Рахат-лукум на серебряном подносе

            Сулейман замирает и очень пристально, даже с долей тревоги, смотрит на беременный живот Жени. И Женя, кажется, понимает откуда такая редакция: прошлый мой раз он пропустил, у Махидевран живот рос постепенно, а сейчас он уехал когда у меня был примерно второй месяц и вернулся на шестой — слишком заметная и резкая перемена.             На этот раз султан не жалуется на Ибрагима и не хочет играть, а говорит о телескопе и Копернике. Но вот о походе практически ни слова. О нём, в течение пары следующих дней, рассказывает Ибрагим:             Основную массу пути Сулейман вёл себя тише обычного и практически не отрывался от каких-то бумажек. На двадцать четвёртый день он прибежал к Ибрагиму и объявил, что понял как сделать телескоп, но построить его можно только дома, поэтому нужно сворачивать поход и ехать обратно в Стамбул. Ибрагим ответил что-то в стиле «сначала сделай уроки, а потом будешь играть»: мы вернёмся не раньше, чем завоюем Родос. И весь следующий день Сулейман ходил за Ибрагимом и ныл, что телескоп намного важнее, чем какой-то там остров, и он вообще-то султан, но никто не разрешает ему делать, что он хочет. Так могло бы пройти ещё полгода, но, к счастью для всех, Сулейман начал расспрашивать Ибрагима о планах по захвату крепости, и сказав «это слишком долго», ушел обратно в свою каюту, где безвылазно просидел три дня, что-то вычисляя и записывая. На четвёртый день он пришёл к Ибрагиму и сказал, что нашёл способ обойтись без подкопов и осады — просто снести стены Родоса. Ибрагим обсудил это с Синаном и пашами, и все сошлись на том, что это действительно может сработать. И всё же, их основным планом были осада и подкопы, и отправлять обратно больше половины армии они не собирались, хотя Сулейман и говорил, что вся армия им не нужна, хватит и трети. Но решения такого масштаба могла принимать только валиде, а зависнуть в море и ждать ответа из Стамбула было не вариантом. Поэтому они все, но в основном Ибрагим, решили рискнуть, и поплыли захватывать соседствующий с Родосом остров Халки. Но перед этим, как Женя и предполагала, не только Сулейман, а ещё и Ибрагим отправил валиде письмо с разъяснениями, но это была вроде как военная тайна, поэтому валиде никому её не озвучила.             Помимо более мобильного перемещения, план был в том, что от такого количества боевой силы все будут ожидать только взятия острова Халки. Что и случилось — когда армия взяла Халки, все просто там засели на пару недель, пока Синан с Сулейманом продолжали лепить взрывчатки, которые начали на корабле. А потом, посреди ночи, кучка янычар пробралась к стенам Родоса и начала взрывать всё вокруг. Если бы ничего не вышло, то в ход должны были пойти подкопы, остальная армия частями возвращалась бы к Родосу, а Сулейман в это время продолжал бы мудрить над более мощными взрывчатками. Но взрывы оказались настолько сильными, что большинство подрывников превратились в привычных для мусульманского мира террористов-смертников, хотя изначально так и не планировалось. В общем, результат превзошёл ожидания, и уже через девятнадцать дней Ибрагим повёз Сулеймана обратно в Стамбул строить телескоп.             Слухи об этом быстро разлетелись по Стамбулу, да и всей империи. И когда Сулейман вернулся, люди впервые в жизни действительно были этому рады. Но Сулейман, по словам Ибрагима, не только этого не понял, а даже не заметил, потому что его всю дорогу волновал исключительно телескоп.             Собрав все рассказы Ибрагима в цельную историю, Женя понимает, что ошиблась, причём дважды: телескоп не был случайным совпадением. И взрывчатка, а не огонь. Мне казалось, что Сулейман, в стиле Безумного короля, приказал «сжечь дотла!» весь Родос. Я когда-то видела что-то подобное по телевизору: сначала на город полетели бочки с маслом, а потом залп горящих стрел, и всё до ужаса эпично начало пылать. Но со взрывчаткой тоже не менее эпично. Хотя и не особо понятно, как у Сулеймана это вышло, но, в целом, ничего удивительного. Может быть, одного только пороха в сочетании с сообразительностью вполне могло хватить. Но не это важно, а то, насколько же эффективно начинает функционировать соображалка Сулеймана, когда ему самому это нужно. Он как-то упоминал, что начал заниматься теорией эволюции, чтобы доказать маме, что походы в мечеть бесполезны. Ничего, конечно, не вышло: мама не поверила, её религиозный фанатизм ничем не пробьёшь. Но он изобрёл теорию Дарвина, задолго до того, как изобрели Дарвина, просто чтобы доказать маме, что пятничные походы в мечеть не имеют смысла. И вся эта цепь событий с телескопом, кажется, тоже началась из-за его желания что-то кому-то доказать, а конкретно Копернику, что тот ошибается. После нашей с ним болтовни о том, как именно могут вращаться планеты, он сделал свои умозаключения и поделился ими с Коперником, но тот сказал, что несогласен относительно наклона планет и чего-то там ещё, связанного с траекторией. И в попытках доказать, что Коперник не прав, Сулейман придумал как соорудить телескоп. А когда поход стал препятствием, он за три дня придумал как слепить взрывчатку от которой рухнули стены толщиной в несколько метров. Он же горы сможет свернуть, чтобы усадить моего сына на трон, ему нужно только увидеть в этом смысл.             На третий день после возвращения султан всё же комментирует поход, но буквально парой предложений:             — Не понимаю, почему все так удивились этой победе. Я самый умный человек на свете — очевидно, что любая сторона без моего участия проиграет.             Но Жене тут очевидно кое-что другое: значение этой победы никогда не пробьётся сквозь его самомнение, остро граничащее с клинической манией величия. Как бы иронично это не звучало, но он очень умный, поэтому и не понимает, почему другие могут считать его сумасшедшим. И не понимает, что изменилось после Родоса: он всегда был гением, почему все вдруг стали обращать на это внимание именно сейчас? И с тем, что он гений, не поспоришь, потому что он вроде оптической иллюзии: одновременно и гений, и больной на голову — зависит от точки зрения. И будь Селим человеком других взглядов, люди бы знали Сулеймана как гения. Но, увы, и в Османской империи, и за её пределами, Сулейман больше известен как больной, косой, хромой, немощный, слабоумный, чокнутый и до крайности сумасшедший. И эта победа над Родосом стала первым событием в его жизни, которое объявило всему миру, что он не такой уж и больной, как все думают. Он за девятнадцать дней сделал то, чего не могли сделать сто лет подряд. А это что-то да значит.             К середине дня, когда султан наконец-то наговаривается о телескопе и Копернике, они с Женей садятся играть в карты с персонажами из «Властелина колец», которые она сделала пока Сулейман был в походе.             Через минут десять в покоях появляется Ибрагим и говорит:             — Хатидже-султан уезжает. Вы не хотите её проводить?             Но Сулейман, не поднимая глаз, бубнит:             — Нет. Сходи сам, и передай ей от меня, чтобы не спешила возвращаться.             Жене это кажется странным: Хатидже, конечно, пугала тебя в детстве лягушками и червями, но ты же не хотел, чтобы она уезжала. Почему ты не хочет, чтобы она возвращалась?             Сулейман говорит:             — Сейчас твой ход, — и Женя переключается на карточки с хоббитами.             Но мысли о Хатидже не выходят у неё из головы, и к вечеру она находит словам Сулеймана вполне логичное объяснение: он не хотел свадьбы Хатидже просто чтобы ничего не менять. Сама по себе Хатидже, как человек, скорее всего, ему глубоко безразлична. Мир вокруг него похож на огромный сложный механизм, где у всех деталей есть свои функции. Функция Хатидже — сидеть в своей комнате, чтобы он мог приходить к ней по четвергам и говорить «доброе утро». В остальном она для него совершенно бесполезна.             Лейла ползает по покоям, время от времени повторяя:             — Папа, папа, папа.             И однажды Женя, чисто из любопытства, говорит Сулейману:             — Первым словом Лейлы было «папа», — и тот долго и напряжённо пытается сообразить, что ему делать с этой информацией, словно это очередная математическая задача.             Одиннадцатого октября Лейла делает первый самостоятельный шаг, а через десять дней ей исполняется год. И после года в роли матери Женя со всей уверенностью может сказать, что, как и с теоретическими страхами за ребёнка, реальная любовь к нему тоже оказалась сильнее теоретической. Тех чувств, что к Лейле, Женя ещё никогда и ни к кому не испытывала. Она много кого и чего любила. Но свою дочь она не просто любит, она её обожает.             К ноябрю Лейла уже вовсю бегает по покоям, и седьмого числа впервые в жизни говорит:             — Мама.             Султан в это время занят телескопом и Коперником — это практически всё, что волнует его с момента возвращения из похода. Тот телескоп, который он придумал по пути на Родос, оказался неэффективным, и Сулейман с головой ушёл в попытки сделать новый. Но не только он один, а ещё и Коперник. Судя по тому, что Сулейман рассказывает Жене, у них с Коперником что-то вроде космической гонки между СССР и США: они оба одновременно пытаются изобрести телескоп и за этим следит весь научный мир. И хотя Сулейман считает себя самым умным человеком в мире, он всё же признает, что и у других людей могут проскакивать умные мысли, поэтому переживает, что Коперник может победить, и постоянно повторяет:             — Я не могу проиграть такому как Коперник.             Жене тоже не хочется, чтобы он проиграл, и не только потому, что изобретение телескопа окажет тот же эффект, что и победа над Родосом, но и просто потому, что для Сулеймана это важно. Но она уже давно рассказала ему всё, что когда-либо знала об устройстве телескопа, так что помощник из неё никакой.             Временами султан настолько по уши в телескопе, что не спит до полуночи или даже пропускает скрипку. И однажды вечером Ибрагим говорит Жене, что когда-то в Манисе Сулейман точно так же, на целых полгода, залип над созданием механической лошади. И он её почти сделал, но оказалось, что при движении она пугает его не меньше настоящей.             По прикидкам Жени, рожать ей примерно в конце декабря. И на этот раз, если её второму ребёнку выдадут свою служанку, у неё уже есть кое-кто на примете. С Лейлой она как-то и не думала никого искать, но на этот раз решила выбрать кого-нибудь, кто не будет визжать завидев мышь и падать в обморок от вида крови. На случай, если вдруг придётся куда-то бежать, где-то прятаться, или начнутся бунты, или что угодно ещё. Жене нужно, чтобы рядом был тот, кто сможет защитить её детей. И услышав от Сонай досье почти на половину гарема, она в итоге остановилась на Бершан — приблизительно тридцатилетней служанке из прачки. Всё, что Сонай о ней знала, оказалось тесно связано с подругой Хатидже, но не Гюльфем, а другой давно мёртвой девчонкой по имени Менире. Жене изначально показалось странным, что у такой как Хатидже в подругах такая тихая, скромная и во всём правильная Гюльфем. И, как оказалось, это валиде, когда-то давно, ещё до переезда в Манису, отдала Гюльфем Хатидже в служанки. Видимо, рассчитывая, что Гюльфем сможет как-то положительно на ту повлиять. И пускай ничего не вышло, они всё же немного подружились. Но где-то через полгода или год после отъезда валиде с Сулейманом в Манису в гарем попало три новых служанки лет по четырнадцать-пятнадцать. Они были из какого-то кочевого племени, которое полностью уничтожили, не считая тех, кого похитили, чтобы потом продать. Все три были дикие и не привыкшие даже к относительной цивилизации. И одна из них, однажды попавшись на глаза Хатидже, стала её лучшей подругой. Они всегда и везде были вместе, но недолго, потому что через года два или три Менире зарезали в какой-то заварушке с разбойниками. Вторую девочку куда-то продали, а вот третья так и осталась служанкой в гареме. Но за все годы практически ни с кем особо не общалась, поэтому никаких подробностей о её прошлой жизни никто не знал. А в этой жизни она просто служанка: тихая, исполнительная, неконфликтная — в принципе всё, что о ней могли сказать. Когда Женя впервые её увидела, в глаза сразу же бросились руки — загрубевшие и местами потрескавшиеся, как у сельских стариков. И Жене она сразу понравилась.             В начале декабря вокруг начинают говорить, что у Хатидже умирает муж: у него чахотка, та самая, от которой умер его старший брат. И двадцатого декабря Хатидже возвращается во дворец уже трижды вдовой. Но она не кажется Жене счастливой, какой, по слухам, была в предыдущие два раза. И это приблизительно понятно: её первые два мужа были старыми, а второй ещё и на редкость уродливым, но теперь она вряд ли сильно рада смерти молодого и ничего так на вид Мехмеда, потому что следующий её муж вполне может оказаться куда хуже предыдущего.             Проходит всего пара часов с тех пор как Хатидже вернулась, и в гереме снова слышатся крики — валиде зашла к доче поболтать. Все затихают навострив уши. Валиде орёт, Хатидже смеётся, но длится это всего минут пять и валиде уходит к себе. Но гарем всё равно не дышит, потому что валиде мало орала, а значит может продолжить орать на кого-нибудь ещё. Поэтому новости относительно содержимого криков появляются только на следующей день: Хатидже выходит замуж, вот прям сразу, хотя до этого выходила с периодичностью в три-четыре года.             К вечеру Сонай добывает подробности: изначально их разговор был не о новом замужестве, а о том, что у Хатидже как-то подозрительно быстро умер муж. Валиде предположила, что Хатидже что-то с ним сделала, но та ответила, дословно: «Я не ты, чтобы так поступать». Валиде повторяла, что ничего не делала, а Хатидже резко переключилась на тему Сулеймана. И, видимо, успела сказать что-то, что до ужаса взбесило валиде, поэтому та переключилась на замужество. И весь их дальнейший разговор напомнил Жене монолог из мультика, который часто смотрели её братья: «Ты сейчас же выйдешь замуж за первого встречного! А, это уже было... За второго встречного! А какая разница? Я сейчас же запру тебя и будешь сидеть здесь! А смысл? Ты уже и так сидишь».             Фраза «я не ты, чтобы так поступать» до ночи не выходит у Жени из головы: неужели валиде убила Селима? Вполне может быть. Вот только зачем? Селим же, вроде бы, смирился с тем, что произвёл на свет больного сына и перехотел его убивать. Хотя, мало ли что могло прийти ему в голову. Может у валиде и были причины его убить. Или может это просто очередная издёвка от Хатидже?             Султан, как Женя и предполагала, вполне доволен тем, что Хатидже вернулась, хотя и переживает, что она тоже могла подцепить чахотку, поэтому не хочет к ней подходить, пока не убедится, что она здорова. Но в остальном он рад, что всё будет как раньше. И Женя на мгновение представляет, как Сулейман поднимает с пола ненадолго потерявшуюся детальку и возвращает её обратно в свой мудрёный механизм.             Каждый следующий день после приезда Хатидже Женя ждёт родов, параллельно пытаясь придумать, чем себя можно накачать, чтобы хоть сколько-то ничего во время них не чувствовать. Но понимает, что даже если что-то подходящее и есть, например то, что литрами пил Джихангир, это может навредить и ей, и ребёнку, так что придётся рожать как в прошлый раз. Но за окном уже первое января 1523-го, а роды не начинаются.             Сулейман мудрит над телескопом, валиде ищет нового зятя, Лейла пополняет словарный запас, Мустафа стоит рядом с Женей и завороженно наблюдает, как она рисует Призрака, белого волка Джона Сноу.             Середина января, а ребёнок всё ещё внутри и не делает попыток выбраться. Так что Женя теперь без малейшего понятия, когда же она забеременела: неужели в мае, когда думала, что уже беременна?             Шутка о том, что «родиться умным» — это взаимоисключающие слова, потому что действительно умные люди не станут сюда рождаться, уже не кажется Жене смешной. А Сулейман тем временем становится всё напряжённее и с опаской поглядывает на Женин живот, будто оттуда в любом момент может вырваться инопланетная личинка. Но это неудивительно, потому что, по его словам, роды — это громко и отвратительно. Хотя он и не видел, но уверен, что процесс рождения людей такой же мерзкий, как и их производство. И итоговый результат не лучше. Однажды, рассказывая Жене о ягнятах, Сулейман сказал, дословно: «не то, что человеческие младенцы, которые похожи на комки слизи».             Но этот комок слизи всё равно решает выбраться наружу. Рано утром, в среду, тридцать первого января 1523-го года. По местному времени — четырнадцатого раби-аль-авваля 929-го года.             Сонай снова бежит поднимать на уши весь гарем, а Женя говорит Менекше:             — Возьми Лейлу, иди с ней на кухню и не возвращайся, пока тебя не позовут, — только бы Лейла не слышала её криков. И неважно, сможет она что-то понять или нет — Жене так спокойней.             Через минуту появляется Менекше с ещё не очень проснувшейся Лейлой на руках, которая намертво вцепилась в любимого плюшевого зайца. Женя шепчет:             — Дай её мне, — и целует дочку в макушку, и в щёку, и в лоб. В голове бьются мысли, которые она отгоняла от себя всю беременность: я могу больше не увидеть свою дочь. В прошлый раз повезло. На этот раз роды могут меня убить.             Буквально через секунду после ухода Менекше и Лейлы в покои влетают лекарши, служанки и Сонай. И всё начинается по новой: схватки, крики, боль и миллионы спутанных мыслей. На мгновение шутка о том, что умные люди не рождаются живыми, снова кажется Жене смешной, потому что она вспоминает прикол о том, что шехзаде Мехмед не случайно запутался в пуповине — он просто хотел удушить себя раньше, чем это сделает кто-то другой. А потом вспоминает картинку с Махидевран, которая держит на руках вынутого из пруда Мехмеда, и подпись внизу: «ты не спасла мне жизнь, ты исковеркала мне смерть». Жизнь Мехмеда всегда казалась Жене чем-то похожей на весьма ироничную жизнь Жан-Батиста Гренуя из книги «Парфюмер», который пережил жуткое рождение среди рыбных потрохов, пару покушений на жизнь и десятки разных болезней, чтобы в конечном итоге самому себя убить. Мехмед тоже очень долго и упорно цеплялся за жизнь: не умер от яда, не удавился пуповиной, не сгорел, не утонул, пережил бунт, не погиб от ранения. И всё для того, чтобы в двадцать два года умереть от оспы.             На этот раз всё проходит чуть-чуть быстрее и легче. И сделав последнее усилие, ещё до первого крика и каких-либо слов, Женя понимает, что родила мальчика, потому что на лицах лекарши и Нигяр вспыхивает ликование.             В покоях снова раздаётся оглушительно резкий крик, снова врывается валиде, и Нигяр радостно объявляет:             — Мальчик.             Но даже несмотря на то, что Женя готовилась к этому моменту всю беременность, она вдруг понимает значение фразы «оборвалось сердце».             В этот раз за окном светло и Женя видит как из белых пелёнок вырывается красная, вся покрытая смазкой ручка.             Валиде первой берёт мальчика на руки, улыбается и целует его. Потом его передают Жене. Он красно-розовый, с серыми глазами и как колено лысой головкой. И глядя на него, Женя узнает ответ на свой собственный вопрос, который возник у неё после рождения Лейлы: что бы я почувствовала, если бы у меня родился мальчик? Ответ: вину. Когда родилась Лейла, меня буквально распирало от радости, а сейчас все остальные чувства затмевает вина.             Вокруг ещё около получаса крутятся лекарши, а Женя смотрит на своего мальчика и вспоминает момент из начала сериала, где Хюррем говорила что-то вроде: «передайте Мехмеду, что я жизни для него не пожалею», и, с иронией улыбаясь, думает: враньё, конечно, полное. Причём Хюррем ещё до этих слов успела это доказать. Но она хотя бы умела говорить красивые фразы. А я вот не умею, поэтому скажу, что если бы жизнь этого комочка несчастья была для меня дороже собственной, я бы не осталась торчать в этом дворце. Но теперь это уже неважно, потому что я больше никуда не денусь. По крайней мере без него.