Рахат-лукум на серебряном подносе

            Вечер, двадцать восьмое ноября 1526-го. Женя сидит на диване прижав к себе давно уснувшего Юсуфа, а в голове вертится мысль, что этот мир совершенно точно не симуляция, а именно параллельная вселенная, потому что только в параллельной вселенной одна наложница может настолько сильно хотеть, чтобы у другой родился мальчик.             Нардан к тому времени рожает уже около двадцати часов, но раз её ещё не вскрыли, значит всё идёт относительно нормально. Поэтому весь гарем напряжённо ожидает результата. Но проходит почти час, прежде чем ситуация сдвигается с мёртвой точки и в покои к Жене проскальзывает Сонай, шёпотом объявляя:             — Мальчик.             — Живой?             Сонай отвечает:             — Он закричал.             И Женя чувствует что-то близкое к той истеричной радости, которая нахлынула на неё после рождения Лейлы. Утыкается в макушку Юсуфа, повторяя про себя: «это мальчик, мальчик, мальчик», и мучающий её в последние месяцы страх, что Юсуф обязательно умрёт в двадцать два года, начинает понемногу растворяться. Но всё равно не исчезает до конца.             На утро, ещё до рассвета, Женю будит стук дверей и шёпот служанок, которые пришли позвать её к валиде на молитву. Нехотя встав с кровати, она видит в проходе к смежной комнате Лейлу, которая, как и почти год назад, тихонько спрашивает:             — Мамочка, он уже родился? — но на этот раз больше с опаской, чем с нетерпением и восторгом.             Женя подхватывает её на руки и шёпотом отвечает:             — Родился, ещё вчера, — и, слегка замявшись, добавляет: — Бабушка зовёт помолиться за него. Он родился очень маленьким, — что для Лейлы означает «братик может вернуться туда, откуда появился», поэтому она тут же просится на молитву вместе с Женей.             Через пару часов, уже после того, как Лейла уходит в школу, Сонай возвращается с новостью, что мальчик, по мнению тех, кто успел его увидеть, выглядит как вполне обычный ребёнок, только заметно мельче. Но вот о Нардан практически никто ничего не знает, не считая того, что «она всё ещё жива».             К полудню все собираются на вторую молитву, и после неё, хотя вслух Лейла ничего и не спрашивает, валиде всё равно говорит, что к братику сейчас лучше не приближаться — он очень маленький и слабый, поэтому часто спит, и ему лучше не мешать. Но все кто постарше понимают, что реальная причина, скорее всего, даже не в том, что кто-нибудь может чем-нибудь его заразить, а в том, что он может умереть прямо на глазах у всей толпы. Поэтому все ждут когда ему исполнится три дня, чтобы посмотреть на него во время церемонии. Хотя Жене и кажется, что на этот раз всё пройдёт как-то по-особенному, и, может быть, вообще без зрителей. Или без Сулеймана. Потому что он не замолкает о том, что этот ребёнок может быть заразно больным, поэтому к нему лучше не приближаться как минимум недели две, а лучше месяц, пока не станет понятно, заразный он или нет.             Но во вторник, тридцатого ноября, после утреннего визита к валиде, Женя застаёт Сулеймана обиженно ковыряющим украшение. И с этого момента все его разговоры о заразном ребёнке резко прекращаются.             На следующий день, ближе к вечеру, валиде лично приходит за сыном, чтобы отвести его на церемонию. Но перед этим спрашивает:             — Ты не забыл, о чём мы вчера говорили?             На что Сулейман слегка раздражённо, но больше испуганно, бубнит:             — Когда я в последний раз что-то забывал?             В покои, куда поселили ещё безымянного шехзаде, валиде, Женя и Сулейман входят едва ли не затаив дыхание. Там стоит гробовая тишина и какая-то, на Женин взгляд, жутковатая атмосфера. Из зрителей валиде пригласила только Дайе, Махидевран, Мустафу и Лейлу. А ребёнка, не такого уж и маленького, как Женя ожидала, доверила Зейнеп.             На этот раз никто не улыбается и не говорит ни слова. Валиде, с невиданной раньше помесью страха и осторожности, берёт внука на руки и передаёт его не менее испуганному Сулейману, который, неожиданно плавно или может даже нежно, устраивает ребёнка у себя на руках. И Женя понимает, что, скорее всего, именно об этом валиде с Сулейманом вчера и говорила: что бы ни случилось, никаких резких движений — ты как-нибудь переживёшь, а вот твой сын может и не пережить. Поэтому Сулейман, прошептав в третий раз:             — Касым, — не сбрасывает ребёнка с рук, будто внезапно очутившегося на них паука, а очень мягко и спокойно возвращает его обратно валиде. А Женя тем временем, как когда-то с Лейлой и Юсуфом, повторяет про себя имя Касым. И оно тоже кажется ей идеальным, потому что не имеет никакого отношения к каноничным детям Сулеймана.             Вокруг этот шестого с половиной шехзаде круглосуточно вертятся десятки служанок, бригада лекарш и обе кормилицы. В гареме не реже раза в день устраивают коллективные молитвы за его здоровье. А валиде, прихватив с собой Лейлу, Женю или кого-нибудь ещё, приходит пошептать ему какие-то чудодейственные на её взгляд строчки из Корана.             А вот на Нардан тем временем, как и до новостей о беременности, валиде решительно забивает. И то ли от этого, то ли просто как явление природы, Нардан с каждым днём становится всё хреновее и хреновее. И Жене временами кажется, что наложницы прямо сейчас носятся по гарему в поисках ядов, чтобы обжечь себе лица или другие части тела, только бы их не выбрали на роль нового инкубатора. Потому что способность рожать детей в этом гареме, в отличие от сериального, практически ничего не стоит, как минимум в глазах валиде. И это, на Женин взгляд, кардинально отличает этот гарем от каноничного, потому что в сериале выше всего ценилась именно способность рожать детей. Даже не материнство, потому что после рождения ребёнком занимались кормилицы, няньки и служанки. А именно способность быть инкубатором для мальчиков. И Хюррем как раз вот в этом повезло. Поэтому Жене и хотелось увидеть альтернативную историю, в которой Хюррем была бы либо бесплодной, либо рожала сплошных девочек. Кем бы она в таком случае была и насколько многого смогла бы добиться? Хотя, на это прямым текстом отвечал сам сериал, когда, после рождения Баязида, Гюль-ага сказал нечто вроде: «у Хюррем уже три сына и теперь ей никто больше не помеха». Или когда сама Хюррем говорила: «у Махидевран один сын, а у меня должно быть два». Но при этом она же делала вид, будто всё, что у неё есть — это ей за красивые глазки, а дети так, не причина, а следствие. И сериал порой очень тонко и красиво это демонстрировал. Как, например, в той сцене с короной. Или когда Хюррем носилась по гарему с криком «меня собирались убить!» Жене в тот момент, пусть и больше в шутку, но хотелось спросить: а почему тебя? Тебя там даже не было. Но там был твой сын. Твой второй сын. Ты же сама говорила: «у Махидевран один сын, у меня должно быть два». Это вроде как очень важно, даже в твоих глазах. Ну так может кто-то пришёл прикончить именно твоего второго сына? Сначала убил служанку, которая могла бы помешать, а Селима не успел, потому что тот проснулся и начал кричать? Ну вот просто как вариант. Но тебе, естественно, было пофигу — ты даже не спросила, не ранили ли его, когда прибежала к Гюльнихаль, что очень символично отображало степень важности детей в твоей жизни. Не так сильно, конечно, как в сцене с короной, но тоже мощно.             Поэтому Жене больше нравится в своём, куда более цинично, но честно устроенном гареме, где способность быть инкубатором ничего не стоит. А поднять себе цену за счёт детей можно разве что умением быть им матерью: кормить грудью минимум до двух лет и самостоятельно ими заниматься. Поэтому, если жизнь Махидевран хоть чего-то стоит в глазах валиде, то это не потому, что Махидевран родила Мустафу, а потому что она его мать, которая, несмотря на свои бесконечные беременности, всегда была рядом с ним. Да и растёт он очень милым мальчиком. А я вот, если оценивать меня чисто как мать, явно не очень. Мне вечно кажется, что я слишком редко бываю рядом с детьми. И к тому, какими они растут, я вообще ни при чём, потому что Лейла такой и родилась, а Юсуфом Бершан занимается. Так что причина, по которой я для валиде стою дороже практически всех на свете, не в том, какая я мать, и, в принципе, не в том, что я мать. Будь я хоть бесплодной, хоть матерью двадцати дочек — для валиде это, скорее всего, ничего бы не изменило. Но я всё равно, в отличие от Хюррем, не чувствую морального права ставить детей ниже себя. Ни буквально, ни фигурально.             Проходит неделя, за ней вторая и третья. Состояние Нардан продолжает ухудшаться, а вот Касым буквально с каждым днём становится здоровее и крепче, будто Нардан по капле отдаёт всю свою оставшуюся жизнь ему. Но Женя, оказываясь у его колыбели, всё равно продолжает повторять: не стоит, недоносочек, не цепляйся за жизнь. Ты уже успел сломать канон своим существованием — теперь можешь умирать. Ничего хорошего тебя здесь не ждёт, поверь. Ты седьмой по счёту шехзаде, а это Османская империя. Такая жизнь не стоит того, чтобы её прожить.             Но он всё равно продолжает жить. Точно так же упорно, как и с момента зачатия.             А вот Нардан умирает. Во вторник, двадцать первого декабря, через двадцать семь дней после родов. Но этого, как и ожидалось, никто не замечает. Что вообще неудивительно, просто потому что люди не умеют париться о потере того, чего в их жизни и так не было. Как говорили в «Игре престолов»: «что мертво, умереть не может». Так что Сулейман действительно гений: добей он Махидевран очередными родами, шума было бы побольше. А он не любит когда шумно. Поэтому и решил завести такую женщину, на чью возможную смерть всем будет плевать. И сработало, причём на отлично.             Хотя, смерть Нардан всё же вызывает волнения, но только по поводу того, кем её заменят. А вот Женины мысли снова уходят в сторону того, что будь валиде чуть менее ужасным человеком, не было бы ни череды выкидышей Махидевран, ни Лейлы, ни Юсуфа, ни детей Нардан. А была бы какая-нибудь совершенно другая история, в которую Жене нисколько не хотелось бы попасть. Поэтому она, пусть и с оттенком вины, но рада за валиде и её одержимую полубезумную любовь.             Хотя, конечно, вопрос о том, кто или что будет дальше, Женю тоже волнует: валиде выберет на роль инкубатора кого-то другого? Или ей хватит внучки и шести пока ещё с половиной внуков?             Ответ на эти вопросы она узнаёт уже на следующий день после смерти Нардан, когда застаёт Сулеймана за вполне привычным для него занятием — сидящим над какими-то бумагами. Но выглядит он настолько необычно, что у Жени с первого взгляда на него возникает вопрос: счастье моё, чего ты такой довольный?             Хотя она и без всяких вопросов понимает, что причина у этого может быть только одна — валиде отменила женщин. Но особым открытием это не становится, потому что она была практически уверена, что именно так и будет. А может и не только она, но и Сулейман. Поэтому он и не переживал относительно появления новой женщины, понимая, что болезнь или смерть Нардан — это именно то, что может остановить валиде, потому что сама она не остановится. Хотя и вряд ли понимал почему. А вот Женя предположила, что внуки для валиде — это живое доказательство, что её сын не до такой степени ненормальный, как многие думают.             Сулейман буквально светится от счастья, а Жене кажется, что она никогда раньше его таким не видела, даже когда он изобрёл телескоп. Но это вполне понятно, потому что он двенадцать лет этого ждал. И теперь, прям как тот воображаемый султан из «Кавказкой пленницы», он наконец-то холостой. Хотя Жене и кажется, что её султану повезло куда меньше, чем тому, что в песне, потому что у него сначала было три жены и только после этого он стал холостым.             К вечеру информация об отмене вакансии инкубатора просачивается в гарем и Женя представляет себе картину с коллективным выдохом наложниц и массовым выбрасыванием ядов. Но после этой новости у всех, и в особенности у Жени, возникает ещё один вопрос: а что будет с детьми Нардан? Они и дальше будут жить сами по себе? Или валиде захочет, чтобы кто-то числился их матерью? Если да, то это буду либо я, либо Махидевран, либо кто-то ещё. И что-то подсказывает, что ответ меня не удивит. Потому что валиде, кажется, уже намекнула на то, чего хочет, когда попросила меня брать с собой на вылазки из дворца ещё и Ахмеда. Готовь сани летом, как говорится.