Рахат-лукум на серебряном подносе

            Глубокая ночь. Валиде напряжённо расхаживает возле Жениных покоев. Внутри из стороны в сторону мечутся лекарши, Сонай, Нигяр и ещё какие-то неизвестные служанки. А уже не особо связные Женины мысли беспорядочно перепрыгивают с одной на другую: Джейн Сеймур рожала двое суток и умерла через двенадцать дней, оставив после себя похожего на ангела мальчика. Анну Болейн казнили за то, что она родила дочь, а не сына. Почему Хюррем родила пятерых за пять лет, а потом прервалась на шесть лет, прежде чем родить ещё одного? Почему нельзя носить тебя в себе всю жизнь? Внутри меня ты в безопасности.             Лекарша говорит:             — Ещё совсем немного.             И через пару минут раздаётся режущий крик новорожденного. Громко стукнув дверью, в покои врывается валиде.             — Девочка, — говорит Нигяр, таким тоном, словно ей страшно произносить это вслух.             А Женя чувствует прилив почти что истерической радости, повторяя про себя: «девочка, это девочка, девочка». И шепчет:             — Дайте её мне.             Кажется, будто проходит вечность, прежде чем Нигяр кладёт ей на руки белый свёрток. Внутри смуглый черноволосый младенец со сморщенным личиком. Но Жене без разницы, как он выглядит, главное, что он девочка, а всё остальное абсолютно неважно. Она думает: наверное, я первая из наложниц во всех существующих вселенных, которая так безумно радуется рождению девочки. Хотя, что в этом удивительного, если это ровно то же, что делала Хюррем? Мы с ней, как кто-то говорил, «поехавшие, просто в разные стороны». Хюррем не нужны были дети, ей были нужны сыновья, потому что от них больше выгоды. А мне не нужен был ребёнок, мне нужна была дочь, потому что мне так спокойней. Поэтому Хюррем радовалась, когда рождались мальчики, а я безумно рада своей девочке. Но если бы у меня родился мальчик, я бы, наверное, отреагировала точно так же, как и Хюррем на девочку. Не хочу этого выяснять. Никогда.             Валиде и Нигяр смотрят на Женю, потом друг на друга, явно не понимая её дикого восторга. Но Жене плевать: и на валиде, и на Нигяр, и на Хюррем с её детьми. На всех плевать, кроме дочки.             Из покоев уходят все, кроме Сонай, а Женя так и сидит с дочкой на руках. Кормит её, но даже чувствуя, что скоро отключится если сама не уснёт, всё равно не хочет закрывать глаза, потому что в голове вертится до забавного безумная мысль: они подсунут мне мальчика и скажут, что так и было.             Женя не запоминает, как уснула, и проснувшись не представляет, сколько проспала. Но ещё не успев открыть глаза, уже ищет ими свою дочь. Сонай улыбается, отдаёт Жене девочку и тихонько говорит:             — Валиде-султан заходила. Не стала тебя будить, сказала, зайдёт чуть позже. А когда уходила, поцеловала не только твою девочку, но и тебя.             И не будь у Жени на руках присмоктавшейся к ней дочки, она бы удивилась или задумалась над этим, но сейчас ей плевать. Она снова, но уже не тем расплывчатым взглядом, что ночью, с интересом рассматривает свою дочь — та совсем крохотная, не похожа на сериальных детей, которые рождаются трёхмесячными. На голове у неё чёрный пушок, глазёнки большие, серо-голубого цвета. И при дневном свете она совсем не выглядит такой смуглой, как показалось вчера ночью. На этом моменте Женя зависает: вчера ночью? Или сегодня? Когда ты родилась? Двадцатого или двадцать первого октября? Впрочем, какая разница. Главное, что ты девочка.             Через часа полтора к Жене, уже вернувшейся из хамама и с начавшими высыхать волосами, приходит валиде, за ней Дайе, Хатидже, Мустафа за руку с Махидевран и ещё пара неизвестных служанок. Валиде берёт девочку на руки, а Махидевран поднимает Мустафу, чтобы он тоже заглянул в свёрток, и говорит:             — Поздравляю, Хюррем-хатун, — с искренними нотами радости и одновременно боли, что Жене вполне понятно: радостно, что не мальчик, но больно смотреть на живую девочку.             Хатидже тоже говорит:             — Поздравляю, — и это звучит настолько искренни, что валиде смотрит на неё слегка испуганным взглядом, словно ожидая, что та сейчас засмеётся и скажет «С чем тебя поздравлять? Всем нужен был мальчик».             Но Хатидже молчит, а валиде, наклонившись к внучке, тихонько говорит то, зачем все собрались:             — Её будут звать Лейла. Наша ночная красавица, — и поцеловав её, возвращает на руки Жене.             А напряжённо молчавший до этого момента Мустафа вдруг спрашивает:             — Это та сестра, что была, или уже другая?             Махидевран теряется, не зная, что ответить, но валиде, практически не раздумывая, говорит:             — Это твоя сестра, она вернулась к тебе с небес и больше никуда не уйдёт.             — А почему она вернулась не к маме?             Махидевран молчит, валиде мнётся с ответом, и Женя говорит первое, что приходит в голову:             — Ведь у мамы есть ты и ей некогда заботиться ещё и о маленькой сестре, поэтому она будет со мной, — и Мустафа ещё внимательнее смотрит на девочку.             Когда все уходят, Женя снова берет её кормить и шепчет:             — Лейла... — словно пробуя имя на вкус, и оно кажется ей идеальным. В сотню раз лучше, чем Даринка и Эсманур.             В голове вертится что-то вроде: ты будто мороженое с шоколадной крошкой — не просто девочка, а девочка по имени Лейла. Видимо, от имени Фатьма или Айше нас с тобой спасли только ночные роды. Интересно, в реальности имя Лейла когда-нибудь использовали для девочек династии? Я о таком точно не слышала. Хотя, даже если никто не слышал, не факт, что такого не было. Речь же о женщинах в мусульманском мире: вряд ли кто-то сильно парился, чтобы их имена дошли до потомков. Так что в династии вполне могла быть Лейла-султан, даже не одна.             Ближе к вечеру приходит Нигяр и говорит, что валиде решила переселить Женю в новые покои. Жене такой порядок действий кажется более логичным, чем в сериале: если бы я умерла во время родов, то и новые покои мне были бы ни к чему.             Покои вроде бы те же, что были у Хюррем, а может и не те. Они же почти все одинаковые. В них ждут сундук подарков и колыбель с вышитым золотом одеяльцем, внутри которой рассыпаны золотые монеты — видимо, такой обычай или что-то вроде того. Нигяр говорит, что для Лейлы нужно взять ещё одну служанку, но Женя никого особо не присматривала, поэтому решает: пусть Сонай кого-нибудь выберет, она их лучше знает.             Утром в покоях появляется молоденькая девчонка с чёрными волосами и такими же чёрными глазами. Совсем молодая, почти ребёнок, по крайней мере выглядит лет на шестнадцать. На вопрос об имени она отвечает:             — Менекше, госпожа.             И Жене от этого становится как-то даже смешно: с чего вдруг госпожа? Во-первых, у меня родилась девочка, а во-вторых, Хюррем всё ещё выглядит лет на семнадцать или девятнадцать-двадцать максимум. А вот Махидевран почему-то выглядит почти так же как в сериале, хотя я где-то читала, что она родила Мустафу в пятнадцать лет, так что ей должно быть двадцать с небольшим, а не под тридцатник. Но практически все остальные выглядят моложе себя сериальных. И будь они такими же в «Великолепном веке», он бы воспринимался как совершенно другая история. Конечно, может кто-то и так мог воспринимать взрослую женщину как семнадцатилетнюю девочку, а уже облысевшего мужика как двадцатишестилетнего парня. Но я вот нет, вообще ни в какую. Хотя, после того как в «Империи Кёсем» светловолосая девочка внезапно превратилась в совершенно непохожую на себя черноволосую женщину, начало казаться, что в «Великолепном веке» всё было бы ещё хуже, если бы главных героев играла куча разных людей. Но тогда хотя бы парик на Хюррем надеть могли? Мало того, что у неё оттенок волос вечно менялся, так ещё и регулярно виднелись чёрные корни.             Следующие несколько дней Женя ходит по покоям с дочкой на руках, прокручивая в голове всё те же мысли, что и во время беременности. И они все сводятся к одной: я не хочу рожать сына. Девочка — идеальный вариант для этого мира: с ней я в лучшем положении, чем остальные рабыни, но при этом мне не нужно круглосуточно сходить с ума по поводу будущего своего сына. Я, конечно, изначально понимала, что переживать в любом случае придётся. Но когда теоретический ребёнок перестал быть просто теорией, переживания за него тоже стали куда реальнее. Настолько, что я, кажется, начала понимать чайлдфри. В особенности фразу о том, что никто на свете не любит детей так сильно, как чайлдфри. Не знаю, может это гормоны, может здравый смысл. Но я не хочу годами напролёт переживать, что каждый следующий день моего сына может стать последним. И, вообще, я в принципе не хочу больше рожать кого бы то ни было. Во-первых потому, что не хочу помереть во время родов, а во-вторых это дичайше больно. У меня появился тот самый ребёнок, которого я всегда хотела — мне хватит. Здесь найдутся десятки безмозглых девчонок, готовых глаза друг дружке выцарапать за ночь с султаном, пусть они и мучаются. Я не хочу. Вот только, неужели есть шанс, что про меня просто забудут?             Женя не выпускает дочку из рук, спит рядом с ней, сама её купает и меняет ей пелёнки. А когда укачивает её, как-то само собой выходит напевать ей что-то неочёмное или куски каких-то песен, как когда-то младшим братьям.             И попутно с этим она пытается придумать, как ей больше не рожать детей. Если притвориться больной, то долго этого делать не выйдет. А если долго притворяться больной на голову, её либо прибьют, либо сплавят куда подальше. И в любом из этих случаев у неё первым делом отберут дочь. Кустарные аборты тоже не вариант. Поэтому единственным надёжным вариантом кажется побег. Неважно куда, лишь бы подальше отсюда. Но в том соглашении не просто так предупредили, что весь мир вокруг может оказаться опасным для жизни — там вполне можно наткнуться на чуму, проказу, убийц, охоту на ведьм и другие местные развлечения. Поэтому брать с собой Лейлу не вариант: хочется, конечно, но за что ей это? Если я уйду одна, она даже не узнает, что я была. Скорее всего, Махидевран с Мустафой заберут её себе вместо своей мёртвой девочки, и ей с ними будет лучше, чем со мной неизвестно где. Может быть. Но брать её с собой — это точно не выход. А вот сбежать одной, чтобы решить все вопросы относительно сыновей ещё до их появления — это действительно выход. Может и окончательный, и всё же выход.             Но никакой мозголомки о выборе между уже родившимся ребёнком и ещё нерождённымы детьми не случается, потому что Женя прекрасно знает, что никуда не побежит. Ни сейчас, ни потом. И на какой процент ей хочется завернуть этот выбор во что-то красивое, вроде «я родила Лейлу, значит я в ответе за её жизнь», но не выходит. Как минимум потому, что она скорее потащит Лейлу с собой в неизвестность, чем останется без неё, и никакой заботой о Лейле это не пахнет, а только своим собственным «хочу». Так что она в любом случае делает это для самой себя. Хотя и надеется, что у неё каким-то чудом не родится ни одного сына. Но вместе с этим понимает, что если с Сулейманом, хоть в теории, но можно как-то справиться, то вот с валиде не выйдет: она, скорее всего, превратит меня в новый инкубатор для выращивания шехзаде и я буду рожать пока у меня не разорвёт матку.             Все вокруг говорят, что султан вот-вот должен вернуться, и Женя, с надеждой и оттенком вины, думает: есть шанс, что он не вернётся? Испугается лошади до разрыва сердца, например? Тогда у меня точно не будет больше детей.             Но султан всё равно возвращается. В среду, девятого ноября. Женя стоит у колыбели с дочкой на руках. Двери покоев открываются, в них входят валиде, султан и Ибрагим. Валиде заканчивает какое-то предложение словами:             — ...будет такой же красавицей, — и подходит к Жене, чтобы взять внучку на руки.             Ибрагим тоже подходит и смотрит на девочку. А вот султан истуканом стоит у двери. Валиде говорит:             — Сынок, это твоя дочь. Подойди, посмотри на неё.             — Зачем?             И никто не знает, что ответить. Султан смотрит на валиде, потом на Ибрагима, и, видимо, сообразив, что от него снова ждут выполнения какой-то бессмысленной условности, говорит:             — Ладно, я посмотрю, но трогать не стану.             Спрятав руки за спину, он подходит к матери, заглядывает в личико открывшей глаза Лейлы, и говорит Ибрагиму:             — Всё, я посмотрел. Пошли.             Они уходят, а валиде смотрит на Женю, говорит:             — Мой сын просто... — и замолкает, словно в её голове крутится какая-то сложная мысль, которую она не может сформулировать.             Ещё раз глянув на Лейлу, валиде меняется в лице и, непривычно резко вернув ребёнка, разворачивается и быстро уходит.             Но вот Женю эта отмороженность Сулеймана наоборот успокаивает. В первое время ей казалось, что раз это искусственный мир, значит все в нём запрограммированы на определённые действия, поэтому Сулейман просто обязан полюбить её с первого взгляда. Но оказалось, что здесь у всех либо вообще отсутствуют, либо сильно сбиты канонные настройки. И Жене от этого спокойнее, как минимум в том плане, что у Сулеймана, очевидно, нет ни малейшего желания любить свою дочь, а значит Лейлу не нужно будет ни с кем делить.             К вечеру в покои приносят ещё два сундука с подарками и сразу за ними прибегает Сюмбюль:             — Тебя зовёт султан, — но пока что это точно не для секса, потому что после родов должно пройти сорок дней.             Женя застаёт султана за раскладыванием игральных карт в одну непрерывную полосу. Он поднимает глаза и улыбается. Женя улыбается в ответ, но чувствует, что улыбка получилась вымученной. Султан говорит, что за время похода пропустил сорок девять игр, потому что Ибрагим вечно отвечал ему, что занят, или убегал куда-то посреди игры, что вообще-то не очень красиво.             Они садятся играть, и Женя сразу понимает, что ощущения уже не те, что раньше. До похода она была готова сделать всё что угодно, только бы добиться от него секса, а сейчас весь её былой интерес и даже некое удовольствие от происходящего сменил страх забеременеть. И от того факта, что если бы она действительно не хотела забеременеть, её бы здесь не было, становится не легче, а совсем наоборот.             Султан рассказывает о своих боевых ранениях, показывая едва заметную чёрточку на пальце, куда он загнал занозу, и заключает:             — Там было ужасно. Со мной ничего хуже не случалось, не считая обрезания.             И Женю передёргивает от одного этого слова.             Поиграв с султаном ещё час или полтора, она говорит:             — Мне нужно покормить Лейлу, — и заметив, как Сулейман от этого насторожился, добавляет: — Это недолго. Я покормлю её и сразу вернусь к вам.             Но Сулеймана это слабо успокаивает, и Женя уходит с мыслью, что это как раз одна из тех причин, по которой ребёнок в её планах был только один.             В четверг султан заходит к матери, Хатидже, Махидевран и Мустафе, но не к Лейле, и никого это не удивляет, потому что к Мустафе первые три года он тоже не приближался.             Султан зовёт Женю к себе в любое время всех семи дней недели: когда хочет поиграть, что-то рассказать, спросить, показать или на что-то пожаловаться.             С возвращением Синана, которого султан увозил с собой в поход, Женя продолжает изобретать с ним разные игрушки, но теперь в основном для Лейлы: подвесную карусель со звёздочками и кучу мягких погремушек. Женин мудрёж над прокладками хоть к чему-то, но привёл, и теперь она пытается изобрести на их основе памперсы, но пока что они все текут.             В гареме говорят, что за свадьбу Хатидже всё уже решили: помолвка будет в ближайшее время, а свадьба весной, до похода на Родос. А сама по себе Хатидже в это время всё там же, где и была изначально — сидит на балконе своих покоев и по-животному тоскливо смотрит в никуда.             Мустафа как минимум пару раз в неделю приходит посмотреть на сестру. Через раз гладит её по голове или приносит ей одну из своих игрушек. Иногда удивляется, почему она ещё не выросла, а иногда советует покормить её бараниной, потому что дети от неё растут большими. При каждом его появлении Женя вручает ему новую игрушку, и не особо понятно почему он прибегает: к сестре или за новыми игрушками?             Сороковой день после родов выпадет на вторник, двадцать девятое ноября. Под вечер, закончив очередной рассказ о своих спорах с Коперником, султан спрашивает:             — Ты сделаешь как раньше, чтобы родился ребёнок? — и Женя с долей ужаса понимает, что предсказуемость может пугать ничуть не меньше неизвестности.             Она отвечает:             — Сейчас нет. Только через полгода или год.             Сулейман что-то напряжённо прикидывает, а потом говорит:             — Это слишком долго. Мама будет против, — и замолкает, словно ему даже говорить об этом страшно, но всё же говорит: — Значит, в четверг. Хотя ты и не моя женщина.             И тут у Жени всего один вопрос: чего?             Но спрашивает она:             — Почему я не ваша женщина?             Султан слегка удивляется вопросу и отвечает:             — Потому что моя женщина Махидевран.             — Почему тогда к вам в четверг не приходит Махидевран?             — Я не хочу, чтобы она умерла. И зачем мне её дети? Мне нужен твой сын. Не могу же я доверить мир науки таким как Коперник.             Женя в ответ говорит единственный аргумент против, на который хоть чуть-чуть надеется:             — Но я же могу умереть во время родов.             Султан задумывается. Минуты на три, а может и на пять. И в итоге говорит:             — Да, я знаю.             И у Жени больше нет вопросов, только заключение: а я молодец. Или даже не молодец, а просто чёртов гений. Вызвать в том, кто вообще не хотел ни секса, ни детей, желание размножаться — это надо уметь. Как говорится, за что боролась, на то и напоролась. Ну, или, более поэтичным языком: будьте осторожны со своими желаниями — они имеют свойство сбываться.