имени. Ей нравились имена Даник, Ефрем, Денис, Дарина, Лиза и Диана, но это было в другой вселенной, а в этой — Юсуф, Селим, Джихангир, Эсманур, Гюльбахар, Ясемин и Михримах. Но, насколько она помнит, имена Юсуф и Эсманур не используют для детей династии: они как англичане, у которых что не королевский ребёнок, то Эдвард, Генрих или Уильям, и попробуй разбери, кто там кому сын, отец или брат. Вот и в сериале каждый третий мальчик был Мехмедом, а половина девочек — Айше. Но Айше это ещё ничего. И к Фатьме я как-нибудь привыкну. Но вот Абдулла — с этим я даже мысленно не могу смириться, сколько не пытаюсь. Так что, нужно что-то делать, пока не стало поздно. Хотя и стремновато, потому что придумывать всем вокруг имена — это по части валиде. Но этот гениальный мальчик — наша с Сулейманом тема.             Поэтому Женя всё же заканчивает свой давно начатый рисунок и пишет вокруг него: «Скучаю по вам. Надеюсь, что с вами всё хорошо и вы скоро вернётесь домой с победой. Мне пришла в голову интересная загадка: как вы думаете, какая последовательность чисел зашифрована в этих квадратах? Вы не против, если нашего шехзаде будут звать Юсуф?»             Женя без понятия, по каким конкретно правилам живёт этот мир и кого она может родить — кого-то из канона или какого-то совершенно другого человека — поэтому её воображение рисует сотни вариантов того, как может выглядеть её ребёнок: светленькая девочка с вьющимися рыжими волосами, смугловатый мальчик со смоляными волосами, рыжий мальчик с зелёными глазами. Сперматозоиды ведь как снежинки — все уникальные. Если дать шанс не одному, а всем и сразу, на свет появится миллион самых разных людей: голубоглазых, зеленоглазых, рыжих, чёрных, может даже блондинов, всякое бывает. Но даже если в яйцеклетку каким-то чудом попал тот же сперматозоид, что отвечал за сериального Мехмеда, и этого мальчика тоже назовут Мехмед, он всё равно не будет точно тем же Мехмедом, что и в сериале, потому что его матерью буду я, а не Хюррем, а его отец... ну, это вопрос к психиатрам. Предположения есть, минимум четыре, но ставить диагноз по информации из сериалов и списку симптомов из гугла — это такое. И, в любом случае, я всё равно без малейшего понятия, как это лечить или корректировать. От меня толку не больше, чем от местных лекарей, которые могут разве что провести ритуал по изгнанию джиннов, а если не сработает — запереть больного где-нибудь подальше от людей. Да и, в принципе, султан не из тех больных, которым позарез нужен психиатр: он не бьётся головой о стены, не бросается на людей и ангелы не шепчут ему на ухо всякие убийственные мысли. С ним, в каком смысле, даже повезло: на фоне других поехавших правителей он далеко не самый странный. Например, какой-то из французских королей, с говорящим прозвищем Безумный, был уверен, что целиком и полностью сделан из стекла и может разбиться. Кстати, о прозвищах: тот Сулейман был Великолепным, а как назовут этого? Блаженный? Невменяемый? Придурковатый? Жаль будет, если так. Он хоть и странный, но далеко не дурак, просто его интеллект очень избирательный. Почти со всеми гениями так. Да и с просто умными людьми случается: например, тот мужик, что написал «Шерлока Холмса», верил в фей и спиритизм.             Начало сентября. Хатидже, вроде бы, никуда не убегала, но между ней и валиде всё равно начинается скандал, который длится рекордные три дня.             Сперва Сонай докладывает Жене то, что узнала от других девушек: «Я не хочу до конца жизни сидеть во дворце, когда вокруг есть целый мир. И не хочу рожать дюжину детей. Я вообще не хочу детей», — это дословное цитирование Хатидже.             Потом Женя слышит из покоев валиде:             — Все делают, что должны — только поэтому мы все ещё живы. И ты тоже сделаешь, что должна.             Хатидже с издёвкой спрашивает:             — Кому должна?             Но валиде явно не до философии и она говорит только:             — Это не может продолжаться вечно.             И уже на следующий день после криков весь дворец обсуждает их причину: валиде, видимо, вконец задолбавшись, решила выдать дочь замуж. По версии некоторых служанок идея с замужеством пришла к ней прямо во время перепалки с дочерью: она сказала, что выдаст Хатидже за кого угодно, кто не хуже, чем мужья её старших дочерей, и, хлопнув дверью, пошла к Мустафе, где увидела его учителя — и вот он новый зять. В буквальном смысле слова первый встречный.             Вдобавок к идее о свадьбе, валиде наконец-то догадалась запереть дочь в покоях и приставить к ней охрану. И первая мысль Жени по этому поводу: почему она раньше этого не сделала? Неужели до последнего надеялась на благоразумие Хатидже? Или до этого побеги не вызывали особых проблем?             Двадцать второе сентября. Валиде зовёт Женю в свои покои и после привычного «все в добром здравии и с благословением Аллаха скоро вернутся домой», протягивает исписанный цифрами лист и говорит:             — Сын просил передать это тебе. И сказать, что нашего шехзаде будут звать Юсуф, — эта новость, вроде бы, её радует, и она ещё раз повторяет: — Юсуф, «приумножение», имя святого пророка, — но Женя улавливает в её голосе что-то ещё, не столь радостное. Может быть, как раз оттого, что с валиде никто не посоветовался насчёт имени.             Но Жене как-то плевать. И на валиде, и на имя Юсуф. Потому что, чем ближе роды, тем параноидальнее становятся её мысли о будущем. И прижав руку к животу, она шепчет себе: пускай ты лучше будешь Фатьмой или Айше, да хоть Зухрой, только окажись девочкой.             Она начинала с мыслей «а вдруг?» и «если?», но к восьмому месяцу их стало слишком много. Не только для того, чтобы спокойно уснуть, но и чтобы спокойно дышать. И сейчас ей кажется ироничным, что именно она попала в этот бракованный мир, потому что она явно бракованный попаданец. Как минимум в сравнении с теми, о которых она читала. Потому что только её волнует, например, что если у неё взорвётся аппендицит или случится сердечный приступ, её так и похоронят, потому что такое ещё не лечится. Но куда больше её волнует: а что дальше? Конечно, может и есть очень маленький шанс на радужное будущее для всех без исключения. Но это очень маленький шанс, и с вероятностью в девяносто девять процентов всё будет именно так, как и должно быть. И со мной в том числе, потому что я вряд ли смогу хоть что-то сделать, чтобы не родить больше чем одного сына. Но даже если я и найду способ ограничиться одним шехзаде, где гарантия, что ему ничего не будет грозить? Ведь уже есть Мустафа и может родиться ещё с десяток мальчиков. Где гарантия, что я смогу справится со всеми остальными и защитить своего? Ведь неизвестно что, когда и в какую сторону может повернуться. Вдруг Сулейман умрёт? Вдруг начнётся гражданская война? Да и просто, в принципе, как можно рожать сюда мальчика? У ислама много долбанутых правил, но обрезание — это прям апогей идиотизма. Кто в здравом уме захочет, чтобы от его ребёнка отрезали кусок, просто потому что у местных так принято умасливать невидимого друга? Никогда не забуду того ужаса в глазах маленького Баязида, когда он увидел кинжал, которым его собираются резать. Как я буду смотреть своему шехзаде в глаза? Как я отпущу его в поход? Как переживу его тягу убивать всех, кто неправильно верит в бога? Что буду делать, если он родится с аллергией на что-нибудь? Чем буду капать ему нос, если он простудится?             В тот же вечер, после новостей об имени Юсуф, Женя смотрит на себя в зеркало, и у неё проскакивает мысль: наверное, валиде испугало не имя для внука, которое выбрали без её участия, а моё выражение лица. Оно даже меня пугает.             Неделю спустя Сонай открывает дверь на чей-то стук и в покои вбегает Мустафа с громким:             — Сделай мне лягушку!             Сразу за ним появляются Махидевран и Гюльшах, обе останавливаются в дверях. Женя, как положено, склоняет перед Махидевран голову, а Мустафа за эти три секунды успевает забыть про лягушку и переключается на недорисованную картину:             — Это корабль?             — Да, — просто корабль, не скажешь же ему, что это Чёрная Жемчужина.             Он внимательно, почти завороженно смотрит на картину, и Женя спрашивает:             — Хочешь, я отдам её тебе, когда закончу?             Он быстро кивает и говорит:             — Ещё я хочу лягушку.             Заполучив лягушку Мустафа улыбается и мчится к Махидевран, которая подхватывает его на руки и целует. А Женя смотрит на свой живот, но вместо всех тех решительных планов защищать своего сына до последнего вздоха, у неё в голове бьется всего одна отчаянная просьба: пожалуйста, окажись девочкой.             Предстоящие роды пугают, но Женю слегка успокаивает то, что Хюррем из сериальной вселенной родила пятерых, значит у неё не должно быть узкого таза или чего-то ещё, от чего можно благополучно скончаться в процессе родов. Но, пусть мир и сериальный, против физиологии всё равно не попрёшь, поэтому роды будут длиться дольше экранных. По версии глянцевых журналов, средняя продолжительность родов — восемь часов. Хюррем своих пятерых вполне могла рожать сорок часов, а это около двадцати пяти серий.             Двадцатое октября 1521-го года. Жене с самого утра как-то не так. Она думает: «видимо, уже совсем скоро». И пытается приготовиться ко всему, что бы не произошло.             Время ближе к закату, она рисует. И вдруг чувствует настолько резкую боль, что от неожиданности роняет кисточку. А Сонай, моментально сообразив, что делать, вылетает в коридор, откуда тут же слышится:             — У Хюррем-хатун начались роды.