Рахат-лукум на серебряном подносе

            Мусульманский день рождения Юсуфа выпал на четверг, восьмое декабря. Валиде к тому времени уже нашла ему учителя, с которым Женя, как и когда-то с учителем Лейлы, встретилась за пару дней до начала учёбы. Только в тот раз она не особо представляла, о чём конкретно будет с ним говорить. Юсуфу, в отличие от Лейлы, было плевать кто и чему его учит. Он воспринимал занятия как нечто неизбежное, вроде ночи, пятничных молитв, дождя или другого явления природы, которое периодически мешало ему играть. Дождь нужно было переждать, в пятницу побиться головой об пол, а на занятиях что-то записать или выучить — и снова свобода.             В школьных комнатах Юсуф уже бывал и успел всё там облапать, но карету, в которой Сулейман с Мустафой ездили в мечеть, как и саму по себе мечеть, он ещё не видел, поэтому Женя, вместе с валиде и Лейлой, пошли всё ему показывать. А валиде ещё и рассказывала ему о молитвах и Аллахе, сказав среди прочего:             — Ты можешь попросить у Аллаха всё, что хочешь.             Юсуф спросил:             — И отменить школу?             После того похода в мечеть Женя начала ждать от валиде разговора о волосах Юсуфа. Вообще, она ждала его уже очень давно, потому что волосы Юсуфа отросли почти до пояса. Но валиде, что было удивительно, молчала. И Жене казалось, что причина, скорее всего, в том, что длинные волосы Юсуфа нравились не только ей самой, но и Юсуфу. В основном потому, что одним из его любимых сказочных персонажей был Леголас — эльф с длинными светлыми волосами, который обожал стрелять из лука. Но, в любом случае, отправлять его к толпе народа с гривой волос валиде вряд ли бы разрешила — люди могут неправильно понять.             И всё же, Женя не хотела его стричь пока об этом не заговорит валиде, всё ещё надеясь, что это необязательно. Но за три дня до первого похода Юсуфа в мечеть, когда он возился с машинками на полу покоев валиде, та спросила:             — А ты не хочешь обрезать волосы?             Юсуф, не отвлекаясь от игрушек, помотал головой, явно не собираясь это обсуждать. Но когда он ушёл, валиде заговорила уже с Женей, сказав, что ему нельзя вот так ехать в мечеть. Женя не спорила, но всё равно оставила ему внушительное для мальчика количество волос. И плевать, что он стал похож на Курта Кобейна — талантливого наркошу, который курткобейнулся в двадцать семь лет.             «Первое сентября» и поход Юсуфа в мечеть прошли без приключений, а с воскресенья у него началась первая учебная неделя. И Женя, как и когда-то у Менекше, узнавала у Бершан о каждой мелочи, хотя и не так лихорадочно, как в случае с Лейлой. В основном потому, что рядом с Юсуфом была Бершан, готовая голыми руками разорвать любого, кто косо на него посмотрит. Женя не замечала ничего подобного ни в одной из тех служанок, которые следили за другими детьми. Так что была почти уверена, что хотя бы в выборе служанки для Юсуфа она не ошиблась.             В том году рано похолодало, а в середине декабря выпал снег и шёл почти неделю. Но суббота так и осталась эдаким «детским днём»: дети не ходили в школу, а Женя бывала у Сулеймана только вечером, всего час-полтора, чтобы поиграть с ним и уложить спать. Это было Жениной идеей, от которой Сулейман был не в восторге, но валиде не стала его слушать. И Женя не могла в очередной раз не подметить, насколько много всего валиде ей разрешает: хочешь возить детей гулять? одевать их неизвестно во что? превратить дворец в весёлую ферму? сделать Юсуфа похожим на Рапунцель? — пожалуйста. Что, впрочем, было в её стиле — Сулейману она тоже разрешала до ужаса много. Но при этом и с ним умела быть максимально жёсткой, даже в тех случаях, которые были никак не связаны с его выживанием. Как, например, в случае свиданий с детьми, отсутствие которых никак не влияло на сохранность жизни Сулеймана. Но валиде настаивала на них с той же жёсткостью, что и на пятничных походах в мечеть, чем напоминала Жене глубоко верующего гангстера, которому плевать на всех и всё, кроме самого себя, но для душевного спокойствия он иногда строит школы и детские садики. Жене казалось, что это как раз случай валиде — ей тоже плевать на всё и всех, кроме Сулеймана, но для душевного равновесия она временами вспоминает, что в мире есть и другие люди. Хотя Жене и хотелось верить, что валиде действительно искренне не плевать на внуков. Или хотя бы на старшего Мустафу.             Но, как бы ни было, а суббота так и осталась детским днём, в течение которого Женины покои превращались в самый настоящий детский сад, где тусовались не только Лейла и Мехмед, но и близнецы с Джихангиром, а время от времени ещё и Ахмед, Хасан и Касым. Просто потому что Лейла так хотела.             Узнав однажды, что её мама внезапно стала мамой для всех её младших братьев, и о переезде в новые покои, Лейла решила, что именно в них все начнут жить одной большой семьёй: мама станет для её младших братьев такой же мамой, как и для неё с Юсуфом, будет играть с ними, собирать всех за одним столом, кормить, одевать, купать, укладывать спать, рассказывать им сказки и придумает для каждого из них отдельную песню. Но ничего из этого не случилось. И если насчёт Ахмеда и Касыма у Жени была какая-никакая отмазка — они больные — то её пофигизм в отношении троих нормальных братьев, которые жили по соседству, Лейла понять не могла. И хотя она не жаловалась и ничего не спрашивала, Женя видела, что её шестилетняя девочка мечется между двумя очень сложными для своего возраста вещами: желанием во всём угождать обожаемой мамочке и установить вселенскую справедливость. Но Женя не хотела ничего с этим делать, потому что притворная забота и любовь по отношению к детям казалась ей предательством всех и всего, во что она верила. Её не столько бесили хреновые матери, сколько лицемерные и притворно любящие матери. И от Хюррем местами прям пёрло этой мерзкой и отвратной фальшью. Поэтому она и казалась Жене намного хуже многих совершенно отбитых на голову, но зато честных матерей. И даже в их высказываниях, вроде «был 52-й год, детей уже нельзя было закапывать на заднем дворе — их начинала искать полиция» или «ты выбежал на дорогу, где мелькали машины, а я стояла у окна и как молитву повторяла: пусть тебя задавят, пожалуйста, пусть задавят», было своеобразное великолепие цинизма и честности. А вот в тех красивых фразах, которые говорила Хюррем, вроде «передайте Мехмеду, что я жизни для него не пожалею», Женя видела только очень отвратное враньё и ничего больше. Потому что её собственная мать, по отношению к детям, всегда и во всём была кристально честной. Буквально во всём. Поэтому Женя всегда знала, что, в отличие от своих братьев, была результатом некачественной контрацепции. И что мать во время родов жалела о несделанном аборте. И ещё точно знала, что никто на свете не любил её так сильно, как мать. Научившись читать, фразы вроде «родители должны» или «с детьми нужно», которые Женя замечала в глянцевых журналах, вызывали у неё ухмылку вперемешку с отвращением. Потому что её мама интересовалась детьми, играла с ними, обнимала их, целовала, говорила и слушала, что они рассказывают не потому что должна, а потому что сама этого хотела. Когда не хотела, она этого не делала, поэтому Женя быстро научилась отличать искренний интерес взрослых от фальшивого, и основная масса взрослых, в большинстве ситуаций, взаимодействовала с детьми просто потому что так нужно или потому им за это платили. Постоянный искренний интерес был только у её мамы. Поэтому она была для Жени дороже, важнее и ценнее всех остальных взрослых, и пятнадцать минут игры или разговора с ней часто ценились дороже пары дней вместе со всеми вместе взятыми бабушками.             Женя не старалась быть в этом плане похожей на мать, потому что старания в таком тонком деле всё портили. Она просто любила своих детей как любилось. Но ярче всего эта её наследственная способность «любить со всего сердца» проглядывалась в отношениях с чужим для неё Мустафой, которого она обнимала, смешила и учила рисовать не потому, что так правильно и нужно, а потому что до безумия искренне этого хотела. И поэтому была уверена, что Лейла, имея перед глазами пример такого отношения к чужому ребёнку, сразу поймёт, что другие чужие дети её мамочке до фонаря, а значит от притворства никому не станет легче. Но, в то же время, она понимала, что Лейла переживает не за себя, а за младших братьев, чей средний возраст всего два с половиной года, поэтому они вряд ли заметят, что мама нисколько их не любит, а просто притворяется.             И в итоге все Женины субботы, а иногда и вечера других дней недели, начали приходить в компании близнецов и Джихангира, а временами ещё и Ахмеда с Касымом. Она в такие дни делала с детьми всё то, чего от неё ждала Лейла: кормила, купала, одевала, играла с ними, рассказывала им сказки и даже брала часть из них к себе в кровать. Только придумать для каждого из них отдельную песню у неё так и не вышло, потому что в голову не приходило ничего, кроме «дети — заложники вечных традиций» и «ах зачем я на свет появился, ах зачем меня мать родила». Но Лейлу и так всё устраивало. Да и Жене, в принципе, не на что было жаловаться. Если она и хотела что-то почувствовать к этим кукушатам, то запрещала себе это делать. И в ней ничего не шевельнулось даже когда Касым назвал её мамой. Что, впрочем, было не удивительно, так как Касым и Джихангир говорили «мама» почти на всех подряд, а близнецы, повторяя за Лейлой, уже больше года называли Женю мамой. И только бедолага-Ахмед вообще не использовал никаких обращений и, в целом, редко обращал внимание на людей.             В конце декабря, пятого раби-аль-ахира 934-го, близнецам исполнилось три года. Они к тому времени стали ещё больше походить на Сулеймана, что было слегка забавно, потому что, будучи точной копией друг друга, они были ещё и почти что копией Сулеймана, только более смуглой и черноглазой. Но их схожесть была исключительно внешней, потому что в остальном близнецы были самыми обычными, стандартными и заурядными детьми.             После того, как к Сулейману начало ходить сразу четверо детей, Женя организовала ему после Мустафы и Лейлы получасовую перемену прежде чем он переходил к новой паре детей. И с тех пор свидания с детьми стали походить на занятия в училище: пара, перемена, пара, перемена. И в тот декабрьский четверг, на перемене перед первой встречей с близнецами, Сулейман снова бубнил о том, что раз они близнецы, то должны считаться за одного — почему мама этого не понимает? А Женя, наблюдая за ним, вспомнила о том, о ком крайней редко вспоминала — своём отце. Она понятия не имела кто он, как его звали и на каком континенте он жил. Но не потому, что мать ей никогда об этом не рассказывала, а потому что Женя никогда не спрашивала. Этот безымянный прочерк в свидетельстве о рождении и так казался ей самым лучшим из всех окружающих её отцов, по аналогии с «если у вас нету дома, пожары ему не страшны» — когда у тебя нет отца, он не окажется мудаком. И так как отрицательных примеров отцовства было большинство, Женя считала своего отца идеальным. И, исходя из той же логики, Сулейман тоже казался ей почти что идеальным отцом. Хотя бы потому, что был одним из тех немногих, кто мог похвастаться, что абсолютно одинаково относится ко всем своим детям, потому что они все ему одинаково безразличны. Хотя, когда к нему привели одного из близнецов, Сулейман завис, и, вместо того, чтобы двигаться по заученной инструкции, тут же попросил привести второго. Увидев их обоих, у него вспыхнули глаза, как при виде новой игрушки, потому что он захотел сверить их отпечатки, форму ушей и прочие параметры, чтобы проверить насколько они идентичные. Но этот восторг от детей был одноразовой акцией и следующий четверг прошёл по обычному плану. Что, впрочем, Сулейману тоже понравилось, так как оба близнеца убежали от него уже через пять минут.             В январе 1528-го Джихангиру по второму кругу исполнилось два, близнецам три, Юсуфу пять, а Ахмеду, первого февраля, четыре. Гёкче к тому времени уже пробовала учить его читать и писать, но эти занятия никуда не двигались. Никто из служанок не говорил этого напрямую, но Женя и так поняла, что в Ахмеде нет никаких намёков на гениальность, как и вообще каких-либо проблесков интеллекта. Он всё ещё говорил не лучше, а может и хуже годовалого Касыма, не научился связывать слова в предложения и не умел их правильно использовать. Сулейман в его возрасте был гораздо умнее, поэтому Ахмед казался Жене более сложным случаем. И ей, что случалось нередко, хотелось зарыться в кучу медицинской литературы по этой теме. У неё были сотни вопросов о состоянии Ахмеда, но ей неоткуда было брать ответы, отчего ей временами казалось, что будь она нормальным попаданцем, у неё обязательно был бы племянник сына мужа двоюродной бабушки, у которого были бы такие же как у Сулеймана беды с башкой. Но, увы, ей приходилось пользоваться только теми обрывками знаний и информации, которые она, в основном из фильмов и сериалов, узнала в прошлой жизни. Она помнила, что основной сдвиг Сулеймана — это спектр, но понятия не имела на какой точке этого спектра оказался Ахмед. Место на спектре передаётся по наследству или это чистый рандом? Сколько вообще у Сулеймана сдвигов и сколько из них он передал своему сыну? Раз это наследственное, то с кого это началось? Или Сулейман ошибка природы?             Одиннадцатого февраля Мустафе исполнилось тринадцать мусульманских лет, и это был вполне допустимый возраст, чтобы весной уехать в санджак. Но об этом никто ничего не говорил, даже сам Мустафа. Что Жене было вполне понятно, так как он вряд ли мог себе представить жизнь без Лейлы, и без Мехмеда, да и без неё. А вот валиде молчала, потому что не представляла себе, как отпустит Мустафу туда, где не сможет контролировать каждый его шаг и вздох. Поэтому Женю периодически пугала мысль, что пока жива валиде, Мустафа никуда не уедет из этого дворца. А если всё же уедет, то максимум на тот свет.             К началу марта Сулейман залип над очередной попыткой сделать паровой двигатель, а дети, в хорошую погоду, начали убегать в сад. Причём все, включая близнецов и Джихангира, что казалось Жене слегка забавным, потому что двух и трёхлетнего Юсуфа валиде не выпускала из дворца даже в пасмурные летние дни. Но вот к Джихангиру её градус тревожности заметно снизился, и родись Касым здоровым ребёнком, на него ей, скорее всего, было бы совсем пофигу. Но всё получилось в точности наоборот, и валиде переживала за него намного сильнее, чем за любого другого внука, поэтому редко разрешала выносить его из покоев, которые начали напоминать Жене пузырь Дэвида Веттера.             В начале апреля дети снова начали ездить гулять, на этот раз вместе с двухлетними Джихангиром и Хасаном. А Юсуф впервые в жизни сел на лошадь. Ему это вполне понравилось, сильнее, чем вертеть в руках саблю, но больше всего ему нравилось стрелять из лука — это был единственный элемент школьной программы, который Юсуф действительно любил.             Семнадцатое апреля было самым обычным вторником, но только до середины дня, а потом в гареме начали говорить, что валиде куда-то уехала. Это не было её «рабочей» поездкой, связанной с государственными делами — никто понятия не имел куда и зачем она поехала, поэтому все и всполошились. Женю это тоже напрягло и она провела часа три с мыслью «а вдруг валиде не вернётся?» Она и раньше о подобном задумывалась, иногда прям на уровне помешательства, поэтому у неё были планы действий на любой теоретически возможный случай. И эти планы не пугали, пока оставались далёкой теорией, но при малейшем столкновении с реальностью начинали вызывать ужас. Поэтому, когда валиде, уже под вечер, вернулась во дворец, у Жени возникло то же чувство, что и от очень запоздалых возвращений заигравшихся где-то братьев.             Примерно через полчаса валиде позвала её к себе. По лицу было видно, что что-то явно не так, и что конкретно валиде объяснила всего двумя словами:             — Ибрагим вернулся.