Рахат-лукум на серебряном подносе

            Тридцать первое января 1524-го. Вечер. Женя стоит в своих покоях и смотрит на спящих детей. Лейла спит в деревянной кроватке, прижав к себе плюшевого зайца. Юсуф в колыбели, высунув одну руку из-под золотого одеяльца. Слышно только их тихие посапывания. Когда Женя рожала в первый раз, в некоторые моменты ей казалось, что её крики слышит весь дворец и прилегающие территории. Но вот от Нардан не слышно практически ни звука. И Жене от этого только сильнее кажется, что всё не так, как должно быть. По неписанным сериальным законам Нардан должна орать во всё горло, а Женя расхаживать от стены к стене, напряжённо ожидая результата. Но Нардан не кричит, а Женя, хоть и не хочет, чтобы это был мальчик, но совсем не потому, что для Юсуфа это опасно. А потому что наоборот.             Первые пару месяцев после побега Ибрагима были самыми сложными.             Сулейман и сам понимал, что никакой реальной ценности для поисков от его изобретений не будет, но всё равно переключался с одной невозможной задумки на другую. А потом, раз уж мама не разрешила назначить за поимку Ибрагима награду, предложил искать вместо Ибрагима его близнеца, о котором тот однажды упоминал. Но мама и тут была против. И чуть позже Сулейман переключился с Ибрагима на пропавших людей в целом, начав изучать отпечатки пальцев и формы ушных раковин как способ опознания и подтверждения личности.             Но немного легче от этого становилось только ему самому. А вот для Жени все те первые месяцы слились в один, потому что она практически каждую секунду была рядом с Сулейманом, убегая только покормить детей. Она не отходила от него когда он ел, спал, играл, залипал над телескопом и кормил ягнят, которых уже в первый день переселили в отдельный загон. Временами её до такой степени глючило, что она уходила от детей собираясь покормить Сулейман грудью и называла Юсуфа повелителем.             В памяти осталась только пара дней из начала июня, когда пришли новости из Египта: мамлюки прикончили там наместника, и вообще всех, кто им не нравился, и захватили власть. Из того, что Женя поняла, мамлюки — это свергнутая османами династия, которая правила в Египте триста лет, пока туда не налетел Селим с армией янычар и своим классическим «теперь здесь всё моё». Солдаты мамлюков опасные, хорошо вооружённые и их тысячи, поэтому самый лучший кандидат, чтобы поехать к ним и снова отбить Египет османам — Мурад-паша. Это решение, автором которого явно была валиде, показалось Жене немного странноватым: с одной стороны, это поможет на время избавиться от Мурада-паши, а с другой, у тех, кто уже подозревает, что в истории с Хатидже что-то не так, подозрений станет ещё больше.             Ещё в память прочно въелось двадцать второе июня — день, когда гарему объявили о беременности Нардан. Это было не только до ужаса символично, но и заставило Женю задуматься, что Сулейману дико везёт с женщинами. В том плане, что все они беременеют от него уже через пару месяцев. В глянцевых журналах писали, что норма — год регулярного незащищенного секса, и только если через год ничего не получилось, это можно рассматривать как проблему.             Когда-то тогда, в июне или начале июля, Женя в очередной раз прибежала к себе покормить Юсуфа и тот уснул у неё на руках. Минут через пять в покои влетел Сюмбюль, а Лейла, тихонько играющая где-то у стены, вдруг встала, приложила палец к губам, шикнула и сказала:             — Усуф спит.             Женя так и не спросила, кто её этому научил — Менекше, Бершан или может Сонай — но с тех пор Лейла стала шикать на всех без разбора, кто издавал какие-либо звуки, пока Юсуф спит. Однажды даже шикала на птиц за окном — пусть весь мир не дышит, потому что её брат спит. И наблюдая за этим, в Жене проснулась надежда, что Лейла когда-нибудь сможет стать для Юсуфа сильным союзником.             В конце июля Юсуфу исполнилось полгода. И все эти полгода Женя лихорадочно искала в нём хоть что-то странное. Но от полугодовалой Лейлы он отличался только тем, что уже месяц как практически самостоятельно сидел, был как колено лысым, а вместо беспорядочного выкрикивания слогов предпочитал гудеть, мычать и иногда пищать.             Чем больше Женя сравнивала Лейлу и Юсуфа, тем больше понимала, что из них двоих куда более необычным младенцем была Лейла, а Юсуф — это помесь всех её абсолютно обычных братьев. Лейла была первым в Жениной жизни младенцем, который мог часами сидеть и молча рассматривать или жевать одну и ту же игрушку. А вот Юсуф с радостными визгами или задумчивым мычанием хватал в руки и рот, что видел, а потом с тем же визгом или мычанием отбрасывал это от себя и хватал что-то ещё. Женя иногда заставала его, когда он с радостным гулом колотил игрушками об пол или толкал их с дивана, и ей на мгновение казалось, будто она сейчас дома и перед ней не её сын, а кто-то из её братьев. И ей было одновременно радостно и больно на это смотреть: с одной стороны Юсуф будто переносил её домой, а с другой, он, скорее всего, такой же обычный мальчик, как и вся череда её братьев. Но, конечно, тупым его это не делало. Многие необычные люди были обычными детьми, а значит Юсуф всё ещё мог оказаться гением.             Единственное, что в Юсуфе действительно удивляло, это его лысина. Но и она к концу августа заросла белыми с золотым отливом волосами, почти как у Таргариенов. И это удивило не меньше, хотя Женя и понимала, что постоянный цвет волос у детей определяется ближе к пяти годам. И всё же, глядя на блондина с серо-голубыми глазами, ей чаще обычного стало казаться, что ему совершенно не подходит имя Юсуф. Блондин по имени Юсуф сочеталось примерно так же, как и негритёнок по имени Святополк. А вот Лейле идеально подходило имя Лейла. Но она потому и Лейла, что выглядела соответствующе. Родись она посреди ночи, но с рыжим пушком на голове и бело-розовой кожей, никто бы не назвал её Ночью.             Юсуфу было без пары недель семь месяцев, когда он научился тыкать на всё вокруг рукой. Говорить он всё ещё не пробовал, поэтому просто тянулся к игрушкам рукой и мычал. Лейла моментально сообразила, чего он хочет, и начала стаскивать к нему все игрушки, на которые тот показывал. Юсуф с визгом или гулом хватал их в руки, рассматривал, облизывал и швырял в сторону, а Лейла ходила вокруг и возвращала назад. Через раз он начинал мычать и тыкать на всё остальное: холсты, краски, кисточки, свечи, окна, стены. Бершан брала его на руки и давала потрогать почти всё, что он хочет. А потом он снова замечал под ногами игрушки и начинал мычать на них.             В саду Юсуф тоже не был Лейлой, которая могла бесконечно долго рассматривать всё, что давали ей в руки. Сидя на цветастых покрывалах, он каждые пять минут, словно напрочь забыв прошлые неудачи, всем телом пытался проползти хоть пару метров, чтобы достать то, что ему хочется. Но не выходило и он начинал мычать и тыкать рукой в сторону того, что хочет. А Лейла, будто его личный лакей, тут же приходила и начинала стаскивать к нему листья и лепестки цветов, которые Юсуф раздирал на куски, тащил в рот или просто выбрасывал. Иногда, когда ни Лейла, ни Бершан по каким-то весомым причинам не давали ему, чего он хочет, или когда Бершан выхватывала у него из рук то, что он собирался совать в рот, Юсуф, вместо крика, начинал гудеть, иногда до покраснения. Но чаще просто переключался на что-то другое, будто, как и с попытками ползать, неудачи моментально вылетали у него из головы.             Он пополз к началу августа, почти в то же время, что и Лейла. Но Лейла месяцев до девяти больше перекатывалась с боку на бок, чем ползала в привычном смысле слова, а вот Юсуф, едва удержавшись на всех четырёх конечностях, стал уверенно ползти сразу во все стороны. В одежде, которую предлагали для шехзаде, ползать было неудобно, поэтому Юсуф носил вещи, которые сделали по Жениному заказу. В ползунках и комбинезонах ползалось гораздо удобнее, и он весь день носился по покоям. Лейла в качестве лакея стала ему не нужна, потому что он сам мог схватить в руки всё, что валяется на полу. Мычать он начинал только в тех случаях, когда чисто физически не мог дотянуться к чему-то самостоятельно. И Жене в такие моменты казалось, что и у этого её детёныша, то ли пока что, то ли уже, нет на голове короны: он не ждёт, что ему принесут то, что он и сам может взять.             В конце августа пришли новости о ситуации с Египтом. В буквальном смысле пришли, потому пришло не письмо, а какой-то мужик из окружения Мурада-паши, который, сообразив к чему всё идёт, сбежал от него примерно на полпути к Египту и бросился с докладом в Стамбул. Оказалось, что Мурад-паша изначально не собирался воевать с мамлюками. Он поехал в Египет, чтобы объединиться с ними. Но, в отличие от сериального Ахмеда-паши и ему подобных, которые не видели никакой проблемы в наличии двух султанов на одну империю, Мурад-паша не собирался править Египтом. Он собирался пойти с мамлюками на Стамбул и подчистую уничтожить всю османскую династию, чтобы Египтом, как и триста лет до этого, могли править мамлюки. По его прикидкам, империю, которой, словно в анекдоте, правят безумец, старик и женщина, было вполне реально уничтожить. Вся сила империи в янычарах. Но те из них, что вышли с ним в Египет, уже встали на его сторону. И в Стамбуле вряд ли найдётся много желающих умирать за придурковатого султана.             Валиде, то ли понимая всю катастрофичность ситуации, то ли увидев повод прибить Мурада-пашу, не стала ждать никаких подтверждений и доказательств, и тут уже, буквально через два дня, отправила в Египет второго визиря Ахмеда-пашу, чтобы он всё там разрулил. Не отправлять туда великого визиря Мехмеда-пашу у неё было сразу две причины: Сулейман к нему немного привык и новых перемен он не вынесет. И Мехмед-паша уже не в том возрасте, чтобы рубить головы и сражаться с целой армией мамлюков. А вот относительно молодой и энергичный Ахмед-паша был самое то. Валиде в него верила.             Жене тогда показалось, что в происходящем, пусть и косвенно, но вполне может быть виновата Хатидже. Возможно, Мурад-паша сразу понял, что в истории с её болезнью что-то не так. Или понял это после того, как валиде решила отправить его в Египет. Но, в любом случае, мог сделать вывод, что если не мамлюки, то валиде сама его прикончит.             Это долгое время оставалось теорией, и только зимой, когда из Египта начали приходить доклады о потерях, валиде, за неимением рядом Хатидже, начала орать на Дайе. Фразу «моя чёртова дочь» в то январское утро слышал почти весь гарем.             Мустафа больше ни разу не просил вернуть Лейлу, даже после того, как ей исполнилось два года. Может потому, что Женя и после двух лет продолжила кормить дочку собой. Или может валиде всё же объяснила ему, что Лейла не та самая сестра. Но, в любом случае, он всё так же прибегал к Лейле, может быть только немного реже, потому что немного подрос и у него стало больше занятий. Но в остальном он так же шустро вбегал в Женины покои, через раз забывая о формальных приветствиях, и начинал рассказывать Лейле обо всём, что видел, делал и слышал. Показывал ей свои книги, строил с ней замки из деревянных деталек и вигвамы из подушек и покрывал, как учила Женя.             Время от времени, когда Сулейман отпускал Женю к детям больше чем на пятнадцать-двадцать минут, она развлекала не только Лейлу и Юсуфа, но и Мустафу. Показывала ему разные интересные штуки, учила его рисовать, рассказывала ему разные истории, а по вечерам он даже засыпал у неё под боком, слушая очередную сказку. И временами, когда Сулейман звал Женю к себе до того, как она заканчивала с рассказом, Мустафа отвечал служанкам что-то вроде:             — Скажите папе пусть подождёт, я ещё хочу послушать, — и это были именно те слова, которые Жене больше всего хотелось услышать от своих детей.             Однажды, в сентябре или октябре, она взяла Лейлу и Мустафу с собой в мастерскую, где их ждали новые игрушки. Увидев с каким интересом Лейла рассматривает белого плюшевого слона, Мустафа ещё минут пять рассказывал ей о том, что скоро пойдёт с папой и Ибрагимом в поход и привезёт ей оттуда настоящего белого слонёнка.             Иногда Мустафа звал Лейлу к себе на занятия, чтобы показать ей как он катается на лошади или сражается на саблях. И когда Лейлу приводили к нему, она с горящими глазами и совершенно несвойственным ей бесстрашием тянулась к лошадям.             Все видели, что Мустафа и Лейла относятся друг к другу с взаимным обожанием. Но вот отношения Мустафы и Юсуфа выглядели не так идеально. И причина была всего одна: Юсуф не Лейла. Пока Юсуф просто лежал в колыбели, Мустафа почти не обращал на него внимания. Но потом Юсуф научился ползать. И подпуская его к себе, Мустафа, очевидно, рассчитывал, что тот будет в точности таким же как и Лейла. Но Юсуф подползал к ним и крушил всё, что они с Лейлой построили. Книги, которые приносил Мустафа, Юсуф хотел только рвать. А всё то, что Мустафа рассказывал, Юсуфу было неинтересно. Женя не меньше десятка раз повторяла, что Юсуф ещё очень маленький, но было видно, что Мустафа ей не верит: Лейла тоже была маленькой, но она не была Юсуфом.             Юсуф заговорил в начале ноября, когда ему было всего девять месяцев. До этого он не сделал ни одной попытки что-либо сказать: ни «ба», ни «да», только сплошное мычание. И вдруг, пытаясь дотянуться до окна, выкрикнул:             — Дай!             Женя в это время была у Сулеймана и всё пропустила. Но ещё обиднее было то, что она пропустила и первый шаг Юсуфа, который он сделал ровно через сутки после того, как сказал первое слово.             К концу ноября Юсуф носился по покоям, периодически тыкая на разные предметы и выкрикивая всё ещё единственное слово:             — Дай!             Примерно тогда же он начал понимать, что мир за дверью не исчезает даже когда она закрыта, и стал всё чаще кричать на неё «дай», с явным желанием выбраться наружу. Жене при виде этого вспоминалось, как она с мамой, ещё в детстве, впервые смотрела «Великолепный век». Им обеим тогда показалось странным, что в первых сериях эдак сорока, почти каждый раз, когда показывали покои Хюррем, её детей было практически не видно и не слышно, хотя они всё это время жили в смежной с ней комнате. Все пять штук. Ладно ещё Джихангир, он и больной, и родился позже остальных. Но до этого у Хюррем практически один за другим родилось четверо детей. И лет примерно до пяти они не ходили ни в ясли, ни в детский сад, ни в школу. Значит, должны были торчать в той комнате рядом с Хюррем минимум круглосуточно, особенно зимой, когда их нельзя было вывести в сад. Что со всеми этими детьми было не так, раз они смогли годами незаметно и бесшумно сидеть в четырёх стенах? Любой, у кого было хотя бы трое погодок, понимал, насколько же неправдоподобно это выглядело.             Вспомнив об этом, Женя тогда подумала, что может быть поэтому из всех детей в сериале ей больше всего нравился Мустафа. Он единственный казался настоящим ребёнком. Он носился по саду, носился по коридорам, качался на плечах Сюмбюля, сражался со всеми на деревянных мечах. Не было ощущения, что он существует только тогда, когда на него направлена камера, как дети Хюррем. Хотя, все пять детей Хюррем могли быть Лейлой, которой для жизни вполне достаточно всего одного крохотного уголка. Но вот Юсуф получился каким-то бракованным и ему уже к десяти месяцам стало тесно в четырёх стенах.             Женя после недолгих колебаний разрешила Бершан выпускать его наружу. И с тех пор Юсуф практически весь день бегал по гарему, выкрикивая на всё вокруг:             — Дай!             Бершан приносила его обратно только чтобы покормить, поменять памперс, или когда он засыпал. Женя иногда видела, как он, сонный, уже едва открывая глаза, всё ещё куда-то тянулся и бормотал «дай».             Никто, включая валиде, не был против, чтобы Юсуф бегал по дворцу. Наложницы и служанки, у большинства из которых никогда не будет своих детей, наоборот ждали его появления и давали ему всё, что бы он не попросил. Даже каменные стражники, и те иногда улыбались, когда Юсуф подходил к ним и показывая на кинжалы говорил:             — Дай.             Женя сразу подметила, что у Юсуфа, в отличие от всех её братьев, не было ни капли жадности. С ним ни разу не случалось такого, чтобы он хватал что-то в руки и не хотел отдавать. Он брал все вещи максимум секунд на двадцать, только посмотреть, и тут же бросал. И у него не было привычки начинать плакать, когда что-то идёт не так, как ему хочется, он мог только изредка погудеть.             Первого января пришёл доклад об обстановке в Египте: битва за него, как и ожидалось, была жуткой и кровавой. Но Ахмед-паша всё же сумел победить и снести голову Мураду-паше и кучке мамлюков. Мгновенно навести порядок в Египте это, конечно, не помогло, и не прошло и недели, как мамлюки снова налетели на Каир и кто-то из них отрубил Ахмеду-паше голову. Но их снова удалось победить и теперь в Египте правят османы. Вот только прежний порядок устанавливается очень медленно. Повсюду носятся дезертиры из армии мамлюков и одичавшие на воле янычары, которые насилуют, грабят и убивают всех вокруг. Но не переживайте, Египет далеко и собирать армию на Стамбул здесь больше некому и не как. Можете жить как жили.             После в гареме пару дней сочувственно шептались о том, что у Ахмеда-паши осталось две жены и четырнадцать детей. Но Женю куда больше волновала сама по себе его смерть. Неужели все будут умирать в то же время, что и в сериале? Хотя, сколько Женя не вспоминала сериал, ей так и не удалось сообразить, в каком конкретно году умер Ахмед-паша. Серии про свадьбу, бунт и восстание в Египте запомнились ей всего парой моментов. На свадьбе маленький и милашный Мустафа превратился в совершенно другого и внешне и характером мальчика. Кто актёров подбирал? И ещё запомнился момент, где Хатидже носится по горящему дворцу, а Ибрагим в это время пялится на полураздетых египетских девушек и жрёт орешки. Но куда лучше запомнилась чертовщина с возрастами детей. На помолвке Ибрагима и Хатидже, где последний раз показали маленького Мустафу, Мехмед тоже был маленьким, ещё младенцем, всё тем же, что и во время пожара в детской. И через сколько-то времени после помолвки его снова показали всё таким же маленьким. Он сидел на диване рядом с Гюльнихаль и ел что-то вроде манки, а Хюррем рядом сжирала всё, что видит, потому что была в третий раз беременна. И примерно через месяцев семь-восемь, по пути на свадьбу Хатидже и Ибрагима, родился Селим. По всем подсчётам выходило, что с момента помолвки прошёл максимум год. Но Мустафа за этот год вырос года на три минимум, а может и на все пять. Мехмеда и Михримах на свадьбе не показали, но когда после свадьбы начался срач за покои Хатидже, Хюррем появилась на балконе с двумя детьми, которым по года три-четыре. И Жене тогда показалось, что она моргнула и пропустила надпись «два года спустя», потому что, учитывая возраст Мехмеда и Михримах на момент известий о беременности Селимом, к его рождению Мехмеду должно было быть около двух лет, а Михримах год с небольшим. Но страннее было то, что Мехмед, кажется, прямо в той же серии про покои Хатидже, внезапно сменился на мальчика лет пяти-шести. Хотя не прошло и полугода, потому что Селим остался тем же младенцем, каким и родился. И никто не собирался объяснять, что вообще происходит. Нужно просто поверить, что за время беременностью Селимом Мехмед и Михримах из младенцев выросли сразу на года три-четыре. Чужие дети быстро растут, едем дальше.             Ахмед-паша, как ни крути, умер. Пусть и не потому, что устроил восстание, а потому что его подавил. Пусть на пару лет раньше или позже чем в сериале. Не суть. Главное сам факт — его убили точно так же и приблизительно в то же время, что и в каноне. Это значит, что в вопросах смерти против канона не попрёшь? Но Айше, вот, всё ещё жива. Это просто потому, что она, как и Кадифе, персона не особо важная? Или может быть, те, кто существовал в реальной жизни, умирают, как умирали в реальности, а изменить можно только то, что придумали сценаристы? Или Айше тоже существовала в реальности и тоже рано умерла?             В середине января за окном бушевала метель и Женя снова практически всю ночь просидела у кровати султана, снова украдкой погладив его по волосам. Ей уже не в первый раз показалось, что, по крайней мере пока, Сулейману она нужнее чем собственным детям. Юсуф весь день бегает по дворцу с Бершан, а Лейла настолько скромный и нетребовательный ребёнок, что вполне может жить вообще без матери и не ощущать от этого никакого дискомфорта. Поэтому Сулейман единственный ребёнок, которому она действительно позарез нужна. Он один ни играть, ни есть, ни уснуть, ни просто дышать без неё не может. Одному только богу, будь он на свете, было бы известно, сколько раз за эти семь месяцев она бегала к Сулейману в покои, сколько сказок ему рассказала, сколько ночей просидела у его кровати и сколько раз слышала, как он сквозь сон шептал:             — Ибрагим.             Роды Нардан тем временем были всё ближе и ближе. Но об этом было легко забыть, потому что, после того, как она перестала ходить по четвергам к Сулейману, её практически никто не видел и не слышал. И всё же она никуда не исчезла, как и её беременность. И чем сильнее Жене не хотелось, чтобы родился мальчик, тем сильнее ей казалось, что с ней что-то не так. Точнее, не с ней в целом, а конкретно с её отношением к Юсуфу.             Первое февраля 1524-го, около восьми утра. Нардан, рожающая уже почти сутки, всё ещё не родила. И Женя на секунду даже жалеет, что эта беременность, о которой она узнала двадцать второго июня, не закончилась ровно в четыре часа.             Лейла возится в углу с плюшевыми зверьками. Юсуф уже около получаса как убежал в коридор. А за ним убежала и Сонай: она впервые со вчерашнего вечера пошла узнать, что там с ребёнком и родами. И минут через пятнадцать, когда она возвращается, Женя с первого взгляда на неё понимает: Нардан родила. Мальчика.