Рахат-лукум на серебряном подносе

            Ближе к концу июня Жене кажется, что у того, что с ней происходит, есть всего два логичных объяснения: либо я беременна, либо от чего-то умираю. Хотя, может быть, это просто нервы, и мне от страха забеременеть начали чудиться симптомы беременности. Вот только что-то уж слишком сильно они правдоподобные.             Первого июля, закончив с вопросами и осмотром, лекарша улыбается и говорит Жене то, что та и так давно знала:             — Ты беременна.             И вокруг снова поздравления, подарки, золотые монеты, смех и улыбки. Женя пытается улыбаться всем в ответ, но не очень выходит. Её раздражает радость окружающих, хотя она и понимает, что у них действительно есть причины радоваться. Но у неё нет. Вообще ни одной.             На ещё одну девочку она почти не надеется. У неё больше надежд на то, что если внутри неё и правда мальчик, то он родится с теми же диагнозами и талантами, что и у Сулеймана. И ей это кажется весьма ироничным: все матери мечтают о здоровых детях, а я хочу, чтобы мой сын родился больным. Может быть тогда Сулейман остановится и не станет больше плодить детей, как минимум со мной. И, может быть, захочет, чтобы именно этот его сын оказался на троне. И, тогда, возможно, у меня появится маленький шанс спасти всех шехзаде, включая Мустафу. Хотя, учитывая таланты Сулеймана, всё вполне может пойти по сценарию «заставь дурака богу молиться» и он просто перебьёт всех остальных сыновей, чтобы расчистить своему любимчику дорогу к трону. И всё же, такой же как Сулейман сын, это хоть и маленький, но какой-никакой шанс. Как минимум на то, что у меня больше не будет детей.             И всё же, несмотря на отчаянные попытки надеяться, что всё может закончится хорошо, тревога периодически сводит Женю с ума. Хотя, время от времени ей кажется, что всё и так хорошо. В том плане, что не хуже, чем в том мире, откуда она сюда прилетела: там дети тоже умеют умирать. И если бы не сехавшая крыша, я бы обязательно родила там какого-нибудь Даньку, а если бы повезло, то Даринку, а если бы повезло ещё больше, то кудрявую. Но потом вдруг бац и острая промиелоцитарная лейкемия, нейробластома, метахроматическая лейкодистрофия или что-то другое с не менее угрожающим названием. И вот я уже брожу по больничным коридорам за своей облысевшей от химиотерапии девочкой. А потом, как советовал доктор Хаус, выбираю ей «маленький детский гробик: можно взять зелёный, можно красный — производители обычно предоставляют широкий выбор». Конечно, шанс у такого развития событий незначительный, но тем не менее не нулевой. А значит, в эту лотерею кто-то постоянно выигрывает. И единственный способ не выигрывать — вообще не играть. Потому что в любом другом случае ты, вроде как, подписываешь контракт, где мелким шрифтом указанно «несчастный случай со школьной крышей», «внезапный пожар в детской», «серийный убийца-педофил», «атака чокнутых исламистов», «придурок с АК-47, ворвавшийся в школу» и ещё миллион тысяч других пунктов. Так что условия этой вселенной не особо отличаются от той, из которой я. Разница лишь в том, что там об этом никто не думает, пока это не произойдёт, а здесь об этом нельзя не думать. Хотя, что-то не похоже. По крайней мере, судя по реакции Хюррем на то, что происходило с её детьми: один её сын умер от болезни, которая не лечится, ещё один сын всю жизнь болел и в итоге от этого умер, а двое других сыновей, которые выросли на рассказах о братоубийственном законе, захотели друг друга убить — и она вот прям в шоке, ну никак не ожидала. Мне бы такой толщины розовые очки как у неё. Или хоть какие-нибудь. Но они как воробей: слетят — не вернёшь. Хотя, может быть, у меня их и не было — мне по месту проживания и социальному статусу семьи не полагалось. А эти внезапные прозрение случаются только потому, что Сулейман, со своими невыносимо логичным взглядом на мир, разбудил во мне циничного сельского гопника.             От этих мыслей о детских гробиках Жене временами кажется, что она катастрофически ошиблась, не сбежав из дворца до того, как забеременела. Потому что терпеть бежать поздно, так как ребёнок внутри неё вполне может быть наследником трона. А значит его будут искать под каждым камнем. Что, впрочем, для большого желания не особо помеха. И Женя прекрасно понимает, что будь оно у неё, она бы давно отсюда свалила. Но никуда не бежит, просто потому что не хочет.             Но есть и плюсы. С тех пор, как султан уехал, жизнь стала выглядеть приблизительно так, как Женя её себе когда-то представляла: только она и её ребёнок. Без Сулеймана, который вечно чего-то хочет, и без кого-либо ещё. Только она и её черноволосая девочка, которая для неё весь мир.             Неподалёку от детской площадки появляются садовые качели, и Женя часто зависает на них до самой ночи, прижимая к себе спящую Лейлу. Она вообще в принципе не выпускает её из рук, поэтому не особо представляет, как будет выглядеть мир с появлением ещё одного ребёнка и возвращением Сулеймана. Когда в её планы на жизнь вклинивался второй ребёнок, он всегда был лет на семь-восемь младше первого. И Сулейман как раз подходит под образ надоедливого и одновременно интересного восьмилетнего ребёнка. А вот третий ребёнок в её воображаемую картину мира никак не вписывается.             Лейла уже стоит, цепляясь за чьи-нибудь пальцы или край дивана. Среди игрушек у неё появились любимые: плюшевый заяц и звездочки из карусели. И она начинает говорить, но пока только простые слоги, чаще всего «ба» и «да». Иногда говорит «ба-ба», что можно собрать в турецкое «баба» — «папа».             Как-то вечером, наблюдая, как Лейла перебирает игрушки с тихоньким «ба-ба», Женя ловит себя на мысли, что у неё, как и у Хюррем, не проходит и дня, чтобы она не думала о Сулеймане. Ей кажется, будто она вернулась на много лет назад, в те первые месяцы после переезда в город, и её снова ломает по поводу братьев: пускай с ними там и мама, и бабушка, но никто кроме меня не пойдёт с ними в лес охотиться на эльфов, и никто кроме меня не знает, как это налить сок «дельфинчиком». Им нужна я, а они нужны мне.             Параллельно с мыслями о том, как продвигается поход, Женя вспоминает сериал и его версию похода, над которой когда-то хохотала вместе с подругой. Они тогда даже залезли в Википедию, чтобы узнать, как всё было на самом деле, и оказалось, что почти так же смешно: флот из пятисот кораблей и огромная армия в сто с чем-то тысяч солдат полгода не могли захватить небольшой островок, который обороняло десять тысяч рыцарей. Конечно, справедливости ради, Родос был самой защищённой крепостью тех времён и его лет сто никто не мог захватить, и всё же, чисто поверхностно, ситуация показалась довольно смешной. Но не настолько, как сериальный поход. В какой-то момент сериальный Сулейман сказал, что хочет освободить потомков своего деда Джема-султана, которых Родос держит в заложниках. И, видимо, по прикидкам сценаристов, зрители должны были в это поверить. Чего бы и нет? Османские султаны же нисколько не славятся тем, что подчистую уничтожают всех мужчин династии, чтобы никто не мешал им править. Сулейман сейчас просто смотается за своими родственниками, привезёт их в Стамбул, и они все будут жить долго и счастливо. У него даже мыслей нет всех передушить. Но вообще очень добрый: вломившись на Родос, первым делом объявляет, что не собирается насильно делать всех мусульманами и разрешает им верить в Иисуса. Но Мурад-султан, просто потому что хочет, решает убить султана, и выбирает для этого самый долбанутый способ из всех возможных: даёт наёмному убийце свой фамильный кинжал, который на всём Родосе есть только у него одного. И ладно, если бы это был такой преднамеренный шаг, мол, «пусть все знают, что это сделал я, и мне глубоко наплевать, умру я или буду жить». Но умирать он явно не хочет и бежит к своей семье, чтобы вместе уплыть с острова. Вывезти жену с детьми с Родоса до покушения — не вариант. Лучше устроить покушение, используя свой фамильный кинжал, и когда на твои поиски бросится половина османской армии, бежать к своей семье — это максимально адекватно. Хотя и не так сильно, как попасться янычарам просто потому, что не успел отвязать лодку, когда у тебя за поясом сабля, и верёвку можно было бы разрезать. Но всё это перекрывает момент, когда Сулейман спрашивает у детей Мурада: «вы мусульмане?», а те в ответ: «мы верим в Иисуса Христа», и для него это становится поводом их убить, хотя он сам сказал, что люди на Родосе могут верить в тех богов, к которым привыкли, и его это нисколько не колышет. Понятно, конечно, что в исламе вероотступничество чуть ли не самый страшный грех, но те дети родились христианами, их-то за что? У тех, кто сочинял сценарий для серий про Родос, были явные беды с логикой. Но вот у реальной истории с этим проблем не было. Реальный Сулейман как Цезарь: пришёл, увидел, удушил. Без всяких покушений и вопросов о боге.             Писем с докладом об обстановке ещё не приходило, но это никого не пугает, потому что к Родосу плыть месяца полтора-два. И всё же, даже без писем, к концу июля в гарем просачиваются слухи, что что-то пошло не так и султан с армией возвращается назад.             Валиде нервно расхаживает по покоям, шёпотом спрашивая:             — О Аллах, что же случилось?             Жене кажется, что Сулейман вполне мог бы вернуться, потому что забыл паровозик или загнал себе занозу больше предыдущей, но понимает, что Ибрагим бы его не пустил, а значит случилось что-то серьёзное. И становится страшно. Не только за султана, но и за всех окружающих, в первую очередь за детей.             Тридцатое июля. Женя снова в саду, и снова рисует, пытаясь хоть на несколько минут забыть о сводящей с ума неизвестности, которая длится вот уже ровно неделю. Лейла тоже в саду, ползает по цветастым покрывалам и подушкам. Мустафа бегает рядом и пускает мыльные пузыри. Чуть дальше стоят Махидевран и Гюльшах. Женя периодически поднимает глаза, смотрит на детей и снова возвращается к рисунку: на нём Лейла тянется к мыльным пузырям, которые пускает Мустафа. Ей кажется, что будь у неё фотоаппарат, она бы уже нащёлкала не меньше миллиона фотографий. Но у неё и без фотоаппарата собралась вполне внушительная коллекция зарисовок: Лейла в колыбели, Лейла в игрушках, Лейла с необычайно серьёзным видом разглядывает лепесток розы, Мустафа ползает по площадке, Мустафа сидит у колыбели Лейлы.             Через минут двадцать на горизонте появляется Сюмбюль и испуганно объявляет:             — Янычары вернулись.             Всего на секунду опередив Махидевран, Женя спрашивает:             — А султан?             — Нет.             — А где он?             — Не знаю. Ничего не знаю. Пойдём, тебя хочет видеть валиде.             Женя идёт за Сюмбюлем и по дороге выясняет, что кое-что он всё-таки знает: на полпути к Родосу султан приказал развернуть больше трети кораблей и отправил их обратно в Стамбул, а сам, с тем, что осталось, куда-то поплыл. То ли на Родос, то ли куда-то ещё — это пока неизвестно. Но Сулейман отправил с янычарами два письма: одно для валиде, а второе для Жени.             Валиде стоит посреди покоев. У неё в руках два листа и один из них она передаёт Жене. Там написано: «Я придумал как сделать телескоп. Теперь смогу доказать гелиоцентрическую теорию раньше Коперника», и Женя почти уверенна, что это никак не связано со всем происходящим.             В письме для валиде написано:             — Так нужно, мама. Просто поверьте мне, — и судя по голосу и выражению лица, валиде это пугает.             Но Женю всё это наоборот успокаивает: с ним остался и Ибрагим, и Синан, и куча пашей. Не могли же они все дружно поехать кукухой? С ума поодиночке сходят, а не все вместе. А значит, что бы там ни пришло Сулейману в голову, в этом есть смысл, и не только для него самого, но и для окружающих.             Больше никаких вестей не приходит, или как минимум никто их не оглашает, и Женя, как и весь остальной гарем, остаётся в режиме ожидания, но уже не такого тревожного и сводящего с ума, как раньше.             Девятого августа Лейла доводит до совершенства своё «ба-ба» и, улыбаясь во весь рот, говорит:             — Папа.             Женя тоже улыбается, но в голове вертятся вопросы, вроде: что же я тебе скажу, когда ты спросишь, что с твоим папой не так? Интересно, что сказали Мустафе? Хотя, может, он и не спрашивал. Он же не видел других отцов и ему не с чем сравнивать, поэтому он думает, что так и должно быть.             Новости о султане приходят ровно через месяц, тридцатого августа: он каким-то невероятным образом захватил Родос за девятнадцать дней и плывёт обратно.             Валиде весь день буквально сияет от счастья, и Жене кажется, что она никогда её такой не видела, ни в сериале, ни за почти что два года в гареме. Но это вполне понятно: её сын действительно гений, и скоро об этом будет знать не только она, но и весь цивилизованный мир. Будь султан Селим всё же жив, для валиде это был бы идеальный момент, чтобы сказать «а я же тебе говорила».             К вечеру, впервые за всё время, что Женя в гареме, палят из пушек и взрывают фейерверки.             Через две недели все вокруг начинают говорить, что султан уже совсем скоро вернётся. Ещё через неделю во дворец приезжают Хатидже и Мехмед, которые после свадьбы ни разу не появлялись. А через два дня, в среду, двадцать седьмого сентября, возвращается султан.             Лейла сидит в игрушках и повторяет:             — Папа, папа.             Женя улыбается, целует её в макушку и шепчет:             — Правильно, зайчик. Твой папа приехал.