Рахат-лукум на серебряном подносе

            Двадцать восьмое октября 1525-го. Вечер. Женя сидит на диване, уткнувшись в макушку спящей Лейлы, и спрашивает у себя: ну почему? Почему я так сильно его люблю? Серсея же ясно сказала: «не люби никого, кроме своих детей». Как можно было запутаться в инструкции, где всего один пункт?             А ведь утро обещало быть добрым. Утром Сюмбюль забрал Женю из бродячего цирка и увёз во дворец. Там её запаковали в шикарное платье, облепили украшениями и отпустили к детям, которые в тот момент были у валиде. Но на валиде Женя даже не глянула и сразу бросилась к детям. Вцепилась сначала в Лейлу, потом в Юсуфа, совсем не заметив, что помимо восторга у Лейлы на лице мелькало что-то близкое к паническому ужасу, а Юсуф выглядел настолько удивлённым, будто увидел привидение.             Через две минуты Юсуф сполз с Жениных колен и вернулся к игре в машинки: одновременно запускал их через все покои и смотрел какая укатится дальше. А Лейла так и осталась сидеть на руках у Жени, которая рассказывала валиде как Сулейман пережил поход. Хотя ей куда сильнее хотелось рассказать, как поход пережил Сулеймана. Если бы вместо него в поход взяли обезьянку, которая умеет биться головой об пол стоя на коленях — эффект был бы одинаковым. Потому что на этот раз от Сулеймана не зависело ровным счётом ничего: с крепостями справились и пушки, а Лайоша убили дожди. По словам Мехмеда-паши, те ливни, после которых Сулейман заболел, размыли все дороги, и почти половина тех, кто собирался воевать на стороне Лайоша, не успела прийти. Звучало как шутка, но не для Лайоша, которого османы просто задавили числом. А после ворвались в Буду, всё там разграбили, подожгли дворец и пошли домой. Прям как в мультике, который когда-то смотрел весь Женин класс: «Одни чуваки никуда не бегали, а те чуваки, которые бегали, периодически набегали на тех, которые не бегали, и нещадно их метелили. И всё у них забирали, а что не могли забрать — сжигали, и дальше бежали».             Минут через двадцать пришла Зейнеп с сидящим на боку Ахмедом, а за ней две служанки с близнецами. Кудри Ахмеда стали ещё пышнее и гуще, а близнецы показались Жене ещё более одинаковыми, чем были до похода. Но ей куда больше хотелось увидеть Мустафу. Во-первых потому, что она скучала по нему почти так же сильно, как и по своим детям. А во-вторых, ей хотелось увидеть, как он будет выглядеть. Этот вопрос волновал её с тех пор, как она впервые его увидела, потому что по канону он выглядел как три совершенно непохожих друг на друга человека: неужели он будет постепенно меняться так, чтобы соответствовать своим сериальным образам? Или не постепенно, а так же внезапно, как и в сериале? Или будет расти таким, каким вырос тот актёр, который играл его в детстве? И почему это не парило всех тех попаданок в Махидевран, о которых я читала?             Мустафе за время похода исполнилось десять и он выглядел чуть старше, чем пять месяцев назад, но в другого мальчика его это не превратило — он остался всё таким же милашным, как и в начале сериала. Войдя в покои он первым делом всем улыбнулся. Потом глянул на Махидевран, словно что-то спрашивая, и получив немое одобрение, подскочил к Жене и обнял.             Через пару минут пришёл Сулейман. И валиде, не дав ему сказать ни слова, тут же в него вцепилась. Совсем не так, как сериальная валиде цеплялась в чужого ей актёра, а так, как цепляются в то, за что готовы убивать. Жене даже показалось, что Сулейман, несмотря на свою больную нелюбовь к прикосновениям, в тот момент был не против объятий.             Отлипнув от валиде, он сказал:             — Здравствуйте, мама, — мельком глянул на всех остальных и ушёл.             Женя знала, что следующие часа полтора он будет откисать в хамаме, а будь у него антисептик, он бы искупался и в нём. Поэтому она ещё по пути во дворец договорилась с Сюмбюлем за игрушки, и из покоев валиде вся толпа пошла к ней. У двери их уже ждал Мехмед. Он заметно подрос и его научили говорить:             — Здравствуйте, госпожа.             Женя в ответ улыбнулась и потрепала его по волосам.             На этот раз она была без понятия, что конкретно сделали по её заказу, потому что не контролировала процесс производства. И ей казалось, что игрушки вряд ли потянут на «самые красивые в мире». Но войдя в покои выдохнула: всё было похоже на те дорогущие эко-игрушки, которыми пользовались дети звёзд из глянцевых журналов. И всё было на месте: четыре самоката разных размеров, трёхколёсные велосипеды с педалями и без, два вида мозаики, конструктор, пазлы разных размеров, огромный кукольный домик и ещё с десяток других игрушек помельче. Мальчики тут же кинулись всё рассматривать. Даже близнецы, которым всего по восемь месяцев. Не двинулась только Лейла. И Женя мгновенно поняла, что вовсе не из-за удивления, поэтому лихорадочно подхватила её на руки, и та, ещё до каких-либо вопросов, едва слышно прошептала:             — Я не хочу игрушек. Только не уезжай больше, мамочка, — уткнулась в Женю и расплакалась. И первая мысль, которая забилась у Жени в голове: что же я натворила?             Увидев, что Лейла плачет, все быстро разошлись, а Женя осталась её успокаивать: показывала ей рисунки из похода, рассказывала о том, что видела, и обещала показать ей что-то похожее. Но уже через час её прервал Сюмбюль: Сулейман вылез из хамама и хочет поиграть. Женя его услышала, но ещё пару минут просто сидела и смотрела на Лейлу — желание убивать за неё никуда не исчезло, а стало ещё сильнее. Если бы встал выбор между жизнью Сулеймана и её детей, она бы сама его прикончила. Но здесь и сейчас он был ей нужен. Ровно настолько, насколько она нужна ему. Поэтому она не могла отказаться от него даже ради Лейлы. И воспринимала это как свой глубоко личный провал.             Она вернулась к себе поздно вечером, когда дети уже спали, и наконец-то услышала от их служанок и Сонай подробный отчёт о том, что происходило с Лейлой и Юсуфом в последние пять месяцев.             Первое время с Лейлой всё было как обычно. Она играла с Мустафой, Мехмедом и Ахмедом, вертелась возле близнецов. Валиде стала чаще звать её с Юсуфом к себе, видимо, пытаясь хоть как-то компенсировать отсутствие матери. И в первые месяцы Лейла никак не реагировала на то, что её мама исчезла. Или, как минимум, так казалось. Ведь все знали, что Лейла не из тех детей, которые орут и истерят в любой непонятной ситуации. Она из тех, что будет молча терпеть, как бы больно ни было. И она терпела, ждала и верила, что мама вернётся. Но к концу августа сломалась и все вокруг начали замечать, что она стала ещё тише и незаметнее чем обычно. К середине сентября она почти перестала играть, а по ночам вертелась и бормотала что-то неразборчивое. Но иногда среди её шёпота слышалось вполне отчётливое:             — Мама.             Потом ей начали сниться кошмары от которых она просыпалась посреди ночи и, тихонько хныча, вцеплялась в Менекше или Сонай. А днём её спасали только Мустафа и лошади, рядом с которыми она хоть ненадолго, но забывала о кошмаре в котором оказалась.             А вот с Юсуфом всё было проще. Первую неделю он бегал по покоям и заглядывал во все углы, будто что-то потерял. Но потом перестал и больше ни разу не пробовал. Ну нет и нет — он с самого рождения умел не зацикливаться на неудачах.             Все ещё до похода заметили, что Юсуф стал заметно реже говорить своё единственное «дай». А к середине лета он вообще перестал разговаривать. Скорее всего потому, что больше не хотел всё подряд. К двум с половиной годам он точно знал, что хочет всего одного — играть в саду. Всё остальное его больше не интересовало, за исключением тех вещей, которые он видел впервые. Но это никого не напрягало, видимо потому, что не создавало никаких проблем. Юсуф, в целом, был послушным ребёнком: не возмущался, когда нужно было есть, спать, одеваться или купаться. Понимал, что в сад нельзя, когда там дождь, град или просто холодно, и в такие дни шёл бродить по дворцу, заглядывая в те уголки, которых ещё не видел. А когда его звала валиде, он знал, что нужно потерпеть минут десять-двадцать и можно будет снова иди играть.             Женя вытащила Лейлу из кроватки и села с ней на диван. Ей вспомнился фильм про детский барак Освенцима, где мальчик вертелся на кровати и бормотал «мама». И она показалась себе ещё хуже Гитлера. Хотя, в голове носились две прямо противоположные мысли: «я сама во всём виновата» и «у меня не было другой выбора».             И Женя, словно Голлум, начала говорить сама с собой: я же не знала, что он захочет потащить меня с собой в поход. Не знала, что Лейле будет без меня так больно. И отказаться поехать не могла.             Её добрая сторона ответила: ну, теперь ты можешь. До тебя же дошло в походе, как можно ранить Сулеймана до глубины души и не задеть этим валиде. Но ты не будешь этим пользоваться. Потому что прекрасно знаешь, что Сулейман никогда тебе этого не простит, а значит и видеть тебя больше никогда не захочет. А ты этого не хочешь. Не просто не хочешь, ты панически этого боишься. И не говори, что это всё только ради детей, иначе я прирежу тебя осколком зеркала.             Женя не спорила. Только поцеловала Лейлу в макушку, прошептав:             — Прости, зайчик, прости.             И перед глазами моментально возник тот самый вечер. Ей было пять лет. Она лежала в кровати, сочиняя себе сказки, пока на кухне собачились мама с бабушкой. Когда послышались чьи-то шаги, Женя повернулась набок и сделала вид, что спит, чтобы никому не пришло в голову поорать и на неё. Мать села рядом с ней, заправила ей волосы за ухо, и, то ли думая, что Женя спит, то ли зная, что Женя не спит, сказала:             — Прости, Женёк, прости. Надеюсь, ты никогда меня не поймёшь, потому что вырастешь нормальной, — поцеловала её в висок, ушла и не появлялась больше года.             Очнувшись от воспоминаний, Женя с иронией улыбнулась. И ей захотелось отправить домой поздравительную открытку. Спереди на ней были бы портреты Лейлы и Юсуфа, а на обороте надпись: «Не фортонуло, мам, прости. Я тоже ненормальная. И даже в другой вселенной продолжаю нашу милую семейную традицию».             Проснувшись утром Женя не сразу понимает где она: в чьём-то доме, в каком-то дворце или в бродячем цирке? Но спящие по бокам дети подсказывают, что в своих покоях. И всё же, когда она выходит за дверь, чтобы отвести Лейлу на свидание с Сулейманом, её вдруг передёргивает от того, что она забыла про паранджу.             На вопрос «как твои дела?» Лейла отвечает неуверенным и тихим:             — Хорошо, — но Сулейман не замечает в этом ничего странного. А если и замечает, то ему плевать.             Через час, закончив с шахматами, он зовёт Женю с собой. И Женя, оставив Лейлу возле Сонай и Менекше, уходит с ним, думая: из меня и дочь была никакая, и сестра паршивая, и попаданец я бракованный. А теперь я ещё и хреновая мать для полного комплекта. Но, надеюсь, до уровня хреновости Хюррем мне в этом далеко. До её уровня даже Скарлетт не дотягивала, которая прямым текстом говорила: «я ненавижу детей, любых, от кого угодно». Если уж и быть хреновой матерью, то лучше такой, как Скарлетт. Лишь бы не такой, как Хюррем.             Следующие три дня Женя с утра до ночи торчит в покоях Сулеймана. Но потом он переключается на все те умные мысли, которые пришли к нему во время похода и с головой уходит в науку. А Женя наконец-то переключается на детей.             Лейла постепенно превращается в привычную себя, начинает улыбаться и играть, даже в те игрушки, которые появились после похода. И, к удивлению Жени, ей больше всего нравится не самокат, и даже не велосипед, а одна из мозаик. Совершенно нехитрая игрушка, похожая на мольберт с деревянным холостом, у которого по краям небольшие бортики. И в комплекте к нему — пара ящиков с сотнями меленьких деревянных кубиков, раскрашенных в десятки разных цветов, из которых можно, как в Майнкрафте, собирать пиксель-арты. Эта игрушка становится любимой и для Лейлы, и для Мустафы. И Жене на мгновение кажется, что она случайно изобрела планшет, потому что дети только возле него и торчат, часами напролёт, не замечая, что уже ночь. Мустафа считает количество кубиков, Лейла расставляет их по местам, а Мехмед вертится рядом и подаёт им кубики нужного цвета.             Однажды вечером, закончив с картиной корабля, Мустафа зовёт Махидевран, чтобы она тоже посмотрела. Появившаяся Махидевран с улыбкой его хвалит, а потом наклоняется к Лейле и говорит:             — Ты такая умничка, — но та, застеснявшись, прячется за кафтаном Мустафы.             А наблюдающей за этим Жене снова становится жутко от мысли, какой же ад творится внутри Махидевран. Её старшей девочке могло бы быть девять, младшей пять. У её сына четыре конкурента. Ибрагим, которого она знала с Манисы, сбежал. И, для полного счастья, ей на глаза периодически попадается чужая черноволосая девочка.             Проходит почти две недели, а Лейле с Мустафой всё ещё не надоело собирать картинки. И Женя заказывает ещё одну такую же игрушку для внуков Мехмеда-паши, которым примерно лет по семь-восемь.             Конец ноября. Женя сидит на подушках возле чего-то вроде журнального столика. На руках Юсуф, слева Лейла, справа Мустафа, а между ними Мехмед. На столе лежат куски солёного теста: синие, красные, жёлтые, зелёные, белые. Дети лепят из них что-то, ещё не похожее ни на что конкретное. И все выглядят такими сосредоточенными, будто заняты чем-то ужасно важным. Даже Юсуф, хотя он ничего и не лепит, а только жмякает куски теста, наблюдая как оно вылезает между пальцами.             Мехмед, пытающийся прилепить то ли звёзды на небо, то ли золотых рыбок на воду, нарушает тишину тихоньким:             — Ой, — и сидящий рядом Мустафа показывает ему как приклеить кусочки, чтобы не отваливались.             Женя ещё до похода начала замечать, что Мустафа стал реже отгонять Мехмеда от себя и Лейлы. То ли потому что Мехмед подрос, то ли потому что Мустафа стал старше, или просто потому, что Мустафа смирился с его существованием. Но теперь они всё чаще играют втроём. И Женя всё чаще слышит от Мехмеда и Мустафы то, что годами слышала от своих братьев:             — Я первый!             — Нет, я!             — Моё!             — Нет, моё!             Когда играют только Лейла и Мехмед, ничего подобного не слышно, потому что Лейла на всё согласна: играть в то, что хочет Мехмед, давать ему быть первым и менять правила прямо во время игры, чтобы он всегда оказывался победителем. Но с Мустафой это не прокатывает и от них периодически слышно:             — Ты неправильно сделал, не считается!             — Нет, правильно!             Но, обычно, глянув в сторону служанок, Мехмед тут же замолкает и соглашается с Мустафой. И Женя прям видит, как Зейнеп раз за разом повторяет Мехмеду, что дети вокруг него — это дети султана. Их нельзя трогать, с ними нельзя спорить, и если они чего-то хотят — ты должен всё отдать. Но Мехмед слушает её вполуха, и иногда мешанина из правил, запретов и обращений, которые он частично запомнил, приводит к забавным ошибкам, вроде «валиде-Сулейман».             Ахмед ещё маленький, чтобы играть с Лейлой в те же игры, что и Мехмед с Мустафой, поэтому из всех детей Женя видит его реже всего. Точнее, реже всего обращает на него внимание, потому что он стал ещё больше похож на Лейлу, чем до похода: тоже сидит где-то у стены и тихонько возится с игрушками. В середине лета он заговорил, отдельными словами, которые звучат чётко и резко, как приказы: «уйди», «отдай», «замолчи». Будто ему достались служанки, которые вечно орут на него этими словами.             Близнецы всё такие же шумные как и раньше, только до похода они чаще просто орали, а сейчас пищат, гудят, смеются и выкрикивают обрывки слов. Ходить они ещё не умеют, но активно пробуют, опираясь друг на друга, и вместе падают. Но Женя приходит к Зейнеп наблюдать не за этим, а за тем как Лейла возится с ними, будто они живые куклы. Когда рождались Юсуф и Ахмед она тоже делала что-то подобное: шикала на всех, кто мешал им спать, и качала их колыбели. Но теперь она понимает и умеет куда больше: кормит близнецов с ложки, обувает, одевает, даже помогает их купать. А по вечерам, зависнув у их колыбелей, напевает им те же песни, что и Женя ей.             К началу декабря, окончательно забыв обо всех своих кошмарах, Лейла вспоминает о том, чего хотела ещё с начала лета:             — Я тоже хочу читать, как Мустафа.             Она впервые захотела с Мустафой в школу, когда ей ещё не исполнилось и трёх лет. Но, во-первых, дети начинали туда ходить только с пяти, а во-вторых, там самым важным предметом была религия, поэтому Женя не хотела и всё ещё не хочет отпускать туда Лейлу. А вот научить её читать она может. И могла ещё год назад, но тогда ей не хотелось делать Лейлу слишком умной. А сейчас кажется, что это больше не имеет никакого значения. Поэтому она садится рисовать листы для турецкой азбуки, делая всё таким же, каким было у неё в первом классе: огромные буквы, куча рисунков и гусеничка внизу страницы, на которой постепенно появляются выученные буквы. И всеми силами пытается не вспоминать о том, как училась в школе. Но бесполезно — перед глазами в бешеном темпе сменяются самые разные сцены из школьной жизни: бантики, тетрадки, подружки, гул в коридорах, бесконечная беготня. А от слов «всё прошло и уже не вернётся», из песни, под которую один из её братьев шёл в первый класс, становится просто невыносимо больно. И у Жени в голове снова начинает вертеться вопрос: что со мной не так? Почему среди всех попаданок, о которых я читала, только меня волнует, что мои дети никогда не увидят всего того, что видела я? Почему только меня при каждом их чихе передёргивает от перечня болезней, которые здесь ещё не научились лечить? Почему только я готова убить кого-нибудь за вай-фай и джинсы? Может, просто так совпало, но почему-то все те истории о попаданчестве, которые я когда-то читала, изображали его чуть ли не прогулкой по парку. Конечно, не в плане неразрешимых любовных вопросов — с этим всегда было сложно. Но вот в плане бытовых аспектов никто особо не страдал. Так что я ещё и в этом плане неправильный попаданец. Видимо, в том агентстве это сразу поняли, поэтому и отправили меня в такую же бракованную вселенную, как и я сама.