Рахат-лукум на серебряном подносе

            Часов шесть утра, а Женя уже слышит сквозь сон:             — Мы хотим! Хотим!             Это орут близнецы, и Жене снова кажется, будто она в своей бывшей вселенной и слышит как орут её братья. Они тоже говорили о себе «мы»: «мы хотим», «мы не будем», «мы пришли». Но, конечно, не так часто, как близнецы, которые делают это постоянно.             Сегодня суббота, и пока Лейлы нет во дворце, Жене ничего не мешает не превращать покои в детский сад. Но она всё равно берёт детей к себе. Близнецы уже немного соображают сколько и каких дней в неделе, поэтому знают, что по четвергам они ходят к папе, а по субботам — к одной из мам. И хотя они прибегают к ней с явным удовольствием, Женя не может предложить им ничего уникального, потому что уже давно научила их служанок играть в самые разные игры, делать солёное тесто и поделки из бумаги. А устраивать кукольные представления умели задолго до неё. Изначально она, копируя фильм «Прощай, Кристофер Робин», разыгрывала с Лейлой, а в первое время и с Мустафой, разные сцены из жизни мягких игрушек. Но после переезда в новые покои решила сделать почти что полноценный кукольный театр, со сценой и кучей персонажей, которых озвучивает пара болтливых наложниц. Для детей каждое такое представление было вроде новой серии мультика. И нравилось это даже Юсуфу и, что куда удивительнее, Ахмеду.             Пока старшие дети на охоте, Женя заходит к Ахмеду почти каждый день, но всё ещё не знает, чего больше хочет — чтобы он оказался гением или оставался таким как есть. Оба варианта кажутся заманчивыми. А сам по себе Ахмед, пусть и с натяжкой, но начинает казаться Жене таким же вопросом точки зрения, как и Сулейман.             Он, особенно если сравнивать его с близнецами, которые могут вскочить в пять утра и не униматься до полуночи, выглядит крайне заторможенным. Не проявляет никакого энтузиазма, когда Гёкче его одевает, вяло поднимая руки или поворачиваясь, а иногда не делая и этого. Но зубы он чистит сам, и ест тоже. Обычно без происшествий, но бывают неудачные дни, когда ему что-то не нравится и он начинает повторять «уйди», «замолчи» или что-то похожее, и это временами заканчивается истерикой.             После завтрака он уходит к игрушкам и часами играет один. Гёкче время от времени пробует вклиниваться в его игры или о чём-то с ним говорить, но он либо не реагирует на неё, либо говорит ей «уйди», «замолчи» или не очень подходящее к ситуации «отдай».             В удачные дни, когда Гёкче выводит его в сад, они ходят по одному и тому же маршруту и спокойно возвращаются в покои. Но иногда, ещё по дороге на улицу или уже там, Ахмед начинает повторять «уйди», «замолчи», «забери» или нечто подобное, после чего, временами, впадает в истерику. Гёкче в таких ситуациях экстренно возвращает его обратно в покои, где он, зачастую, успокаивается оказавшись в игрушках. А если игрушки не помогают, то ему нужно либо местное подобие карамелек, либо молоко от Зейнеп или Фатьмы. Но, в редких случаях, это его тоже не устраивает, и он просто орёт никого и ничего не замечая, иногда около получаса.             После обеда, пока он не ушёл в игрушки, Гёкче пробует чему-нибудь его научить, усаживая перед старыми книжками, по которым училась Лейла, и периодически спрашивая:             — Ахмед, что это за буква?             — А это что за цифра?             Или раскладывает перед ним детали конструктора, забирает пару и спрашивает:             — Сколько осталось? Покажи пальчиками, сколько?             Ахмед, чаще всего, либо молча встаёт и уходит к игрушкам, либо сидит и молча смотрит сквозь книжки. А иногда говорит Гёкче «уйди», «отстань» или что-то не очень подходящее, вроде «повернись».             Вечером он, так же вяло, как и утром, сидит пока его переодевают, но купаться предпочитает преимущественно сам. Кукольный театр он больше всего любит, когда представления проходят только для него одного. И иногда, когда мини-спектакль заканчивается, он настойчиво повторяет «ещё», что тоже может закончиться истерикой. Но обычно он молча переключается с «мультиков» на Зейнеп, которая заходит к нему каждый вечер, чтобы покормить, и зачастую засыпает у неё на руках, слушая как она что-то ему напевает.             Всё это не внушает надежд на его возможную гениальность. Но Женя, помня фразу «оптимист видит пончик, а пессимист дыру», смотрит на ситуацию с оптимизмом. И под таким углом видно, что Ахмед, в сравнении с прошлым годом, истерит значительно реже, немногим больше, чем среднестатистический четырёхлетка. Он не одевается сам, скорее всего потому, что не видит смысла делать то, что за него вполне удовлетворительно делают другие. Но самостоятельно чистит зубы и ест, потому что никто не может сделать это лучше, чем он сам. И на учёбу он не реагирует, потому что не видит в ней никакого смысла. Смысл показывать, где какая буква и сколько осталось кубиков, если от этого абсолютно ничего не произойдёт? Если толкнуть машинку — она покатится, если собрать пазл — увидишь цельную картинку, а если поставить несколько кусочков конструктора друг на друга — получится башня. Если ткнуть пальцем на нужную букву — ничего не случится. Вот и где смысл? Конечно, некоторые виды игр на логику, вроде лабиринтов и настольного тетриса, Ахмед тоже почему-то игнорирует, но пазлы собирает регулярно. Справляется даже с теми, у которых до ста деталей. Главное, не пытаться разбирать уже собранные пазлы у него на глазах — ему это, мягко говоря, не нравится.             Его часто неподходящие к ситуациям слова тоже можно вполне логично объяснить. Если бы в ситуации, когда он хочет пить, он говорил бы «дерево», «стена» или «зеркало» — это действительно было бы странно. А вот говорить «уйди» — вполне логично, потому что именно это делают его служанки, когда приносят ему пить — куда-то идут и возвращаются с водой. Они постоянно это делают — уходят и приносят то, что он хочет. Поэтому его любимое слово «уйди» может означать для него огромное количество вещей и действий: «уйди и вернись с Зейнеп», «мне не нравится эта еда, сходи и принеси что-то другое» или «я хочу ту игрушку, которую видел у близнецов, пойди и принеси». А «замолчи» может означать «здесь шумно, пойдём обратно» или «Ты несёшь какую-то дичь. Я не хочу пить, я же тебе сказал — „вернись“. В мою комнату за синей машинкой». Нечто подобное наблюдается и у Сулеймана — он часто уверен, что все вокруг достаточно сообразительные, чтобы понять о чём конкретно он говорит, как было с фразой «ты не моя женщина» и ситуацией с походом. Так что Ахмед, по своим собственным представлениям, изъясняется вполне понятным языком. Но окружающие его не понимают и его это бесит. В последние полгода его крики и истерики перестали быть пугающе внезапными и теперь он сначала что-то просит — «уйди», «отдай», «вернись», «замолчи» — но служанки не всегда это делают, поэтому он и бесится. Как бесится большинство детей, когда их просьбы игнорируют. А по вечерам он, так же, как и многие другие дети, не хочет выключать мультики и ложиться спать. Просто ему это всё даётся куда сложнее. И, вообще, зная о количестве его раздражителей, Жене кажется, что он, как и Сулейман, отлично справляется.             Двадцать девятого июля, в воскресенье, возвращаются дети. Женя поочерёдно обнимает всех четверых, а своих ещё и целует, после чего они проводят весь день вместе. Дети с восторгом делятся впечатлениями, показывают почти прошедшие царапины на руках и сувениры в виде камешков, листьев и прочей дребедени. Лейла показывает рисунки особенно впечатливших её цветов и деревьев. А обычно немногословный Юсуф говорит больше слов, чем за последние полгода, рассказывая о кострах, птицах, ручье, деревьях и о том, что, кажется, сильнее всего его впечатлило:             — Я слышал волка, настоящего.             На следующий день Ибрагим тоже говорит с Женей о поездке. В основном о Лейле — доброй, милой, заботливой и в целом замечательной девочке. Она и Мустафа жить друг без друга не могут. Но вот об Мустафе и Юсуфе он ничего подобного сказать не может, поэтому и не говорит. Видимо, понимая, что заговорив о том, что Мустафа и Юсуф чужие люди, ему придётся заговорить о законе Фатиха и моменте, когда эти милые мальчики начнут друг друга убивать. Поэтому он говорит о том, как рассказывал Юсуфу о своих путешествиях на Родос и в Паргу, а Юсуф ему — о Демьяше и Киеве. И, улыбнувшись, спрашивает:             — У тебя правда был настолько любопытный дедушка?             Женя, тоже улыбнувшись, отвечает:             — Мне так говорили.             И они ненадолго замолкают, явно задумавшись о своих родных, а потом Ибрагим, снова улыбнувшись, говорит, что привёз с собой кое-что из Эдирне — вечером покажет. И когда Сулейман засыпает, Женя, с долей любопытства, заходит в покои к Ибрагиму. Он в них один, без обслуги, сидит возле стола со стаканом в руке. И, видимо, чтобы Женя долго не гадала, что в нём, сам говорит:             — Это вино.             У Жени в голове моментально проносится не меньше сотни разных мыслей: мусульмане против вина, валиде как минимум — для неё это грех. Значит, Ибрагим либо полностью разуверился в Аллахе, либо начал сомневаться до такой степени, чтобы сидеть и бухать. В принципе, неудивительно. Он в детстве был христианином, потом его насильно превратили в мусульманина, а потом он наткнулся на Сулеймана и теорию эволюции, после чего пять лет мотался по самым разным местами, с самыми разными представлениями о верованиях и их отсутствии. Итог вполне закономерный.             Ибрагим тем временем говорит:             — Попробуй, я никому не скажу.             На что Женя реагирует вопросом: почему бы и нет? Раз ты позвал меня сюда, значит догадался, что я тоже не верю во всю эту дичь с религией. А если я с тобой ещё и бухну, может быть ты расскажешь мне что-нибудь интересное.             Женя попробует вино, которое не похоже вообще ни на что из того, что она пила до этого, даже на сельский самогон. Она морщится, а Ибрагим улыбается, но уже через пару секунд мрачнеет и, чуток помолчав, спрашивает:             — С тобой бывало так, чтобы всё во что ты верила и считала правильным вдруг переворачивалось с ног на голову?             Жене вспоминаются первые дни в этой вселенной, а по Ибрагиму видно, что он хочет сказать что-то ещё, и он говорит, но только:             — Хатидже рассказала мне, как в детстве..., — и резко замолкает.             Тишина стоит где-то с минуту. И только после, очень тихо, словно переживая, что кто-то может услышать, Ибрагим говорит:             — Ты не представляешь, на что способна валиде.             Но Женя как раз таки представляет. Она настолько часто и детально это себе представляла, что в её воображении это превратилось чуть ли ни в полноценный сериал, который начинался с пятнадцатилетней валиде и заканчивался восхождением Сулеймана на трон. Хатидже в этом сериале была никому ненужным ребёнком, на которого никто не обращал внимания. Поэтому, неудивительно, что именно она услышала что-то, чего не должна была слышать. Изначально она могла даже не понять, что именно слышит, но после недели того ада в столице смогла сопоставить всё вместе и понять, что дедулю Баязида прикончили по заказу её мамы. А потом Хатидже выросла, её придурковатый братец стал султаном, а вернувшаяся во дворец маман куда серьёзнее, чем Селим, относилась к её гулянкам. И Хатидже, прихватив с собой для уверенности Ибрагима, свалила куда подальше, где, зачем-то, рассказала ему «как в детстве...» И, наверное, обо всех остальных подвигах валиде, о которых, впрочем, Ибрагим и сам мог догадываться.             Женя пробует выстроить логическую цепочку между информацией о смерти Баязида, возвращением Ибрагима и решениями валиде, но не выходит. А Ибрагим нисколько не помогает, потому что ни слова не говорит о каких-либо причинах, рассказывая вместо этого, как впервые в жизни увидел валиде. Ему было тринадцать и валиде стала заботиться о нём, почти как о родном, словно он был ещё одним её сыном. А он её предал. И её, и Сулеймана, и вообще всю династию. Поэтому жилось ему с этим непросто — он столько раз собирался вернуться и сводил себя с ума мыслями о том, что если с валиде, Сулейманом или детьми что-нибудь случится, пока его нет, то это будет его вина.             Женя как никто другой понимает, о чём он, и даже слегка удивлена, что он продержался целых пять лет. Но, в отличие от неё, он в итоге вернулся. И говорит, что больше никогда не предаст ни валиде, ни Сулеймана, ни его детей. Жене хочется верить, и хочется ответить «я тоже». Но она не уверена, особенно насчёт всех детей Сулеймана.             Ибрагим больше не говорит Жене ничего важного и следующие пару дней она пытается самостоятельно собрать всё произошедшее в цельную картинку, но выходит очень криво.             Сулейману Ибрагим, относительно религии, не говорит ни слова, видимо, переживая, что валиде узнает. Но Жене это кажется излишней осторожностью, потому что она практически уверена, что валиде и так всё знает, а если не знает, то это ненадолго. И в том, что валиде знает о её отношении к религии, уверена почти на все сто. Даже Сулейман, сквозь всю свою отмороженность, пару раз интересовался у Жени откуда она приехала и просил её сказать что-нибудь на родном языке. И только валиде никогда не спрашивала её о прошлом, словно и так понимая, что Женя свалилась сюда с той же планеты, что и Сулейман, где все люди малость тронутые, избирательно умные, не верят в бога, а головы у них кишат тараканами.             Следующие месяцы всё идёт своим чередом. Лейле исполняется семь, в августе по мусульманскому, а в октябре по григорианскому календарю. А в конце ноября Касыму исполняется два года. Он хорошо разговаривает, пытается самостоятельно есть и даже одеваться, но его не очень слушаются руки. Левая рука работает относительно неплохо, а вот в правой он мало что может удержать. С ногами похожая ситуация, только наоборот, и с ними всё куда хуже: левая нога практически не работает, но на правую он может опираться. Он научился ползать, сидя и опираясь на более развитую левую руку. И, недолго, но может стоять, держась за что-нибудь и опираясь на относительно здоровую ногу. Но пойти самостоятельно он не сможет. Разве что на костылях, и то не факт.             Ахмеду скоро исполнится пять мусульманских лет, после чего он должен будет пойти в мечеть и школу. Но перед этим, в субботу, первого декабря, когда Женя заходит к Сулейману, он первым делом говорит ей, что добился чего хотел от обезболивающего. Но не добавляет никаких подробностей и садиться играть. Женя понимает, что раз он об этом заговорил, значит у него с командой получилось сделать что-то, что смогло его успокоить. Но сама она успокаиваться не хочет, потому что не знает насколько эффективным получилось обезболивающее. И есть всего один способ узнать это наверняка.             На следующий день, по пути в подобие лаборатории, где кучкуются султанские лекари, Женя пытается вспомнить хотя бы одну попаданку в Махидевран, которую бы так же сильно волновало обрезание Мустафы, но не выходит: видимо, я одна не могу забыть тот взгляд маленького Баязида на кинжал. И только я не хочу, чтобы Мустафе было больно. Понятно, конечно, что без гения-султана у других попаданок вряд ли бы хоть что-то вышло. Но что мешало попытаться? Я вот попыталась, и даже если ничего из моих действий не пригодилось для итогового результата, то я хотя бы проявила энтузиазм.             Женя, в компании Сонай и безымянного евнуха, входит в лабораторию и говорит лекарям, что хочет протестировать обезболивающее на себе. Те смотрят на неё и друг друга такими глазами, словно пытаются сказать «мы, конечно, слышали, что ты странноватая, но не думали, что настолько». Но Жене плевать — она хочет уколоться. И ей, чем-то слабо похожим на нормальный шприц, вкалывают какую-то жижу, после чего у неё постепенно начинает неметь рука. Но Жене этого мало и она просит её порезать, в районе локтя, там где Сулейман не заметит, а то ещё испугается. Лекарь пробует её отговорить, но Женя слишком давно на всё это решилась, поэтому уверенно говорит:             — Режь.             Ощущения такие же, как в детстве, когда ей разрезали ногу, чтобы вытащить оттуда забытые осколки стекла — будто скребут чем-то металлическим по бетону. Отходняк от наркоза тогда был не сахар, и сейчас вряд ли будет приятнее. Но, во всяком случае, это гораздо лучше, чем резать по живому. Значит, можно успокоиться. Но Жене, глядя на лекарей, всё равно хочется сказать: если Мустафе будет больно, я сама вас всех зарежу.