Любимая игрушка
30 июля 2023 г. в 20:56
Вечер, седьмое августа 1525-го года. Женя сидит у кровати спящего Сулеймана и легонько щупает ему лоб — температура вроде бы спала. Но она всё равно переживает, что это может оказаться не просто простудой, а какой-нибудь сибирской язвой. Ей в последнее время кажется, что этот мир никакая не параллельная вселенная, и даже не компьютерная симуляция, а ад для атеистов. И если так, то у бога отличное чувство юмора. Потому что в этом мире может случиться всё что угодно, кроме того, во что атеисты не верят — чуда.
Всё начиналось именно так, как Женя и предполагала — будто в шпионском кино. Её переодели в служанку, завернули в паранджу и подкинули в карету Сулеймана, где уже сидела точно такая же служанка.
Но уже через часа три Женю ждало первое не особо приятное открытие: это будет очень трудный путь, намного труднее, чем она рассчитывала. Она, конечно, понимала, что они с Сулейманом основную массу времени будут трястись в карете, где ничего особо не попишешь, не помастеришь, да и не во все игрушки поиграешь. Но всё же рассчитывала, что найдёт чем его занять. А на деле все разговорные игры надоели ему уже через час и он начал развлекать себя нытьём: жарко, душно, холодно, хочу пить, хочу есть, мы скоро приедем?
Вторым обломом за день было то, о чём Женя и так давно догадывалась: путь к Эдирне занимал не полдня, как казалось по сериалу, а мог затянуться дней на пять. Но это был один из самых популярных маршрутов по которому постоянно мотались султаны, поэтому на пути, как Женя и ожидала, всё было схвачено. Ближе к вечеру вся вереница карет остановилась у какого-то дома, где ждали евнухи. Сулеймана накормили его привычным четверговым ужином, искупали в ванне, которую притащили из дворца, а потом Женя уложила его спать на вечно синюю постель.
К лагерю они доехали только на четвёртый день. И там их ждало что-то вроде отдельного мини-лагеря, который моментально напомнил Жене стоянку бродячего цирка: двенадцать с половиной шатров и палаток, стоящих полукругом, а вокруг — плотное кольцо солдат.
Внутри шатёр султана был похож на слегка уменьшенную копию его покоев, только вместо выхода на балкон висела плотная занавеска, за которой был ещё один смежный шатёр с ванной. А остальные палатки занимала обслуга: кухня, подсобки, спальни и ванная для персонала — всё как в обычном лагере.
Жене досталась самая обычная палатка для прислуги и две султанские служанки, которые на время похода стали лично её. Но никто из окружающих, даже при большом желании, не смог бы понять, кто из них троих госпожа. Потому что Женя одевалась точно так же, как и все, и везде, кроме султанских шатров и кареты, как и все остальные, ходила по глаза обкрученная платком.
В шатёр к султану раз пять прибегал Мустафа. И Сулейман, несмотря на то, что был не четверг, слушал его болтовню и отвечал на все вопросы, явно действуя по заранее полученной от валиде инструкции.
Пока лагерь оставался на месте, Сулейман, как и в предыдущих походах, безвылазно сидел в шатре. Но на этот раз это был приказ валиде — не выпускать Сулеймана за кольцо охраны без сопровождения Мехмеда-паши. Чтобы больше никаких божьих коровок на военном совете. Но Сулейману валиде объяснила это соображениями безопасности.
Утром, третьего июня, перед тем, как войско двинулось дальше, Мехмед увёл Сулеймана на коллективную молитву. И Жене тогда в очередной раз показалось, что Сулейман похож на цирковую обезьянку, которую периодически демонстрируют публике и возвращают обратно в клетку. В месте, похожем на бродячий цирк, это чувствовалось куда острее.
Примерно через час после молитвы, на которой был и Мустафа, он прибежал попрощаться и снова обнял Женю. Она тоже прижала его к себе и пообещала, что привезёт ему подарок. В голове вертелись десятки пафосных фраз, которые можно было бы ему сказать, вроде «береги своих младших братьев». Вот только смысл? Если Мустафе предоставится возможность, он, скорее всего, всё равно их всех убьёт. Если бы у султанов был хоть маленький шанс оставить братьев в живых без риска умереть самим, неужели никто за всю историю этого не сделал бы? Отказ от убийства своих братьев был для султанов чистым самоубийством. Что, впрочем, никак не мешало им пойти на самоубийственный риск. Но в реальности на это никто не решился, а в сериале только один человек — Мустафа. Да и тот чисто в теории, а что было бы на практике оставалось только гадать.
Следующей ночью Жене приснился сон: Мустафа, на вид лет двадцати, стоял на каком-то крыльце и смотрел на палачей, которые нависли вокруг четверых мальчиков — одного оранжево-рыжего и троих черноволосых. Из дверей выбежала Лейла и, пытаясь прорваться через охрану, закричала Мустафе:
— Ты же обещал!
Но тот даже не обернулся, и таким тоном, словно ему тоже досталось немного отцовской отмороженности, сказал:
— Мне было десять лет. Я ещё и белого слоника тебе обещал, помнишь?
Женя проснулась с мыслью, что больнее всего ей было смотреть на Лейлу. Ведь если её братья умрут, причём неважно в каком составе, жить с этим не им, а Лейле.
На пути в Пловдив Сулейман ночевал либо в каких-то домах, либо в своём бродячем цирке. По вечерам смотрел в телескоп, а днём мог зависнуть на пару часов что-то вычисляя. Но основную массу времени развлекать его приходилось Жене. С самого утра и до тех пор пока он не засыпал.
Первые пять дней пути ей как никогда раньше не хватало планшета с мультиками. Но потом Сулейман попросил у неё новую историю и она начала рассказывать самую длинную из всех, что знала — о мире будущего. Она и раньше рассказывала ему о будущем, но обычно речь шла о чём-то конкретном. А в тот день она начала рассказывать ему абсолютно обо всём, что когда-либо видела, попутно рисуя то, о чём идёт речь. И с тех пор дорога перестала казаться такой бесконечной, потому что у Сулеймана засветились глаза.
К середине июня, когда лагерь стоял возле Пловдива, у Жени, после пары визитов Мехмеда-паши, наконец-то сложилась цельная картина того, кто, куда и зачем идёт. Второй визирь Исхак-паша, которого Женя всего раз видела, ушёл воевать на месяц раньше султана, взяв с собой половину армии. Его задачей было расчистить перед Сулейманом путь к Лайошу, захватывая все стратегически важные крепости, для которых Сулейман и лепил взрывчатки — чтобы армия не застревала у каждой крепости на неопределённый срок, иначе поход может затянуться до зимы. Но даже при самом радужном раскладе Сулейман должен был вернуться домой не раньше конца сентября.
Относительно того, почему этот подход вообще начался, всё тоже было приблизительно понятно: король Франции, ровесник Сулеймана Франциск, собирался идти на самоубийственную войну против императора Карла, после которой попадание в плен, как в сериале, было бы самым лучшим исходом. Но мама не пустила его воевать и стала писать маме Сулеймана, чтобы та пробивала османам путь в Европу, где в конечном итоге можно будет разобраться с Карлом. Для валиде это было со всех сторон выгодно, и пока одна мама держала своего сынишку за шиворот, не давая ему самоубиться об армию Карла, вторая вытолкала своего в поход.
Но в остальном, в плане внешней политики османов, Женя не особо въезжала, что происходит. Она куда лучше разбиралась в политике выдуманной «Игры престолов», хотя и посмотрела всего шесть с половиной сезонов. После сериала про Войну роз у неё сложилась вполне чёткая картина политической обстановки того времени. После «Викингов» стало понятно кто, с кем, когда и почему воевал. И так было практически со всеми историческими сериалами: вырисовывалась общая картина политической обстановки, запоминались причины, последствия и даты, которые не раз пригождались, когда Женя делала с братьями уроки. Но вот «Великолепный век» воспринимался, в первую очередь, как история про красивые платья и любофь.
На пути попадалось много живописных мест, временами напоминающих Жене окрестности её села. И проезжая такие пейзажи, на неё, помимо воспоминаний о детстве, нахлынивали те же мысли, что появились ещё когда Мустафа был совсем маленьким: её дети не видят всего того, что видела она. Они не играют с выводками котят и щенят, не вертятся вокруг утят с цыплятами, не бегаю по полям, не бродят по лесу, не прыгают в речку с тарзанки. Они уже переросли дворцовый сад, им пора показывать что-то ещё.
Двадцать второго июня, на подходе к Софии, начался Рамадан — ещё один сумасшедший момент исламской религии, о котором, как и об обрезании, Женя изначально не задумывалась. Но чуть позже её начала сводить с ума одна только мысль о том, что можно прожить целый месяц, от рассвета до заката обходясь без еды и воды.
Во все предыдущие рамаданы Женя была либо беременна, либо кормила грудью, либо то и другое, и это было уважительной причиной для того, чтобы не поститься. И в походе её тоже пронесло, потому что для тех, кто в пути, пост был не обязательным. Но вот молитвы никуда не делись. Во дворце Женю тоже звали молиться, но только по нескольким особенным дням. А в походе, и ей, и Сулейману, нужно было молиться каждый день по пять раз. Первая молитва, фаджр, начиналась примерно за час до рассвета. Вторая, зухр — приблизительно в полдень. Аср — между полуднем и закатом. Магриб — после захода солнца. Иша — когда небо темнеет.
Женя каждый день вставала часа в четыре утра и ходила будить Сулеймана. Потом приходил Мехмед и вёл его молиться вместе со всей многотысячной армией, что каждый раз напоминало Жене массовый психоз. А ей самой приходилось молиться со служанками и евнухами из обслуги султана. И её это уже на третий день задолбало. Но впереди было ещё двадцать семь.
Любимым занятием Жени и Сулеймана в те дни стали издёвки над всеми существующими религиями. Оставаясь наедине, они обсуждали все нестыковки и сюжетные дыры священных книжек и задавали друг другу вопросы без ответов. А Женя, уже почти не стесняясь, пересказывала Сулейману шутки про религию из разных фильмов, мультиков и стендапов. «Забавную Библию» она читала только до середины, но и этого хватило, чтобы заставить Сулеймана смеяться. А иногда, когда рядом был кто-то ещё, Сулейман мог сказать внезапно возникшую у него мысль Жене на ухо, и они, будто пара школьников, начинали перешёптываться и хихикать. И Женя не притворялась — Сулейман действительно её смешил, пусть и не всегда намеренно. Например, когда рассказал, что в течение первых двух рамаданов, в которых ему нужно было участвовать, валиде без конца уговаривала его поститься, но однажды он ответил ей, дословно: «мама, если бы я согласился, это было бы однозначным доказательством, что ваш бог существует и умеет творить чудеса». И с тех пор она к нему больше не приставала.
Если не считать сводящей с ума тревоги и тоски по детям, Жене казалось, что всё не так уж и плохо. И она даже увидела в походе какие-никакие плюсы. Во-первых, не нужно было больше носить шикарные платья. С экрана они выглядели красиво, но жить в них надоело уже через пару месяцев. А во-вторых, вокруг была природа. После почти пяти лет во дворце Женю радовал каждый кусочек чего-то нового, и ей нравилось засыпать под знакомые с детства звуки шелеста листьев, стрекотания сверчков и кваканья лягушек.
Двадцать четвёртого июля лагерь стоял у Белграда, а Сулейман с Женей жили в каком-то белградском поместье. Исхак-паша к тому времени, с недавно прибывшими войсками из боснийских санджаков и черноморским флотом, уже взял Петроварадин. Поэтому Мехмед-паша снова пришёл к Сулейману с какими-то вопросами. Сулейман, обычно, был не против на них отвечать, и, вообще, Жене казалось, что все эти карты с фигурками похожи на очередную настольную игру. Но в тот день где-то вдалеке с самого утра гремело и Сулейману от этого всё не нравилось.
Когда Мехмед ушёл, Сулейман, вздрогнув от звуков очередного грома, сел за стол и начал перебирать бумажки. Остановившись на одной, где было что-то связанное со взрывчаткой, он тихонько пробубнил:
— Если бы не мама, я бы мог сделать столько взрывчаток, что хватило бы уничтожить всю Европу, — и глянув в сторону Жени моментально замолчал, переключившись на незаконченное украшение.
Но Жене хватило и одного этого предложения, чтобы понять как она оказалась в походе: всё из-за взрывчаток. Изначально валиде относилась к ним в стиле «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось». Но потом она запретила Сулейману брать меня с собой, и Сулейман начал делать то, что умеет лучше всего — ныть: «мама, Хюррем не ваша рабыня, а моя», «мама, я не хочу никуда идти». И ныл бы ещё очень долго, если бы на третий день среди его привычного нытья не проскочило что-то вроде: «зачем вообще ходить в походы, если я могу сделать столько взрывчатки, что хватит уничтожить всю Европу?» И вот тут валиде передёрнуло, потому что Сулейман достаточно умный и двинутый, чтобы действительно это сделать. Поэтому валиде и предложила ему сделку: «можешь брать с собой Хюррем, но больше никаких взрывчаток без моего ведома».
Так это было, или не так, Женя не знала, но это было и неважно, потому что её куда больше волновали сами по себе слова Сулеймана — «я мог бы уничтожить всю Европу, если бы не мама». Прокручивая их в голове, она до ужаса ясно увидела самый правдоподобный сценарий своего будущего, в котором всё, что бы не захотел сделать Сулейман, обламывает его мама, потому что всё это либо рискованно, либо катастрофически опасно, а она «не для того столько лет боролась за его жизнь, чтобы дать ему самому себя угробить».
Женя, конечно, и раньше держала эту фразу в голове, но всё же надеялась, что валиде будет не против показать всему миру какой Сулейман гений, либо что «хочу» Сулеймана окажется сильнее влияния валиде. Но в тот момент стало казаться, что не стоило, потому что пока жива валиде никакого чуда не случится, а идти против неё — самоубийство. Она обязательно прикончит любого, от кого почувствует угрозу в сторону себя и своего сына. И даже если она внезапно умрёт, станет только хуже. В основном потому, что единственная причина, по которой Сулейман до сих пор жив — это его мама. И если умрёт она, скорее всего, умрёт и он.
Осознавать это в эмоциональном плане было жутко, но чисто логически каким-то особым открытием для Жени это не стало. И, вообще, ей начало казаться, что никаких других перспектив на будущее и быть не может. В основном потому, что будь она на месте валиде, она бы даже в походы Сулеймана не отпускала, потому что там опасно. А о том, чтобы дать ему как-то изменить привычное положение вещей, и речи бы идти не могло, потому что это может оказаться самоубийством. В первую очередь потому, что никто не в состоянии предугадать, как конкретно янычары отреагируют на какие-либо изменения в политике, или вообще в чём угодно, что может хоть как-то их затронуть. Всегда есть риск, что они прикончат своего безумно умного султана и усадят на его место Мустафу. Ведь они и в реальности убивали султанов, и им ничего за это не было. С ними пятьсот лет никто не мог ничего сделать, потому что их все боялись. И не только в реальности, но и «Великолепном веке», что сериал не раз наглядно демонстрировал. Особенно в сериях про бунт.
При первом просмотре к сериям про бунт у Жени был всего один странный вопрос: чем служанки кормили Селима? Глядя на присосавшегося к матери брата, ей было в корне непонятно, что Селим ел пока его мать где-то гуляла. Она минимум сутки была с Сулейманом на пикнике, несколько раз торчала во дворце Ибрагима, а потом и вообще уехала в Эдирне. Младенцев первые месяцы нужно кормить не реже, чем каждые три-четыре часа. На это никакого сцеживания не хватило бы. По логике вещей, у Селима должна была быть временная кормилица, которую вызывали бы каждый раз, когда Хюррем где-то гуляла. С набухшими и подтекающими грудями, рискуя заработать лактационный мастит, либо мучаясь с бесконечными сцеживаниями. Проще было бы обзавестись постоянной кормилицей. И в этом не было бы ничего ненормального. Если бы это не Хюррем так показательно страдала, когда Мехмеда отдали кормилице, и не она орала, что грудью должна кормить мать. Видимо, к появлению Селима передумала.
Но вот при втором просмотре Жене показалось, что в сцене казни организаторов бунта не хватало монолога Сулеймана о том, как сложно ему далось не казнить вообще всех. Они же все клялись ему в верности и все его предали. Всей толпой носились по городу, всей толпой всё громили, а потом всей толпой всё жгли. Из-за них Хатидже потеряла ребёнка. И они чуть не сожгли любимую наложницу Сулеймана и двоих его сыновей. Неужели он мог так легко их простить? Какой-то другой султан может и мог бы, но не Сулейман. И если бы он их не боялся, головы бы полетели у всех. Но, как писали в какой-то книге, которую Женя однажды читала: «Все султаны боялись янычар. Больше, чем янычар, они боялись только остаться без янычар».
И в этой вселенной правила были те же, только роль султана играла валиде. Так что надежд на светлое будущее у Жени стало значительно меньше. Хотя она и продолжала верить, что однажды «хочу» Сулеймана станет для него важнее мнения валиде. А наблюдая, как Сулейман залипает над какими-то числами, формулами и проектированием самых разных вещей, у неё просыпалась надежда, что он сможет изобрести что-нибудь полезное и это хоть как-нибудь, но изменит существующий порядок вещей. Во всяком случае, ей было проще жить, когда есть хоть что-то, на что можно надеяться.
Через пару дней, когда войско пошло дальше и для Сулеймана снова развернули его бродячий цирк, Женя сидела за столом и рисовала старую иву, которую недавно видела на берегу Дуная. Она рисовала почти всё, что видела, чтобы потом показать Лейле. Сулейман в это время был в ванной и появился минут через десять. С мокрыми взъерошенными волосами, в белой пижаме и с расплывающейся улыбкой. В тот момент он показался Жене ещё милашнее Локмана-аги. Вообще, этот Сулейман казался ей намного красивее себя сериального, но он ещё никогда не казался ей таким милашным, как в тот момент.
Насколько она поняла из его болтовни, он, сидя в ванне, вспомнил про Архимеда и ему в голову пришла умная мысль о каком-то сложном законе физики, который он зря пытался объяснить, потому что Женя даже приблизительно не понимала о чём речь. Он ещё пару часов не спал, что-то записывая и вычисляя. А Женя сидела рядом и рисовала его торчащие волосы, сияющие глаза и улыбку. И ей снова показалось, что он слишком идеальный, чтобы быть правдой. Но к тому времени эти мысли уже воспринимались с улыбкой, а теория о том, что мир каким-то образом подстраиваться под её желания, почти не пугала. В основном потому, что она никогда не ждала принца с букетом самых разных заболеваний. Просто со временем сработало волшебное «мы так изначально и хотели»: когда что-то идёт не так, нужно просто вбить себе в голову, что ты изначально именно так и хотел. Классика. Но, впрочем, какая разница почему у нас с ним так вышло, если нас обоих это устраивает? И какая разница, настоящий он или просто моделька с искусственным интеллектом, если я даже к вымышленным персонажам умела привязываться до такой степени, что была готова за них убивать.
Рамадан уже неделю как закончился, но началась новая фигня — полили дожди.
Через пару дней Женя получила первое письмо от Сонай. Та писала кратко и по существу: с детьми всё хорошо и все ждут твоего возвращения. Но на что-то более подробное Женя и не рассчитывала, потому что сама сказала Сонай не писать ничего, что могло бы не понравиться валиде — на случай, если та будет читать письма. Она ведь может.
Ещё в письме было о том, что Нардан снова беременна — узнали всего через неделю после начала похода. Но Женю это вообще нисколько не напрягло. Хотя ей и захотелось крикнуть снующим рядом солдатам то же, что кричал кто-то из «Симпсонов»: «Если встретите аиста, который приносит нам детей — убейте его!»
Когда лагерь встал у реки Драу, через которую начали строить мост, дожди прекратились и показалось солнце. Но Сулейман уже успел заболеть и седьмого августа проснулся с температурой.
Первое, о чём подумала Женя, когда прибежала к нему утром: мама далеко, кто же будет петь тебе про ягнёнка? Неужели я?
И начав вспоминать, что там было в песне, у неё в голове моментально зазвучал голос валиде. На турецком это звучало красиво, а при мысленном переводе на русский получалось что-то вроде: «Пушистый ягнёнок ушёл и не вернётся до утра, чтобы побыть во сне моего сыночка. Луна и звёзды пропали с неба, чтобы сделать сон моего сыночка светлым. Люди в темноте ищут звёзды и ягнёнка, но им придётся ждать до утра, пока мой сыночек не проснётся».
Временами Жене казалось, что в этой полубезумной любви Сулеймана и валиде друг к другу даже Фрейд не разберётся. А иногда, наоборот, всё казалось проще некуда: у валиде умерло трое сыновей, а того единственного, что остался, хотел прикончить отец.
Объяснение поступков валиде, зачастую, уходило в такие же крайности. С одной стороны, казалось, что валиде сама допустила ситуацию с нехваткой наследников. Неужели она не могла рявкнуть на Сулеймана и заставить его взять себе какую-нибудь другую женщину? Он же слушается её как маленький и даже слегка побаивается. Но она не стала ничего делать. Просто потому что не хотела. Как и с побегами Хатидже: ждала, пока проблема превратится в катастрофу, прежде чем начать её решать. Но, с другой стороны, это можно было было объяснить тем, что валиде боится Сулеймана куда сильнее, чем он её. Точнее, боится за него. Одно неверное движение или перегиб с её стороны и Сулейман не станет больше её терпеть. А без неё он начнёт творить всё, что хочет, и это обязательно его угробит. Поэтому валиде и действует с предельной осторожностью. Как было и с Хатидже, потому что Хатидже явно знала что-то, чего валиде боится. Но и Хатидже боялась чересчур наглеть, понимая, что валиде вполне может раз и навсегда её заткнуть. И вот тут Женя временами уходила в конспирологию. Ей казалось, что с Хатидже именно это и случилось — её убила валиде. Возможно, с помощью Ибрагима, от которого тоже после избавилась. Либо перед, потому что он мог помешать. Но, как бы там ни было, в одном Женя точно была уверена: валиде обязательно убьёт любого, от кого почувствует угрозу в адрес своего сына. Даже свою дочь. И меня, пусть я у него и любимая игрушка. Он, конечно, вряд ли обрадуется моей смерти, но как пел однажды Васильев: «ничего-ничего — погрустит и забудет».
На улице начало темнеть, Сулейман, как это бывает с больными детьми перед сном, становился всё невыносимее, а Женя могла думать только про пушистого ягнёнка. Ей весь день казалось, что эта песня будет чем-то вроде экзамена — если Сулейман не попросит её спеть, значит она его провалила.
Примерно через час Женя накормила Сулеймана всеми возможными лекарствами и спросила, какую историю он хочет на ночь. Но он ответил:
— Не хочу историй. Спой мне про ягнёнка, — и, слегка задумавшись, добавил:
— И поцелуй, как мама.