Всего одна реальность
2 октября 2023 г. в 15:17
Новость о беременности подняла на уши весь гарем: служанки практически круглосуточно носились вокруг покоев Нардан, во дворец больше недели съезжались лекарши, девушки днями напролёт об этом всём шептались, а Женя надеялась на скорейший выкидыш, чтобы на свет не появился ещё один каноничный ребёнок. И, может быть, просто для очистки совести, но ей казалось, что и ребёнку, кем бы он ни был, так будет лучше. Во-первых потому, что с момента его зачатия прошло минимум три месяца. И все эти три месяца лекарши ежедневно пичкали Нардан всякой дрянью, которую считают лекарством. Причём её кормили всем подряд, чисто на авось, потому что так и не выяснили, чем она болела. Так что Женя предположила, что наружу может вырваться что-то среднее между Квазимодо и орками из «Властелина колец». И это «что-то» снилось ей в паре кошмаров. Но пугали её в этих кошмарах не клише из ужастиков, вроде окровавленных простыней и панического визга служанки, а скорее то, что это был её личный кошмар. Потому что в её готовности любить любого ребёнка, какой бы ей не попался, на самом деле был вполне чёткий придел того, что она действительно смогла бы вынести. Она всегда это знала, и в прошлой жизни проверяла бы своего будущего ребёнка всеми известными человечеству способами, только бы не родить кого-то, кто будет вызывать у неё отвращение. Или, что гораздо отвратительнее — кого-то, кого она будет любить через силу.
Но так речь шла о чужом ребёнке, Женя была готова на любого монстра, пусть даже с восьмью конечностями и органами наружу, только бы он был мальчиком. Хотя, представляя себе эту жутковатую помесь сериального Джихангира, киношного Квазимодо и Ивара из «Викингов», ей искренне хотелось, чтобы этому ребёнку выпала возможность закончиться выкидышем.
Но, увы, пару недель спустя Нардан стало слегка лучше, и больше её состояние практически не менялось, ни в лучшую, ни в худшую сторону. Поэтому появился шанс, что она проживёт достаточно долго, чтобы родить что-то жизнеспособное. И Женю сводило это с ума. Потому что это «что-то» вполне могло оказаться девочкой. И с этой девочкой количество детей в точности совпадёт с каноном. Если, конечно, не считать одного из близнецов. Но Жене с самого начала казалось, что они просто какой-то сбой системы и один из них обязательно умрёт. И вот тогда всё будет именно так, как она изначально и предполагала: Мустафа это Мустафа, Юсуф это Мехмед, Лейла — Михримах, Ахмед — Селим, один из близнецов — Баязид, Джихангир — Джихангир, а младшая девочка — Разие, которая умерла младенцем. Когда-то давно эта мысль не пугала, потому что в анкете был пункт о том, что канон можно изменить. Но со временем, особенно после рождения Джихангира и внезапной болезни Нардан, вера в «возможность изменения канона», на которую Женя надеялась ещё больше чем на Сулеймана, начала растворяться. И когда-то спокойно воспринимающаясь мысль, что все дети Сулеймана, несмотря на другие имена и общую несхожесть со своими каноничными образами, играют те же роли, что и в сериале, начала пугать. Ведь если «возможность изменения канона» либо не работает вообще, либо работает с явным погрешностями, как, в принципе, и всё в этой вселенной, то всё что должно случиться, может случиться. И если Юсуф действительно играет роль каноничного шехзаде Мехмеда, то по канону он должен умереть в двадцать два года. А раз пожар случился без Виктории, Юсуф может умереть без Махидевран и оспы.
До беременности Нардан Женя пыталась успокаивать себя мыслью, что все совпадения с каноном — это просто совпадения с каноном. Имена совпадают, потому что они османские, а это Османская империя. Пожар случился, потому что они случаются. И Нардан заболела, потому что такое случается. Просто набор случайных совпадений и не более того. Люди часто недооценивают или скорее переоценивают силу совпадений, и зачастую замечают только то, что сходится, игнорируя всё остальное. Но после новостей о беременности верить в это стало практически невозможно. И при мысли о сидящем в Нардан существе, в голове билось только: раз уж ты не хочешь умирать, то хотя бы окажись мальчиком.
Сулейман тем временем игрался с микроскопом. А Лейле, по мусульманскому календарю, было почти пять лет.
Девятнадцатое зуль-каада должно было выпасть на пятницу двадцать седьмого августа 1526-го. И это значило, что Лейла, прямо в свой мусульманский день рождения, пойдёт на первую в жизни молитву в дворцовой мечети. А в понедельник, потому что подобные мероприятия по какой-то причине проводились именно по понедельникам и четвергам, Лейла впервые пойдёт в школу, где устроят небольшую церемонию, а после неё праздник.
Жене всё ещё не хотелось отпускать Лейлу в школу, где та будет шесть дней в неделю выслушивать о том, что сгорит в аду, если сделает что-то неправильное. Но на фоне переживаний о Юсуфе и двадцати двух годах это не особо пугало. Да и религия вокруг была скорее сериальной, чем настоящей. Насколько Женя помнила из прочитанной однажды в детстве книжки про семейство бен Ладенов, реальные мусульмане, от семи лет и старше, молились круглый год по пять раз в день. Но вот в сериале было как-то незаметно, чтобы весь дворец каждый день просыпался до рассвета на первую молитву, а потом в течение дня молился ещё четыре раза. И не было сцен, где Хюррем будит в пять утра всех детей, которые старше пяти или максимум семи лет, и молится вместе с ними. По большому счету, в добавок к двадцати пяти сериям родов, остальные серий пятьдесят Хюррем должна была молиться. И это было бы отличное изображение жизни мусульманки тех времён — молитвы и роды. Но, видимо, реальность мешала сценарию, и некоторые неудобные моменты решили либо оставить за кадром, либо просто отменить. Поэтому ислам в получившейся на основе сериала вселенной напоминал Жене то православие, которое она видела вокруг себя в прошлой жизни — оно включалось по праздникам, в воскресенье, и в моменты, когда что-то шло не так. Но если в сериале это никак не объяснялось, то в этой вселенной эволюция суннитов пошла по другому пути, поэтому шииты, ислам которых был вполне похож на настоящий, выглядели на фоне суннитов чокнутыми фанатиками, которые не только круглый год молятся, но и не выносят всех неправильно верующих. В особенности суннитов, которые всё делают не так, как завещал Мухаммед. И даже пять молитв становятся для них обязательными только по праздникам и некоторым особенным дням. Но не по пятницам. По пятницам обязательной считается только полуденная молитва, и только для мужчин. Всем остальным, кто не мужчины, это только рекомендуется, но валиде это редко останавливает. До похода, пока Женя кормила детей собой, она её почти не трогала. Но после начала звать почти каждую пятницу, и часто просила прихватить с собой детей, чтобы те наблюдали и учились, потому что с пяти лет они тоже начнут этим заниматься на постоянной основе.
Лейла, как и основная масса будущих первоклашек, с нетерпением ждала своё «первое сентября». А Женя всё чаще вспоминала о том, как училась в школе. Ей там больше чем нравилось — местами она буквально обожала свою сумасшедшую школу. Конечно, с годами стало ясно, что некоторые моменты, которые когда-то казались весёлыми, вроде ползания по стенам, сыплющейся на головы штукатурки и постоянных уроков без собравшихся бухнуть учителей, на самом деле тянули на уголовную статью, и всё же, это никак не отменяло тех до безумия интересных одиннадцати лет жизни. И, с одной стороны, Жене было жаль, что Лейла никогда не попадёт в привычную для неё коробку с чокнутыми одноклассниками, режущими ухо звонками и страдающими хроническим пофигизмом учителями. Но, с другой стороны, она понимала, что тот мир не место для её тихой, скромной и наивной девочки. Поэтому дворцовая школа, даже несмотря на религию, не казалась таким уж плохим вариантом.
Валиде уже давно нашла для Лейлы учителя — молодого парня с заурядной внешностью и не менее заурядным именем Мурад. Женя встретилась с ним недели за полторы до начала учёбы — ей хотелось узнать, что он из себя представляет, прежде чем подпускать его к Лейле. Но всё свелось к тому, что Женя заново учила его учить, только по своим правилам. И не меньше получаса потратила на разъяснение того, насколько Лейла нежный, скромный, стеснительный и застенчивый ребёнок. Вспоминая некоторых своих учителей, хотелось добавить: на мою дочь нельзя кричать, никому и ни при каких обстоятельствах. Но, казалось, что это и так понятно.
Перед днём рождения Лейлы Женя пару дней проводила на кухне мастер-классы для поваров, чтобы те приготовили к празднику что-то помимо уже надоевших сладостей. И в один из таких дней она пришла на кухню вместе с Лейлой. Но ничто из этого уже давно никого не удивляло. Все привыкли, что эта госпожа вообще не похожа на госпожу, и совсем не против, закатив рукава своих дорогущих платьев, сама что-нибудь приготовить. И даже появления Лейлы на кухне стали вполне привычным событием, потому что Женя время от времени приводила её месить солёное тесто, лепить что-то похожее на рогалики и рисовать по рассыпанной муке.
Обычно, в процессе готовки, она рассказывала Лейле что-нибудь интересное, к чему прислушивались все присутствующие на кухне. Но в тот день, когда Лейла с привычным для неё сосредоточенным видом замешивала тесто, Женя, сама не заметив как, заговорила о своей маме. А конкретно — о том как когда-то в детстве отвоёвывала у кур яйца и бежала к маме готовить блинчики.
Лейла к тому времени уже знала, что у всех вокруг есть мамы и папы, даже если они живут где-то не здесь или вообще на небе. В её представлении мама основной массы её братьев жила «где-то в другом месте», а отцы Мехмеда, Хасана и её папы жили «где-то наверху, рядом со звёздами». Но вот где родители её мамы она не знала и из присущей ей скромности не спрашивала. А Женя ждала момента, когда сможет спокойно заговорить об этом вслух. И в тот августовский день она смогла, причём не просто спокойно, а местами даже с улыбкой. Хотя говорить вслух о маме «твоя бабушка» было как-то дико непривычно. Но ещё страннее было от чувства, что вся та жизнь была просто сериалом и на самом деле существует всего одна реальность.
В пятницу, двадцать седьмого августа, Женя завернула Лейлу в платок и повела в дворцовую мечеть на совместный намаз. В процессе старательно делая вид, что для неё это тоже очень радостное и важное событие. Но все её мысли были о том моменте, когда Лейла станет достаточно взрослой, чтобы ей можно было рассказать об альтернативном взгляде на вещи. А до тех пор приходилось мириться с тем, что есть.
Три дня спустя, утром в понедельник, в одну из комнат школы завалилась толпа из валиде, Дайе, Сулеймана, Жени, Лейлы, Юсуфа, Махидевран, Мустафы, Мехмеда и пятерых служанок. Лейла была наряжена во всё новое, на столике лежал новенький Коран в обложке с драгоценными камнями, а вокруг были разложены вышитые чем-то блестящим бархатные подушки. После совместной молитвы-дуа, в процессе которой не нужно биться головой об пол, валиде усадила Лейлу перед учителем и та повторила за ним:
— Аузу билляхи мина шайтани раджим. Бисмилляхи рахмани рахим. Рабби йассир ва ля туассир. Рабби тамим биль хайр, — хотя могла справиться и без суфлёра, потому что уже давно выучила все эти слова с Мустафой.
Потом ей нужно было повторить за учителем названия первых букв алфавита, но Лейла и так их знала, поэтому назвала сама. И сказав:
— Рабби зидна ильман ва фахман, — поцеловала Мураду руку.
Смотреть на это оказалось ещё отвратительнее, чем Женя себе представляла. Но успокаивало то, что это была одноразовая акция и Лейле не нужно будет делать так каждый день. И ещё то, что после завершающей церемонию совместной молитвы целовали уже Лейлу. И не только целовали, а ещё обнимали и хвалили. Почти все, кроме Сулеймана, который стоял тем же истуканом, что и в момент, когда впервые её увидел.
На празднике Женя раздавала девушкам подарки, а те в ответ сыпали благодарностями, комплиментами и поздравлениями в адрес Лейлы, которая всё сильнее и сильнее вжималась в Женю, явно не понимая, что такого сделала и почему все на неё смотрят.
Следующим утром Женя снова отвела Лейлу в школу, усадила напротив учителя, поцеловала в макушку и ушла, потому что оставаться ей было не положено. В отличие от Менекше, и Женя, чувствуя себя одной из тех чокнутых киношных американских мамаш, расспрашивала её абсолютно обо всём, вплоть до того, кто как на кого смотрит. Но так было только первую неделю, а потом она слегка успокоилась: Лейла выглядела счастливой, а Мурад прислушался ко всем её советам и в целом оказался очень спокойным человеком. И всё же, она хотела знать о любой необычной мелочи.
Сулейман тем временем практически не отлипал от микроскопа занимаясь теорией эволюции. Но делал это так, чтобы мама не узнала. Потому что когда-то давно, ещё в Манисе, валиде не только отказалась слушать его ересь, но и запретила ему этим заниматься.
Женя к тому времени уже знала, чем конкретно он рискует не слушаясь маму. На всех остальных, будь то другие дети, служанки или паши, валиде любила орать. Но на Сулеймана никогда, как минимум в тех тональностях, что на всех остальных. Вместо этого она могла забрать у него то, что ему нравилось, вроде книг и украшений. А временами, когда ей казалось, что он слишком много времени проводит в покоях, она не отдавала ему книжки, пока он не поиграет в саду. И ещё, видимо, когда Сулейман особенно сильно всех бесил, она забирала у него себя и не приходила даже вечером, чтобы спеть ему про ягнёнка. А после переезда в Манису она вместо игрушек начала отбирать у него Ибрагима. Хотя, Сулейман этого не говорил, заменив «Ибрагим» на слова «скрипка» и «шахматы». Но и слово «скрипка» настолько прочно ассоциировалось у него с Ибрагимом, что он и его старался не употреблять.
Служанки Сулеймана докладывали валиде обо всём, что та хотела знать, и ни для кого это не было секретом. Когда валиде хотелось, она знала насколько хорошо Сулейман поел и во сколько уснул. А если Сулейман чаще обычного или без веской причины отгонял от себя служанок, валиде это только сильнее настораживало, поэтому ему приходилось быть изобретательным и очень осторожным. И какое-то время у него это получалось, но к середине сентября он, как типичный поверивший в свою неуловимость серийник, расслабился и нарисовал слишком очевидно связанную с теорией эволюции схему, которая, будто пентаграмма демона, вызвала к нему в покои валиде. И та забрала у него микроскоп. Сулейман хотел ей что-то сказать, но успел только:
— Мам...
Потому что валиде оборвала его категорическим:
— Я ничего не хочу об этом слышать.
Потом подошла к нему, пригладила ему волосы и тихонько прошептала:
— Сынок, твой ум — это дар Аллаха. Не растрачивай его на всякую ересь.
До похода подобная сцена показалась бы Жене милой. Но в тот момент она почувствовала, что её и без того крошечная надежда на то, что Сулейман однажды пойдёт против валиде, превратилась практически в ничто. Залипание в микроскоп без разрешения мамы — это его предел и на что-то большее он, скорее всего, никогда не решится. Потому что валиде, то ли случайно, то ли вполне осознанно, превратила его в безвольное, послушное и зависимое от неё существо. Но валиде, в отличие от Хюррем, Женя могла понять: валиде была в ужасе, когда поняла, что с Сулейманом что-то не так. У неё не было ни врачей, которые бы что-то об этом знали, ни книг, ни даже гугла, поэтому и приходилось импровизировать. А вот найти какое-то оправдание Хюррем, кроме диагноза нарциссическое расстройство личности, который ей ставили фанаты, как-то не выходило. Да и, в целом, валиде казалась ей идеальной матерью для Сулеймана. Как минимум потому, что никого лучше она в этой роли не видела. Представляя себя его матерью, ей казалось, что её безумное желание угождать его не менее безумным капризам обязательно бы закончилось какой-нибудь масштабной катастрофой. А будь его матерью Хюррем, валиде, не в силах это выносить, примчалась бы к нему даже из другой вселенной и забрала с собой. Потому что любит его именно так, как Жене больше всего нравится — до безумия. Вообще, в принципе, всё, что делала валиде, вызывало у Жени если не восхищение, то как минимум понимание. И даже то, что с одной стороны приводило в ужас, с другой стороны вызывало такой же ужасающий восторг. Например, как предположение о том, что валиде действительно готова на всё что угодно, только бы уберечь Сулеймана. Буквально на всё, даже на убийство Мустафы. Поэтому Жене временами казалось, что самым первым событием после смерти валиде будут не похороны, а внезапная смерть Мустафы. Просто потому что Мустафа нормальный. И стоит ему только вырваться из дворца, как вокруг него обязательно начнут сбиваться в кучу все те, кому что-то не нравится, чтобы при любой удобной возможности прикончить Сулеймана и усадить на трон его. Поэтому, если валиде не найдёт причин убить Мустафу при жизни, то сделает это после смерти. И если у неё всё получится, это, наверное, будет одна из лучших битв за османский трон, потому что её вообще не будет.
Женя иногда представляла себе этот радужный теоретический мир, в котором она останется рядом с Сулейманом, Юсуф, на правах старшего, уедет в Манису, а остальные шехзаде останутся во дворце ждать смерти. Но такой вариант утопии не устраивал её даже на уровне теории. И ей казалось, что это весьма иронично, потому что в прошлой жизни она тоже жила в известной на всё село династии и тоже не хотела продолжать её традиции, поэтому выбрала альтернативный путь и он привёл её на кладбище. Ей даже однажды снился сон, как у неё на могиле стоит её давно мёртвый друг Илюха и с издёвкой спрашивает:
— Ну что, довыпендривалась?
Сулейман обижался из-за микроскопа ещё три дня, но, в основном, на свой собственный прокол. Потом переключился на паровозики, а после паровозиков на Коперника, и снова начал жаловаться, что тот тупой и ничего не понимает. А Жене снова вспомнилась фраза из сериала «Шерлок»: «представь, каково мне с остальными, если даже ты кажешься мне туповатым». И ей в очередной раз показалось, что Сулейман хотел себе гениального ребёнка не для того, чтобы что-то там произошло в будущем, которого он не увидит, а просто чтобы здесь и сейчас появился кто-то, кто будет не тупее его самого.
Восьмого октября наступил Новый год по мусульманскому календарю, но он выпал на пятницу и Сулейману не пришлось лишний раз ездить в мечеть. А в остальном, помимо очередной коллективной молитвы, это событие никак не отмечали.
Двадцать первого октября Лейле снова исполнилось пять лет. И она снова с нетерпением ждала ещё одного братика. Но на этот раз с долей опаски, потому что Женя с первых новостей о беременности повторяла, что на этот раз ребёнка может и не быть.
Но проходили недели за неделей, а состояние Нардан нисколько не менялось, и то, что сидело внутри неё, упорно шевелилось, даже не думая умирать.
К середине ноября Нардан была уже месяце на седьмом или около того. Поэтому по гарему начали ходить слухи, что если она умрёт раньше, чем начнёт рожать, её вскроют и достанут из неё ребёнка. А если она не сможет родить сама, её и живую могут вскрыть. И с учётом того, что она и здоровая сутками рожала всех предыдущих детей, второй вариант казался вполне реальным. Поэтому сразу после разговоров о кесареве стали появляться разговоры о том, что Нардан попросила у валиде увидеть детей, хоть раз в жизни, прежде чем умрёт. Но валиде отказалась и никак это не прокомментировала. Может быть, просто побоялась, что дети могут что-то подцепить — если взрослые ничем не заразились, не факт, что дети не смогут. Но, как бы там ни было, показывать Нардан детей она не собиралась.
Женя никогда раньше всерьёз не задумывалась о том, как живётся Нардан, но в тот ноябрьский день, который казался идеально мрачным для печальных мыслей, она не могла думать ни о чём другом. Но длилось это не больше десяти минут и после она ушла перебирать свои рисунки. Годы практики не прошли даром и зарисовки последних лет выглядели заметно лучше самых первых. Их было много, но дети Нардан попадали на них, в основном, как декорация к портретам Лейлы. Поэтому у Жени не оказалось ни одного рисунка, на котором был бы только Джихангир. А близнецов без Лейлы она нарисовала лишь однажды, когда те играли с зеркалом. Но вот кудри и чёрные глаза Ахмеда она рисовала с завидной регулярностью. С одного из недавних портретов он смотрел на неё будто живой. И ей это показалось по-злому ироничным, потому что из всех детей Нардан именно Ахмед был больше всего похож на мать, прям почти копия.
Сонай передала одной из служанок Нардан девять рисунков, и в тот же день, под вечер, принесла ответ: небольшой кусок бумаги, на котором было слегка коряво, но вполне разборчиво написано «Я слышала, вы ангел. Умоляю, берегите моих детей». После чего Женя и зависла у окна с мыслью: что за люди встречались тебе по жизни, раз ты считаешь меня ангелом?
Просьба Нардан звучала в корне абсурдно. Но, учитывая ситуацию, Женя могла понять любое её желание, даже если бы та внезапно захотела передушить всех своих детей. Да и, в принципе, они с Нардан хотели одного и того же: уцепиться пусть за призрачную, но надежду, что всё каким-то образом будет хорошо. И всё же, Женя не собиралась обещать ничего конкретного. Она даже своим детям не могла ничего обещать. Поэтому в ответе для Нардан было всего одно слово: «постараюсь».