Рахат-лукум на серебряном подносе

            Проходит день, два, три, но валиде молчит. А Женя в это время носится с мыслью, что было бы, если бы Нардан осталась жива. И самый очевидный вариант: ничего. Никто в здравом уме не стал бы делать её полноправной матерью целой кучи мальчиков. Как бы это выглядело? «Мы тут в последние годы дружно игнорили твоё существование. Давай забудем?» Вряд ли бы кто-то стал на это идти. Да и зачем? Я практически уверена, что валиде чихать, кто будет целовать её внуков на ночь. Если её после смерти Нардан что-то и волнует, так это то, что теперь у них формально отсутствует мать.             Но валиде молчит. А тем временем наступает тридцатое декабря, четверг — по мусульманскому календарю это двадцать пятое раби-аль-авваля 933-го. Ахмеду исполняется три года.             Юсуф снова убегает в коридор, просидев перед Сулейманом всего минут десять, и буквально через пару секунд в комнату входят Ахмед и его светлоглазая служанка Гёкче. Усевшись напротив Сулеймана, он, на вопрос «как дела?», отвечает:             — Хорошо, — и ни слова больше.             Женя не уходит из комнаты, во-первых, чтобы не испугать Сулеймана, а во-вторых потому что любопытно. С виду Ахмед кажется ей похожим на картинку — смоляные кудри, чёрные глаза, смугловатая кожа. Почти что Мустафа, только с кудрявыми волосами — что может быть милашнее? Но сейчас она смотрит сквозь эту кудрявую картинку и видит очень серьёзного маленького мальчика, который сосредоточенно смотрит на шахматы. Даже не на фигуры, а просто на доску. Сулейман, как и у Лейлы когда-то, периодически спрашивает:             — Понимаешь?             Или:             — Запомнил? — но если Лейла кивала или что-то отвечала, то этот ребёнок просто пялится на шахматную доску и молчит.             Когда Сулейман бьёт одну из чёрных фигур, которые стоят буквально перед самым носом у Ахмеда, тот слегка вздрагивает. Стоящая рядом с Женей Гёкче тоже напрягается. А Женя ещё настороженнее всматривается в Ахмеда и в голове начинает биться испуганное: пожалуйста, только не ты. Кто угодно, только не ты.             Ахмед, так и не сказав ни слова, высиживает весь час, и когда Гёкче его уводит, Женю от сводящих с ума мыслей отвлекает Сулейман, который с небольшим вздохом спрашивает:             — А остальные дети похожи на этого или такие как твой сын?             Она в ответ слегка улыбается, потому что в этой фразе великолепно каждое слово. Хотя, в каком-то смысле это не особо смешно, потому что в её родной вселенной подобное называлось словосочетанием «репродуктивное насилие»: валиде сначала заставила его сделать кучу детей, а потом ещё и играть с ними. Относительно Лейлы с Юсуфом это ещё можно понять — Сулейман сам решил их сделать, пусть и вышло совсем не то, что он заказывал. А вот остальных детей хотела только валиде и без неё их никогда бы не было. Ладно, если бы Сулейман хотел заниматься сексом и не хотел контактировать с тем, что в результате получилось. Но он на всех этапах был категорически против. А теперь валиде заставляет его общаться с тем, что сама же заставила сделать. При этом, если в Сулеймане внезапно проснётся желание воспитывать своих детей, например, читая им лекции по основам атеизма, валиде первая прибежит к нему, доказывая, что это не его дети, а её внуки. Нечестно как-то получается.             На следующий день, в пятницу, Женя с детьми приходит к валиде на молитву, и когда они заканчивают, валиде отправляет детей обратно и заводит с Женей разговор, который та ожидала сразу после смерти Нардан. Его суть заключается в том, что пятеро шехзаде остались без матери. И валиде, что не может не нравиться Жене, даже не пытается обернуть этот вопрос в заботу о детях. Хотя Жене и кажется, что это в принципе невозможно, потому что со смертью Нардан для детей совершенно ничего не изменилось — они как жили с кормилицами и служанками, так и живут. Единственная переменная — это чисто формальное отсутствие у детей официального представителя. И формулировка валиде прямо об этом говорит, потому что она не просит Женю стать детям матерью или заменить им мать, а только «считаться их матерью», чтобы в случае любых непонятных ситуаций именно Женя была тем человеком, который будет говорить за «своих» малолетних детей и принимать от их лица решения. Просто стратегическая выгода и никаких розовых соплей или задушевных разговоров о том, что детям нужна мать. Им и так нормально, поэтому всё, что валиде нужно, это безопасность для Сулеймана. Значит, Махидевран, даже если та всеми руками за, валиде на эту роль не пустит. И брать кого-то третьего может оказаться невыгодно. Поэтому, как Женя и предполагала, выбор очевиден.             Но пока это не приказ, а предложение. Хотя конкретно в этом случае Жене хочется получить бескомпромиссный приказ, чтобы этот выбор не был добровольным. Потому что, если она согласится, то ей придётся стать именно тем, кем она категорически не хотела — такой матерью, как Хюррем, которая ничего сама не делает, а только говорит другим, что делать.             Однажды, в очередной раз наткнувшись на момент, где постаревшая Хюррем, у которой начался климакс, перечисляла кого родила, Жене сразу вспомнилась фраза из фильма «Прощай, Кристофер Робин»: «при всём уважении, мэм, родить может и корова».             Поначалу Жене казалось, что всё дело в первом впечатлении: в детстве, параллельно с просмотром сериала, она кормила и качала на руках младших братьев, поэтому Хюррем и казалась ей такой неправдоподобной или откровенно никакой матерью. Потом начало казаться, что дело в контрасте между Хюррем и другими многодетными матерями из более качественных сериалов. Например, с Аслауг, у которой было четверо мальчиков. Наблюдая за ней, почему-то не возникало ощущения, что её участие в жизни детей ограничилось родами и парой картинных сцен у колыбели. При том, что экранного времени у неё было в разы меньше, чем у Хюррем. И всё равно верилось, что она мать, а не только инкубатор. Но чуть позже Жене начало казаться, что в случае Хюррем это не косяк сценаристов с режиссёрами, а вполне намеренный шаг. Как минимум потому, что отношение Хюррем к материнству кардинально отличалось от других персонажей этого же сериала. И в таком ключе некоторые странноватые раньше сцены стали выглядеть куда логичнее. Например, как та, где Хюррем вдруг объявила: «сегодня я буду трапезничать с детьми», с таким пафосом, будто для неё это подвиг — покормить своих детей, которым в тот момент было от нескольких месяцев до шести лет. Причём султан в то время был в походе, значит свободного времени у неё хватало. Следовательно, пойти поесть со своими детьми было для неё чем-то неестественным. Из чего выходило, что обычно её детей кормит кто-то другой, и кто-то другой весь день ими занимается, только не она. Она приближается к ним только по каким-то особенным моментам.             С тех пор Жене казалось, что показать Хюррем как отстранённую и слабо заинтересованную в своих детях мать у сериала, без шуток, получилось великолепно. И, вообще, это был один из самых продуманных его моментов. На первом месте был Мустафа, а на втором отношения Мустафы и Сулеймана. Хотя, и в этом были свои косяки. Например, относительно Хюррем странноватым казалось то, что она не была из аристократии, для которой характерно не заниматься детьми самостоятельно. Этот момент чуть позже был вполне логично обыгран с Нурбану. Но вот Хюррем была из крестьян, а крестьяне сами занимаются своими детьми, как минимум потому, что больше просто некому. Причём Хюррем была дочерью священника, а значит у неё должно было быть около десятка братьев и сестёр. Но даже если выжила или родилась всего одна младшая сестра, то она, в лучших традициях тех времён, с рождения должна была стать заботой старшей сестры. И вот неужели у Хюррем за те семнадцать лет жизни не успело сформироваться никакого представления о том, как должно выглядеть материнство? Хотя, учитывая её готовность по щелчку пальцев отдаться совершенно незнакомому до этого богу, всё остальное переставало вызывать какие-либо вопросы.             Но вот Женя не смогла отказаться от своей прошлой жизни, как и сделать вид, что она ничего для неё не значит. Хотя и выросла не в самой идеальной семье, где мать временами скидывала её родственникам, пока была занята кем-то более важным. Но всё же её мать никогда не считала это нормой, потому и шептала Жене на ухо «надеюсь, ты вырастешь нормальной». И первые пять лет буквально каждую минуту была рядом с ней. Даже в садик не отдавала, чтобы не пропустить ничего интересного. Да и после, когда возвращалась домой, каждую секунду уделяла детям. Так что у Жени ещё в детстве сформировалось вполне чёткое представление о том, какие конкретно функции должна выполнять мать. И у неё было девять лет рядом с младшими братьями, чтобы отработать эти убеждения на практике. Были времена, когда от неё зависело практически всё: она сама готовила, сама ходила в магазин, сама топила печь. Но у неё даже мыслей не было о том, что это можно скинуть на кого-то другого. Потому что это были её братья, только её и ничьи больше.             Она просыпалась рядом с самым младшим братом и брала его с собой на кухню, где он грыз печенье, пока сама она что-нибудь готовила. Потом, если они сами не прибегали, шла будить всех остальных. Половина из них спала в памперсах, поэтому Жене нужно было их переодеть, потом со всеми почистить зубы, высадить всех за стол, покормить и одеть. Зимой было труднее всего, потому что, чем холоднее, тем больше нужно слоёв одежды, да и ходить по заваленной снегом улице с кучей детей было непросто. Поэтому Женю именно зимой не столько бесило, сколько удивляло, что садик от её дома стоит дальше, чем школа, будто весь мир должен подстраиваться только под неё и её братьев. После садика она забирала их домой, каждый раз выслушивая кучу историй о Сашках, Дашках и делёжке игрушек. Дома снова помогала всем переодеться, снова что-то готовила и снова всех кормила. Младшего, если он не спал в садике, ей нужно было уложить спать, а потом угомонить всех остальных, чтобы они его не разбудили. Со старшими, когда они начали ходить в школу, она делала уроки. А потом делала свои, хотя бы чуток, чтобы учителя не задалбывали. После снова всех кормила, купала, паковала в памперсы и укладывала спать. Собирала с пола все те игрушки, которые они недособирали, чтобы с утра на них никто не наступил, проверяла одежду на завтра, и братьев, и свою, и засыпала под какой-нибудь сериал или фильм. А по ночам периодически вскакивала к самому младшему брату, который спал либо рядом в коляске, либо у неё под боком.             Отсюда и все её переживания, что она недостаточно хорошая мать, и, просто, в принципе, недостаточно мать. Хотя её дети, как и младшие братья когда-то, через раз спят рядом с ней. А Юсуф, как и половина её братьев, спит в памперсах. Они далеко неидеальные, но лучше чем в сериале, где не было вообще никаких, отчего Женя часто улыбалась с моментов, в которых Хюррем тащила в кровать к Сулейману своих недавно родившихся детей. Видимо, так и не выяснив, что младенцы в первые месяцы, особенно если их кормить грудью, ходят в туалет до сорока раз в сутки. Что, впрочем, было неудивительно, так как Хюррем вряд ли держала своих детей на руках дольше пятнадцати минут.             Утром в коридорах холодно, особенно зимой, поэтому Женя редко вытаскивает детей из натопленных покоев, и чаще всего они умываются и чистят зубы прямо там. Потом Женя берёт кого-нибудь из них на руки чтобы одеть, как минимум частично. Для Лейлы, как и для Юсуфа, делают одежду по Жениным заказам, чтобы та не ходила в стеклянных платьях, в которых невозможно свободно двигаться. И ещё Женя не делает ей сложных причёсок от которых потом пульсирует голова. Юсуфу волосы тоже можно заплетать, потому что они отросли уже чуть ниже плеч, но Женя не собирается его стричь, как минимум до тех пор, пока он не против, Бершан не жалуется, что волосы лезут ему в глаза, и валиде не возражает. Жене кажется, что с длинными волосами он выглядит максимально милашно. И одновременно с этим она надеется, что это не какая-то хотелка по Фрейду, когда вроде бы безобидные на вид желания могут отражать что-то глубоко подсознательное. Например, тайное даже для неё самой нежелание мириться, что Юсуф не девочка, или что-то другое тайное, что, по классике, идёт из детства, в котором было слишком много маленьких мальчиков.             По утрам за столом сидят и дети, и Женя, и служанки. А иногда прибегает и Мехмед — он в последнее время бегает за Лейлой в школу, как когда-то сама Лейла бегала за Мустафой. Дети уже давно умеют есть сами, но даже когда не умели, их всё равно, зачастую, кормили с общего стола. И Жене от этого часто вспоминались те две с половиной сцены, в которых Хюррем кормила на вид уже шестилетнего Мехмеда какой-то редкой белой жижей. В первое время её даже слегка пугало, что в этом мире есть какие-то свои полусредневековые представления о том, чем нужно кормить детей. Но, к счастью, её никто не трогал и не трогает, поэтому она кормит детей тем же, чем и всех своих братьев — обычной человеческой едой. А те сцены с кормёжкой Мехмеда, видимо, были ещё одним способом показать, насколько Хюррем не въезжает в вопросы относительно детей, потому что остальных детей в сериале, даже младше Мехмеда, родители кормили нормальной едой.             Юсуф обычно убегает из покоев ещё раньше, чем Лейла уходит в школу. Если он играет с игрушками, то только в коридорах, где больше пространства — бросается там самолётиками, бегает за машинками и гоняет на самокате. В одном из закоулков дворца ему оборудовали стрельбище, где Бершан учит его не только стрелять, а ещё метать ножи и вырезать всякие фигурки, но пока что только из воска. Иногда, в те часы, пока Лейла с Мустафой в школе, Мехмед повсюду бродит за Юсуфом, наблюдая, чем тот занимается. Но Юсуф не приглашает его играть, хотя и не прогоняет. Точно так же, как и Женю, которая временами приходит пострелять с ним из лука или запустить через коридор самолётики — не прогоняет, но и не зовёт с собой.             Пока Лейла в школе, Женя, зачастую, занимается чем-то, что нужно Сулейману: комиксами, игрушками, рисунками. А в последний месяц — записыванием его любимых историй, потому что он часто жаловался, что она пересказывает их «не так, как в прошлый раз», и в итоге захотел письменный вариант, который будет именно таким, как ему нужно.             В те дни, когда Сулейман сам находит чем заняться, Женя успевает узнать у Лейлы, что там в школе, поиграть с ней во что-нибудь или порисовать. А часто застаёт и Мехмеда, который прибегает к Лейле с чем-то вроде:             — Идёшь играть?             Женя, впервые услышав от него эту фразу, прижала его к себе и поцеловала в макушку. Никто, включая Мехмеда, не понял с чего вдруг, а Женя не могла никому объяснить, насколько по-родному звучали эти слова, похожие на привычное для неё «гулять выйдешь?»             Вечера она, в основном, проводит у Сулеймана. Но в последние месяцы он, зачастую, соглашается отпускать её примерно на полчаса или час, чтобы уложить детей. Видимо, переживая, что если Женя пожалуется валиде, та установит порядки куда жёстче. Поэтому Женя почти каждый вечер бегает к детям. Купает их, потом заворачивает в любимые полотенца, которые сама для них сделала — Лейле с зайцем, а Юсуфу с медведем. Детям перед сном нравится сидеть на подушках у камина, поэтому Женя садится рядом с ними, усаживает их на руки или под руки и рассказывает им сказки или что-то поёт — при отсутствии ноутбука и телевизора это лучшее, что она может им предложить. И зачастую они так и засыпают у неё на руках.             Но её всё равно мучают мысли, что она не та мать, какой ей хотелось бы быть. Она недокормила своих детей, как грудью, так и с ложки, она мало вскакивала к ним по ночам и мало носила их на руках. Кажется, что она была куда лучшей матерью своим братьям, чем своим детям, и что её мать была куда лучшей матерью, чем она сама. И то, что матери обычно не бывают рядом с детьми двадцать четыре на семь, а ходят на работу, её не успокаивает, потому что она ходит не на работу, а к Сулейману. Если бы не хотела — не ходила бы. И то, что это стратегически выгодно, в том числе и для детей, тоже не аргумент, потому что она прекрасно понимает, что всё равно бы к нему ходила, даже если в этом не было никакого практического смысла. Но её слегка успокаивает то, что она любит детей ровно настолько, насколько выходит, и даже если недостаточно, то хотя бы ничуть не притворяясь. Потому что притворная любовь для неё — это крайне отвратительно, часто куда мерзотнее самой откровенной ненависти.             И в предложении забрать себе кучу чужих детей Женю больше всего бесит именно это — необходимость создать напрочь фальшивую картинку одной большой семьи. А пугает то, что однажды это притворство может стать реальностью, и все эти чужие дети станут для неё почти как свои. В любой другой стране это не было бы проблемой, но в Османской империи это почти то же самое, что полюбить кого-нибудь из камеры смертников.             Жене кажется, что логичнее всех в этом плане поступает трёхлетний Юсуф — он живёт сам по себе, никак не контактируя со своими братьями. И, вообще, он даже внешне выглядит так, будто аист сбросил его не в то гнездо. Если продолжит в том же духе, казни братьев вряд ли станут для него трагедией. Как, в принципе, и для Мустафы, который играет только с Лейлой и Мехмедом. То ли потому что с остальными у него слишком большая разница в возрасте, то ли потому что Махидевран. А вот Лейла любит всех на свете, поэтому однажды ей может стать больнее, чем всем остальным вместе взятым. Конечно, Женя может попробовать как-нибудь отпугнуть её от братьев, но не хочет опускаться к этому лицемерному «не делай как я делаю, делай как я говорю». Если ей можно рассказывать Мустафе сказки, играть с ним и обнимать его, то почему Лейле нельзя?             Но если любить Мустафу Женя согласна несмотря ни на что, то возможность привязаться к ещё пятерым мальчикам не нравится ей даже на уровне теории. На это было бы проще пойти, если бы она точно знала, что игра стоит свечей. Но валиде даже не пыталась её в этом убедить: речь шла только о «если вдруг», «может быть» и «возможно». И так с любыми попытками найти в этом стратегический смысл — всё упирается в «может быть» и «если». Например, это может быть шансом вырастить из этих детей именно то, что мне нужно. А мне нужно то, о чём однажды рассказывала моя любимая учительница истории. Она была уникальным человеком, со своим уникальным способом вести уроки. Было ощущение, будто она пересказывала нам недавно просмотренный сериал, обязательно добавляя свое личное отношение к событиям и персонажам, не стесняясь фраз вроде «совершенно безумный», «полный идиот» или «любвеобильная истеричка». Какие-то события казались ей вполне нормальным явлением, какие-то она считала безумием. Некоторые группы людей, вроде христиан, в любой ситуации казались ей полубезумными мракобесами. Какие-то отдельные люди были, на её взгляд, неоправданно жестокими идиотами, а другие добрыми, умными и в целом удивительными персонажами. В те годы история всего человечества выглядела для меня такой, какой её видела моя учительница. Отчасти я и сейчас вижу многие события её глазами. Жаль только, совсем не помню её уроков об Османской империи. Но зато хорошо помню уроки о Романовых, больше всего о Петре Первом. Она считала его клинически сумасшедшим — он регулярно бился в конвульсиях, консервировал отрубленные головы, а во время казней выскакивал на эшафот и собственноручно всех убивал, стоя по колено в крови. А вот Софью Алексеевну, старшую сестру Петра, она считала умной, но недостаточно. Софья смогла стать регентом при малолетних братьях, но забила на то, кто и как будет их растить, просто отослав Петра с матерью куда подальше и не интересуясь, чем он там занимается. Потешные полки, поездки за границу и прочие забавы — Софью это всё не волновало. И моя учительница считала это чуть ли не главной её ошибкой. Второй брат, слегка слабоумный Иван, вряд ли мог бы ей помешать, но вот Пётр пусть и был больным, но в другом смысле, так что Софье стоило ожидать, что однажды он вырастет и прискачет к ней за троном, который и так официально был его. Поэтому её решение забить на взросление Петра выглядело странно. Если бы она отослала куда подальше только его мать, а самого Петра оставила рядом, то смогла бы вырастить из него что-то такое, чему абсолютно не интересны ни власть, ни трон, ни политика. И смогла бы спокойно править, не переживая, что он однажды прискачет к ней с требованиями вернуть ему трон, власть и влияние на политику. Отличный исторический урок — можно пользоваться. Потому что, кто бы не стал новым султаном — Мустафа или Юсуф — если он по каким-то причинам не станет казнить братьев или сменит порядок престолонаследия, этой новой системе будут совершенно не нужны пять человек, которые выросли с мыслью, что каждый из них может однажды сесть на трон. Неужели они все просто забудут, что «их всю жизнь к этому готовили», и разойдутся по своим делам, оставив править старшего брата? Поэтому вместо сериального «я буду падишахом» и «нет, я», должно быть «падишахом будет Мустафа». Только так и никак иначе. Он будет править, а остальные будут делать что хотят, главное чтобы не мешали Мустафе. Охота, вино, девчонки — плевать чем они будут заниматься, главное чтобы их совершенно не тянуло править миром. Они всё равно либо умрут, либо никогда не станут султанами, все вместе уж точно. Так что если есть хоть маленький шанс, что это поможет обойтись без казней, можно попробовать. Понятно, конечно, что если дело дойдёт до желания прикончить одного султана и заменить его другим, личность султана на замену не будет играть никакой роли — история с сумасшедшим Мустафой из «Империи Кёсем» отличное доказательство. Да и дети не будут расти в вакууме, поэтому влияние на них одного человека, скорее всего, не сможет пересилить влияния всех остальные. Поэтому вряд ли что-то из этого выйдет. Но речь ведь и идёт исключительно о «если», значит, попробовать можно. А вот стать для этих кукушат фальшивой приёмной матерью не просто можно, а нужно. Потому что если не я, то кто-то другой. И если эти «вдруг», «может быть» и «возможно» когда-нибудь себя оправдают, но для кого-то другого, будет весьма обидно. Так что от такого предложения нельзя отказываться. А если нельзя отказываться, значит нужно соглашаться.