Рахат-лукум на серебряном подносе

            За окном темно. Женя сидит на диване и легонько поглаживает волосы спящего у неё на коленях Мустафы. Целует его в лоб пока никто не видит. И пока никто не слышит, шепчет ему ту же фразу, которую он сам себе повторял в сериале:             — Ты станешь падишахом.             Идея отдать трон Мустафе, Сулейману, вроде бы, понравилась. Жене даже показалось, что перед тем, как задуматься над этим предложением, у него слегка вспыхнули глаза. Но в итоге они обсудили только возраст Мустафы, в котором тот сможет сесть на трон, да и то парой предложений.             Женя только относительно недавно узнала, что Мустафа родился двадцатого джумада-аль-авваля 921-го года, и проведя пару дней над расчётами пришла к выводу, что эта дата совпадает с концом июня или началом июля 1515-го. А значит, когда Мустафа вынес Лейлу из огня, ему было не семь, а всё ещё шесть лет. Но, конечно, в плане возраста для трона, пара месяцев ничего особо не решала. В исламе была цифра в пятнадцать лет — возраст, когда мальчик начинал считаться взрослым. Но чтобы управлять страной пятнадцати лет казалось недостаточно, поэтому Женя назвала султану минимальный срок в десять лет или около того, когда Мустафе будет лет девятнадцать-двадцать, и на этом обсуждение закончилось.             Разговора о том, что Сулейману нельзя просто взять и отказаться от трона, иначе его убьют, не было. Но Женя была уверена, что Сулейман и так это понимает. Хотя, в отличие от реального Сулеймана, у этого дед не умирал при ровно таких же обстоятельствах — отказавшись от трона в пользу кого-то из сыновей, которые всё равно его убили, а потом начали убивать друг друга. В этой вселенной, пусть и непонятно почему и зачем, но всё было почти как в анекдоте: после смерти Баязида Селиму не пришлось бежать в Стамбул на перегонки с братьями, потому что он уже был там. Но янычары такой иронии судьбы не оценили и чуть не снесли дворец, пытаясь прикончить новоиспечённого султана и усадить на трон своего любимчика Ахмеда, старшего брата Селима. В столице целую неделю творился кромешный ад, с морем крови, отрубленными головами, поджогами и несмолкаемыми криками. Но самым страшным было то, что валиде и все семеро её детей тоже были с Селимом во дворце. Сулейману тогда было семь лет — достаточно, чтобы ничего не забыть. У Жени, после того, как она услышала от окружающих эту историю, отпало сразу с десяток вопросов относительно странностей Сулеймана. И ещё она подумала, что если о нём когда-нибудь снимут сериал, то, по классике, начнут с маленького, до смерти перепуганного, забившегося в угол мальчика. Но чуть позже ей показалось, что в этой детской травме Сулеймана есть и что-то положительное: он должен был понять насколько опасными могут быть янычары. Значит, должен понимать, что даже если он издаст какой-нибудь закон о престолонаследии, этот закон пропустит совет, поддержит религия и примет народ, янычар это вряд ли остановит. И кто бы не стал новым султаном, угроза того, что янычары в любой момент могут усадить на трон кого-то более удобного, будет более весомым аргументом чем какой-то там закон. И даже если один улем не выдаст фетву на казнь, всегда можно будет найти другого. Поэтому для каждого следующего султана всё в любом случае будет упираться либо в казни, либо в пожизненное содержание всех наследников в клетках, чтобы хоть как-то себя обезопасить. Так что, если султан захочет отказаться от трона, ему сначала придётся решить все эти вопросы.             Жене казалось, что валиде вызовет её к себе прямо в ту же пятницу. Но случилось это только на следующее утро.             Валиде расхаживала вдоль дивана — как и всегда, когда что-то шло не так. Резко обернувшись к Жене, она не менее резко спросила:             — Зачем ты сказала моему сыну, что он может отказаться от трона?             На что Женя ответила заранее заготовленным:             — Я сказала ему то, что он хотел услышать.             По большому счёту, единственной инструкцией относительно Сулеймана, которую дали Жене, были те слова Сюмбюля, которые он повторял перед тем, как впервые отправить её в султанские покои: «что бы султан не спросил — ответь, что бы не попросил сделать — сделай». И «я просто сказала ему то, что он хотел услышать» идеально вписывалось в исполнение этой инструкции. Поэтому валиде такой ответ устроил. Хотя и не моментально. Сначала, секунд тридцать, а может и всю минуту, она просто смотрела на Женю и, казалось, напряжено что-то прикидывала. Но, видимо, не заметив ничего пугающего, немного успокоилась и уже куда спокойнее сказала:             — Не говори ему об этом больше. Никогда, — и почти шёпотом добавила: — Я не для того столько лет боролась за его жизнь, чтобы дать ему самому себя угробить.             Потом снова замолчала и примерно через минуту, больше сама себе, прошептала:             — Я ведь и так позволяю ему всё, что только возможно. Чего он ещё хочет?             Но вопрос, естественно, был риторическим. Женя уже давно поняла, что Сулейману всегда и всего будет мало. И никто никогда не станет для него важнее, чем он сам. В его вселенной есть только он и то, чего он хочет, а окружающие существуют просто чтобы выполнять все его прихоти. Так что, рассчитывать на какую-либо взаимность или благодарность с его стороны не стоит. Как сказал однажды доктор Хаус родителям похожего на Сулеймана мальчика: «Лучше бы вы завели себе собаку. Собака бы прижималась к вам, лизала лицо, виляла хвостом и проявляла любовь».             А относительно разговоров о троне — Женя и так не собиралась больше об этом говорить. Мысль об отказе от трона уже засела у Сулеймана в голове. Так что теперь оставалось только ждать и надеяться.             К середине февраля Сулеймана начал волновать только телескоп, который он, по своим собственным представлениям, «уже почти изобрёл». Поэтому он снова прилип к нему с прежним энтузиазмом и проводил в мастерской все дни, а иногда и ночи.             А Женя тем временем полностью переключилась на детей. Рассказывала Лейле сказки, играла с ней, заплетала ей хвостики, пускала мыльные пузыри, купая её по вечерам. Разбирала почти по волосинке её мокрые волосы, чтобы не дай бог не сделать ей больно. Смотрела, как она напевает что-то невнятное своим игрушкам, прежде чем уложить их в миниатюрную колыбель. Сидела, прижав её к себе, и наблюдала как Юсуф носится от одной наложницы к другой, которые с улыбками протягивают ему всякие самодельные безделушки.             Юсуф каждое утро, едва проснувшись, бежал к двери, и выскочив за неё, возвращался только есть и спать. А если его по каким-то причинам не выпускали, он мог гудеть до покраснения или даже во весь голос заплакать. Но всего на секунд тридцать, а после переключался на лежащие по всей комнате игрушки. Подбегал к ним или подползал, вертел в руках, бросал и хватал что-то ещё. Потом снова зависал у двери с криком:             — Дай! — через минуту снова переключался на игрушки. И так весь день по кругу.             На руках у Жени он сидел не больше пары минут. Потом начинал выкручиваться и сползать на пол. Зачастую он сам просился к ней только когда хотел молока. Застывал, показывал пальцем в приоткрытый рот, и говорил:             — Дай.             Женя, конечно, могла найти занятия, чтобы отвлечь его от попыток выбраться наружу: давала ему разрывать в клочья свои неудавшиеся зарисовки, прыгать по кровати вцепившись за её пальцы, или пускала солнечные зайчики, за которыми он с хохотом гонялся. Но не видела смысла целыми днями держать его взаперти, прекрасно понимая, что единственная в мире игрушка, которая действительно его интересует, это сам по себе мир. Поэтому, каждое утро, покормив и поцеловав Юсуфа, наблюдала как он с радостными визгами убегает за дверь.             Ахмед ел, спал и временами кричал. Во весь голос, как все привычные для Жени младенцы, и она даже вскакивала пару раз посреди ночи, думая, что это кричит Юсуф. Из интересного, связанного с ним, были только памперсы. Женя и сама собиралась предложить их Зейнеп, но заметила, что Ахмед уже в них — оказалось, валиде поставила их производство на конвейер. Тех, что последней модели, куда лучших, чем самые первые варианты. Хотя, Женю это не удивило, потому что последние варианты её прокладок тоже разлетались по гарему. И у неё тогда начали проскакивать мысли, что на таких простых для неё вещах как памперсы, прокладки и игрушки, какой-нибудь предприимчивый торгаш мог бы сколотить целое состояние.             Мехмед быстро запомнил дорогу в Женины покои. Он оказался далеко не таким скромным как Лейла, и Женя часто слышала как из разных частей коридора доносилось его плачущее, но настойчивое:             — Лале! Лале! — что с турецкого можно перевести как «тюльпан».             Оказавшись рядом с Лале Мехмед сразу успокаивался и бежал к игрушкам. Лейла приносила к нему всё, на что бы он не показал, и отдавала ему с собой любые игрушки, какие бы он не захотел. Однажды отдала даже своего любимого плюшевого зайца и Менекше потом бегала забирать его обратно. Но сколько бы игрушек Мехмед не уносил, особо меньше их всё равно не становилось — Женя продолжала таскать из мастерских новые. Не только для детей, но в каком-то смысле и для самой себя. Просто потому что с ними покои выглядели как что-то своё, родное, из её времени, по которому она иногда до безумия скучала. А временами, пусть и редко, ей казалось, что знай она тогда на что конкретно соглашается, ни за что бы не сунулась в шестнадцатый век, где нет интернета, наркоза, антибиотиков, электричества и миллиона других вещей, о важности которых она и не задумывалась, пока они не исчезли. А об исчезнувших в одно мгновение родных и друзьях она наоборот с самого начала пыталась не думать. Пыталась думать о чём угодно, только не о том, как они там без неё. Чтобы не сойти с ума.             Но если родные остались где-то, куда она больше не вернётся, то некоторые вещи из своего времени она всё же могла вернуть. И раз уж случилось, что её дети появились на свет не в том месте и не в то время, она пыталась создать для них то детство, какое у них должно было быть, если бы не тот кусок крыши. И занимаясь очередной игрушкой или готовя что-нибудь на кухне, ей часто казалось странным, что ничем подобным не занималась практически ни одна другая попаданка, особенно в Махидевран: понятно, конечно, что не всем везёт с почти личными рабами-изобретателями и гением-султаном, общением с которым можно объяснить наличие у себя технической мысли. Но неужели никто кроме меня не ходил в пятый класс и не учился там шить игрушки? Неужели я одна знаю десятки разных чудес и игр, которые можно показать пятилетнему ребёнку, имея при себе всего-то бумагу и чернила? И неужели только я читала в детстве сказки? Лично у меня от этой повальной забывчивости возникало ощущение, будто у этих попаданок не было прошлого. Они родились, научились играть на скрипке — и сразу попали в «Великолепный век» или какую-нибудь другую вселенную. И это было проблемой не только почти забытых подростковых историй, после которых осталось только впечатление, что в попаданцы принимают исключительно тех, кого сбила машина, и автоматом засовывают во вселенную «Гарри Поттера». Это было проблемой книг, которые продавались в печатном варианте. Будто их авторы были не в курсе, что куда бы люди не попадали, они везде берут с собой себя. Примеры подобного сплошь и рядом, а мой любимый однажды озвучила учительница истории: «когда в Америку хлынула волна эмигрантов из Италии, они не превратились по приезду в американцев, они превратили часть Америки в Маленькую Италию». Хюррем вот, если рассматривать её как попаданку, пела детям украинские колыбельные и бегала босиком, как обычная сельская девчонка — и на том спасибо. Хотя я и ждала намного большего: сказок и легенд, которые она слышала в детстве, местных поверий и привычных для неё блюд. Скорее всего потому, что сама прекрасно знаю, как это бывает. Меня бы, с моим великолепными речевыми оборотами, хоть на пять минут к хорошему лингвисту, и он бы с точностью до квадратного километра определил место где я выросла и кто мои предки плоть до прапрабабушки. Как раз потому, что где бы моих предков не носило, они не превращались на каждом новом месте в чистый лист, а везли с собой всё то, что знали и умели. Может прозвучит слишком ванильно, но мне всегда нравилась сериальная фраза «частичка моей души», потому что я точно знала, что когда ты делишься с кем-то другим всем тем, что составляет твоё собственное «я», он в самом буквальном смысле слова превращается в частичку твоей души. Так что я, ещё живя в своей вселенной, решительно не понимала тех попаданок, которые даже в крестики-нолики со своими детьми никогда не играли. А сейчас это вообще кажется мне преступлением. И не только по отношению к детям, но и к матерям. Неужели только мне нравится смотреть в эти любопытные глазища, которые верят, что все на свете волшебные корабли, зачарованные леса и эльфийские страны придумала именно ты? Это со мной что-то не так или со всеми остальными?             Мустафа появлялся в Жениных покоях с той же регулярностью, что и раньше. Юсуф больше не вторгался в их с Лейлой пространство, потому что либо где-то бегал, либо спал. А вот Мехмед регулярно попадался Мустафе на глаза, обычно сидящим в игрушках возле Лейлы или бегающим за ней по покоям. Мустафа смотрел на него со смесью недоверия и страха, и не просто просил, а почти требовал от кого-нибудь из служанок:             — Отведите его к матери.             Жене казалось, что это не просто обычная детская ревность. Это скорее панический страх, что кто-нибудь может забрать у него Лейлу, который, вполне возможно, связан с тем, что валиде всё же поговорила с ним на тему смерти его предыдущей сестры. И ещё с внезапным исчезновением Хатидже и Ибрагима, о которых Мустафа регулярно у всех спрашивал. Жене не раз казалось, что он уже начал что-то подозревать, но это было, скорее, от её странной убеждённости, что все вокруг всё знают и просто притворяются, будто поверили в официальную версию событий. Хотя, официальная версия была только относительно Ибрагима — он поехал в Паргу к своим родственникам и должен вернуться. А вот насчёт Хатидже из официального было только то, что она живёт в Анталье. Всё остальное догадки и слухи. Среди самых популярных и вроде как достоверных: история с чахоткой была попыткой Хатидже откосить от свадьбы. А после смерти Мурада, когда валиде снова решила выдать дочу замуж, уже в пятый раз, их давний конфликт смог даже на расстоянии достигнуть своего пика, чем и объяснялись крики на тему «моя чёртова дочь». Кто первым начал неизвестно, но Хатидже объявила, что не собирается появляться в Стамбуле пока не помрёт валиде, а валиде — что не хочет больше видеть Хатидже.             Однажды утром, взяв с собой Лейлу и вертевшегося рядом Мехмеда, Женя пошла в мастерскую и принесла оттуда целую кучу восковых мелков. Они вышли только приблизительно похожими на настоящие, и всё же рисовали куда лучше чем ожидалось. Мехмед сразу начал обрисовывать каракулями всё, что видел. А Лейла начала рисовать только после Жени, в точности повторяя каждое её движение, и к вечеру нарисовала своего первого человечка из палок. Женя давно поняла и с каждым разом всё сильнее убеждалась, что такого усидчивого, старательного и безотказного ребёнка как Лейла можно много чему научить: буквам, цифрам, может быть даже шахматам. Но не собиралась этого делать. С расчётом на то, что однажды, увидев перед собой пару тупых как пробка детей, Сулейман поймёт, что теория об умном потомстве от умных родителей оказалась с трещиной.             После мелков Женя наконец закончила давно начатую книжку для Лейлы. Такую же, как были у её братьев: с картинками на весь лист и маленькими клочками текста. За основу она взяла мультик «Рапунцель», сцены которого часто рисовала в детстве. Но из оригинала оставила только высокую башню, золотые волосы и летающие фонарики. Лейла отреагировала на книгу с привычным для неё немым восторгом. И тем же вечером Женя снова сидела с Лейлой и Мустафой по бокам и читала им новую сказку.             Первой уснула Лейла, следом за ней и Мустафа. Менекше унесла Лейлу в кровать, а Женя осталась сидеть рядом с Мустафой, который повернулся и оказался у неё на коленях. Когда за ним пришла Махидевран, Женя в очередной раз увидела в её взгляде целую кучу немых вопросов, все из которых можно свести к одному: «откуда в тебе это безумное желание заботиться о чужом сыне, даже после того, как ты родила своего?» И Жене снова показалось, что если они с Махидевран заговорят вслух, их диалог будет похож на тот, что был у Джека Воробья с командором:             — Ты спятил?             — Да и слава богу — нормальный не пошёл бы на такое.             Через два дня, в среду, двенадцатого марта, проходит сорок дней с момента рождения Ахмеда. А в четверг, поздно вечером, Женя стоит в мастерской и наблюдает как Синан с Сулейманом вертятся возле уже готового с виду телескопа. Это уже третий по счёту вечер, который Женя проводит в мастерской. И хотя Сулейман не говорит зачем, Жене кажется, что она станет первой, кому он захочет показать звёзды.             Через пару минут где-то вдалеке стучит дверь и в мастерской появляется валиде.             — Сынок, сегодня четверг. Тебя ждёт Нардан.             Сулейман слегка сжимается, будто резко стало холодно, и, не отлипая от телескопа, бурчит:             — Я занят, мама, потом.             Валиде делает пару шагов в сторону сына и настойчивее повторяет:             — Сынок.             Сулейман реагирует так, словно валиде прямо сейчас может зайти дальше разговоров, и как-то невыносимо жалобно просит:             — Ещё пять минут.             Валиде соглашается и уходит, а Женя стоит всё там же, где и раньше, но с головой ныряет в мысли о том, как так вообще случилось, что валиде годами не могла заставить Сулеймана отстать от Махидевран и начать мучить кого-нибудь другого — у неё же отлично получается им управлять.             Через два дня, в ночь с субботы на воскресенье, часа в три, Женю будит Сюмбюль и шёпотом говорит, что её ждёт султан. В саду. Женя встаёт, стараясь не разбудить спящих по бокам детей, но Юсуф всё равно начинает ворочаться. Женя легонько покачивает подушку на которой тот спит и целует его в макушку. Потом надевает на себя первое, что попадается под руку, и идёт за Сюмбюлем.             На улице дико холодно и сонливость мгновенно исчезает. Женя проходит вглубь сада и видит перед собой телескоп, Синана, пару служанок и сияющего от счастья Сулеймана, который говорит:             — Я сделал. Посмотри.             Женя смотрит и видит Луну. Точнее, её часть — огромную, всю покрытую кратерами. И для неё со всех сторон событие, потому что она никогда раньше не смотрела в телескоп. Сердце зачем-то начинает колотиться, а сама она светится тем же счастьем, что и Сулейман. Оборачивается к нему, но не говорит ни слова. Только думает: я бы тебя обняла, если бы ты этого не боялся. Ты всё-таки сделал это. Лет на сто раньше, чем это случилось в реальности. Может, потому что я здесь и подсказала тебе что-то важное? Или ты и сам додумался бы? Впрочем, какая разница.             В следующие минут десять, пока Сулейман говорит о Копернике, Женя вспоминает всё то, что видела и слышала о выставках научных достижений. И предлагает Сулейману устроить такую в Стамбуле, добавляя:             — Коперник тоже может приехать.             Но султан корёжится, будто уже случилось что-то, что ему не нравится, и говорит:             — Я знаю тебя больше трёх лет, но всё равно с трудом переношу, когда ты прикасаешься к моим вещам. Неужели ты хочешь, чтобы мой телескоп потрогали тысячи незнакомых мне людей?             Но Женя учла этот момент, поэтому отвечает:             — Может быть, вы сделаете ещё один? Вы ведь уже знаете как.             Сулеймана это успокаивает. Он снова улыбается и говорит:             — Я смогу поиграть с Коперником в шахматы.             Валиде идея о выставке тоже нравится, но она верно подмечает, что воплотить её будет не просто и нужно будет позаботиться о сотнях разных моментов. Женя это тоже понимает, но, к счастью, всё это не её забота.             Сулейман проводит все вечера, а иногда и ночи, залипая в телескоп. И когда видит что-то интересное, отправляет кого-нибудь за Женей, чтобы она тоже посмотрела. И если в первый раз проснуться в три часа ночи и посмотреть в телескоп было возможно даже романтично, то к десятому разу Жене хочется придушить Сулеймана подушкой. Но не так сильно, как рассказать ему очередную историю и зависнув над ним спящим легонько пригладить ему волосы. В голове даже проскакивает мысль, что они вдвоём — идеальная пара. Она с детства привыкла жить для других, а он — что все вокруг живут для него.             Однажды, уже в начале апреля, рисуя очередную картину, Женя вспоминает про Луку и его неправдоподобные портреты. И ещё о том, что Лука всегда казался ей красивее сериального Сулеймана, как минимум до тех пор, пока не отрастил бороду. Единственный во всём сериале, кому реально шла борода, это Мустафа. Даже это в нём было идеально. Но помимо Мустафы был ещё и Локман-ага — это тоже была любовь с первых кадров. Он был таким милашным, весёлым, улыбчивым и прям светился добротой. Этот Сулейман чем-то на него похож когда улыбается.             На фоне воспоминаний о Луке и портретах Женя приходит к мысли, которая обязательно должна понравиться Сулейману: ему тоже нужен портрет. Он же изобрёл телескоп. Люди будущего обязательно захотят узнать, как он выглядел. И, может быть, даже поставят ему памятник и откроют в его честь музей.             Конечно, она помнит о том, что в исламе с портретами всё сложно. Она об этом и не забывала, стараясь никому не показывать рисунки детей. И всё же, в сериале к портретам вроде как нормально относились. Да и валиде вряд ли будет против. Она всё что угодно разрешит, лишь бы только Сулейман не стал задумываться, что она не в состоянии ничего ему запретить.             Как и ожидалось, Сулейману нравится всё, что Женя ему рассказывает. Особенно часть про памятники и музеи в его честь. И уже минут через пятнадцать он начинает говорить о своём будущем портрете так, словно это изначально была его собственная идея. Но Женя от этого только улыбается, потому что уже давно решила, что все идеи, которые придут ей в голову, она отдаст ему. И одна такая идея у неё уже есть: прививка от оспы. Насколько помню, в реальности от оспы умер не только шехзаде Мехмед, но и второй по счету сын Хюррем, которого не показали в сериале. Меня столько времени пугал закон Фатиха, что я как-то и забыла, что быть ребёнком в шестнадцатом веке намного опаснее, чем шехзаде.