Рахат-лукум на серебряном подносе

            За окном давно стемнело, но Сулейман всё ещё сидит над кучей чертежей. А Женя стоит рядом и думает о том, что будь она сейчас в телевизоре, её сериал обязательно бы перебросило в момент, когда Сулейман закончит со взрывчатками или по случайности подорвёт дворец. Но здесь и сейчас Женя сама себе режиссёр, поэтому не хочет ничего пропускать: ни секунды, — я хочу днями и неделями сидеть и смотреть, как ты залипаешь над тем, что должно уничтожить целую кучу народа. И, вообще, у нас с тобой скоро юбилей — десять лет, как мы впервые встретились. Это случилось примерно через месяц после того, как ты стал султаном, значит, либо под конец сентября, либо в начале октября. На определённой дате я так и не сошлась, но точно помню, что это было в перламутрово-зелёную среду. И сейчас мне кажется, что я, прям как в сериале, полюбила тебя с самой первой встречи. Хотя и понимаю, что это не так, вообще нисколько. Поэтому, если эволюция приведёт этот мир к спросу на красивые любовные истории, наша с тобой жизнь окажется не в тренде. И в сборник ванильных цитат нас тоже не пустят, потому что я не могу сказать, что «не представляю, как бы я без тебя жила» и «как же мне повезло попасть именно в эту вселенную», а ты прекрасно понимаешь почему. Элементарная логика: окажись я в нормальной версии вселенной, я бы и не узнала чего лишилась. Да и, в первые месяцы я была не уверена, что хочу здесь оставаться, и только со временем решила, что ни за что на свете не променяю эту вселенную ни на одну другую. А потом эта перспектива оказаться где-то ещё превратилась в ночной кошмар, и меня не раз передёргивало от того, что, в случае, если этот мир симуляция и получился в результате сбоя, то система может перезапуститься и я окажусь в двадцать каком-то году «Великолепного века». Со старым бородатым Сулейманом, бесячими детьми Хюррем и во всей той каше, что она заварила. И я до сих пор этого боюсь, потому что всё ещё без понятия, как конкретно устроена эта вселенная. Но точно знаю, что не хочу обратно в свою, если не смогу утащить с собой тебя и детей. Даже не представляю, что бы стала делать, окажись я там без вас. Искать вам замену? Вряд ли. Да и, в любом случае, в том мире не водятся ни ангелы, ни эльфы. И тебя я никем не смогла бы заменить, даже если бы обошла все имеющиеся на планете психушки. Не зря ведь говорят: «жена найдёт себе другого, а мать сыночка — никогда». Я же тебя разве что не рожала и не кормила грудью, а в остальном чем мы только с тобой не занимались. Если бы нормальные люди увидели подобное, то смогли бы это потом показать только у психотерапевта на куклах. Помнишь, как тебе приснилось, что кто-то из служанок уколол тебя ножницами и я целый месяц стригла тебе ногти? А те кусочки яблока, что ты ел у меня с рук? И как я одевала тебя сонного на утренние молитвы? И как ты однажды дался мне погладить тебе спину перед сном? Ты за десять лет стал совсем ручным. И даже вздрагивать почти перестал, когда я к тебе прижимаюсь. Наверное, ты бы и с обнимашками смирился, но я не хочу тебя пугать. Поэтому и на «ты» с тобой не перехожу — ты же боишься перемен. И, вообще, мне так удобнее, потому что ничего не перепутаешь: вслух нужно говорить «вы» и «повелитель», а про себя можно «чудо ты моё в перьях». Да и, куда забавнее вскакивать по ночам не к тебе, а к вам, мой повелитель.             Через месяц, в среду, пятнадцатого октября, Касыму исполняется четыре мусульманских года. Но ни он сам, ни его отношения с валиде, практически ничем не отличаются от тех, что были год назад. И всё же, Жене нисколько не наскучило наблюдать за тем, как его бабуля делает с ним всё то, чего не могла делать с Сулейманом. Потому что Сулейман должен был стать султаном, и валиде приходилось ломать и себя, и его, чтобы он выглядел хотя бы приблизительно адекватно. А вот Касыму стать султаном точно не светит, поэтому валиде плевать, что из него вырастет, и она отрывается с ним по полной: не даёт ему самостоятельно есть и одеваться, держит в пузыре, даже не упоминает о возможности поставить его на костыли, а её любимая фраза в отношении него — «конечно, мой маленький». Если Касым придумал новую сказку и хочет её кому-то рассказать — валиде тут же собирает вокруг него почти всю семью. Если Касым хочет порисовать вместе с Лейлой — валиде выдёргивает её с уроков. Если Касым не хочет спать, а хочет в театр — валиде поднимает на уши весь гарем и Касым до полуночи смотрит представление. Но, в то же время, он, пусть и маленький, и всё же понимает, что ему можно только то, на что согласна бабуля. И если она говорит нет, то спорить с ней бесполезно, а ещё лучше — вообще не упоминать того, что может ей не понравиться. Но пока что его это ничуть не смущает. И Жене кажется, что она вряд ли когда-нибудь увидит, как его с валиде отношения начнут превращаться во что-то не столь идеальное. Потому что валиде, скорее всего, не доживёт до момента, когда Касым повзрослеет и перехочет оставаться её любимым домашним зверьком.             К двадцать первому октября на улице всё ещё солнечно, поэтому основная масса детей с радостными воплями уносится в сторону сада. А Лейла остаётся рядом с Женей, рассматривать её картины и зарисовки, из которых можно слепить неплохое слайд-шоу о жизни маленькой черноволосой девочки. У Жени среди этих рисунков есть десятки любимых, начиная с того, где Лейла, ещё совсем маленькая, спит на руках у шестилетнего Мустафы, и заканчивая относительно недавним, на котором она возится с готовкой. Жене он нравится в основном потому, что на его обороте, рукой Лейлы, по-русски написано «мамин зайчик».             Лейла знает целую кучу русских и украинских слов, песен и сказок, и регулярно пересказывает их остальным детям. Женя совсем недавно, буквально пару недель назад, видела подобную сцену, когда все дети разбежались кто куда и в детской остались только Лейла и Касым. Женя не особо вникала, о чём они говорят, пока среди их болтовни не мелькнуло словосочетание «сині квіти». Она прислушалась и услышала знакомое с детства:             — ...сині оченята, сині-сині, як у тата. Это значит, что у тебя синие глаза, как у папы. Тато — это папа.             Касым повторил:             — Тато.             А Женя, слушая подобное, ещё больше убеждалась, что Лейла — её дочь. Не Хюррем, не Сулеймана, а только её. Потому что только её дочь может до беспамятства любить черноволосых мальчиков, рисовать эльфийские города, летающие фонарики и звёздных медведей, петь младшим братьям о том, как «солнечные зайчики прыгают по лужам», и рассказывать им, что её предки были родом оттуда, где «всі лани квітучі й люди всі співучі».             Женя часто говорит Лейле, что любит её, но одного этого слова «люблю» кажется катастрофически недостаточно: я любила тебя задолго до твоего рождения, а после начала тебя как минимум обожать. И ты действительно, прямо как в твоей песне, «плод моих мечтаний» — тот самый, который годами жил у меня в голове. Поэтому ты ещё и единственный человек во всей вселенной, которого я смогла взять с собой из предыдущей жизни. Помнишь фразу «така, як ти, буває раз на все життя», которую я тебе однажды говорила? Так вот это неправда. Такая, как ты — одна на две вселенные.             Вечером, четвёртого ноября, за окном свистит ветер, а Женя, в компании девяти детей, сидит возле сундука с сокровищами Юсуфа, где собрано буквально всё на свете: его первая одежда, погремушки, пара золотых монет из его колыбели, письмо с кучей цифр, которое Сулейман прислал из похода, полотенце-уголок с медвежьими ушами, первые рисунки, поделки из солёного теста, воска и дерева, молочные зубы, все те камушки, перья и прочая дребедень, что он натащил из сада и леса. И ещё — длинная прядь бело-золотых волос, которые ему обрезали перед походом в школу. С тех пор прошло почти три года, но Юсуф всё такой же золотой блондин, каким всегда и был. И по длине его волосы всё ещё как у Курта Кобейна.             Юсуфу завтра восемь мусульманских лет, поэтому, как уже в десятый раз повторяют близнецы:             — Уроков не будет.             Но будет куча всего другого, потому что, по очень древней традиции, османским шехзаде, которым исполняется восемь лет, предстоит очень насыщенный день. С утра такого мальчика должны нарядить во всё новое, потом провести для него похожую на «первое сентября» церемонию, где он встретится с лалой, а потом, в компании султана, визирей, пашей и новоиспечённого лалы, показать его янычарам. Султан продекламирует им пару строчек из Корана, янычары хором покричат что-то в ответ, а их главный вручит шехзаде саблю. После чего эта компания прокатиться по украшенной разной мишурой и лампами улице, где по бокам будут стоять толпы людей, выкрикивающих поздравления для шехзаде, а им будут бросать золотые монеты. Потом, под вечер, во дворце устроят праздник, а после него мать прошепчет шехзаде пару молитв, шехзаде поцелует матери руку и уйдёт к лале, который уведёт его в отдельные покои.             В идеале всё должно выглядеть именно так. Но эта традиция не имеет никакого отношения к Корану и появилась она ещё раньше, чем османы, поэтому они соблюдают её только в общих чертах. Но всё же соблюдают. Даже в отношении лалы, хотя он в этом мире не играет такой важной роли, как в реальности, где, по сути, заменял шехзаде родителей. Здесь он просто чиновник высокого или среднего ранга, который, до переезда шехзаде в санджак, всего-то, пару раз в неделю, ведёт у него один-единственный предмет. Женя, исходя из рассказов Мустафы, могла сравнить его разве что с экономикой и правоведением, потому что он о том, как устроено государство, откуда в нём берутся деньги, чем в идеале должен быть занят султан и кто такие визири. Ну и, естественно, о том, что Османская империя единственная правильная страна на свете, а вокруг враги и неверные.             Но если в соблюдении традиции относительно лалы есть хоть какой-то практический смысл, то вечернюю передачу шехзаде из рук в руки, начиная с Сулеймана, вообще перестали проводить, даже формально. С Сулейманом в целом всё было не так, как с другими шехзаде. Во-первых, потому что, когда ему было восемь, Селим был дико занят убийством своей родни, и церемонию для Сулеймана провели только год спустя. А в отдельную комнату он переехал в пятнадцать, примерно через год жизни в Манисе, когда привык к новому дворцу. И правила относительно песни про ягнёнка изменились в тот же период: валиде начала её петь только когда Сулейман болел или ему снились кошмары. А до этого, начиная с момента, когда она сочинила эту колыбельную, и следующие лет десять, пела её каждый вечер. Кроме тех случаев, когда у них с Сулейманом возникали размолвки и валиде уходила спать в другую комнату.             У восьмилетнего Мустафы с церемонией тоже возникли небольшие технические неполадки: он в тот период болел, как Сулейман, Юсуф и Лейла, поэтому всё перенесли на потом. Но что было потом Женя не особо помнит, потому что Лейле тогда было полтора года, а Юсуфу три месяца, и её редко выдёргивали на всякие праздники жизни. Но она точно знает, что в отдельные покои, которые ему предлагали, Мустафа не переехал, — не хотел бросать маму одну.             А вот для восьмилетнего Юсуфа церемония проходит точно в срок и как по маслу. Но в отдельную комнату он тоже не переезжает, скорее всего потому, что она у него уже есть — та, где он стреляет с Бершан из лука, ковыряется в деревяшках, и куда перетащил целую кучу игрушек, книг и любимых рисунков. Один из его самых любимых — метра два холст с покадровым изображением путешествия Демьяша. И ещё он любит карты, которых у него не меньше полусотни. Но они не такие детальные, как в сериале, где иногда мелькали идеально чёткие очертания ещё неоткрытых континентов. На доступных Юсуфу картах много пробелов и, в целом, они не в состоянии передать, что происходит в изображённых на них странах и безымянных клочках земли — какие там растения и животные, сколько там рек, насколько высокие там горы и насколько глубокие овраги. Поэтому ему хочется увидеть всё своими глазами. Ему всегда этого хотелось, с десяти месяцев: сначала ему захотелось дальше своих покоев, потом дальше дворцового сада, а потом и субботы, от которых он поначалу был в диком восторге, перестали его восхищать. Потому что он больше не хочет плавать к Чёрному морю — он хочет переплыть его и увидеть, что там дальше. И его больше не интересует сама по себе река — он хочет посмотреть, где она начинается и куда впадает. Но ему ничего из этого нельзя, и это «нельзя» стало для него ещё одной каменной стеной. Только за неё, в отличие от дворцовой, его вряд ли когда-нибудь выпустят. Бершан с Женей могут пообещать ему разве что походы, когда он станет взрослым, но не говорят ни слова, прекрасно понимая, что Юсуф нисколько не хочет торчать в военном лагере — он хочет сесть на корабль или лошадь и заглянуть в каждый уголок этого мира. Отчего Жене всё чаще кажется, что она зря считала Юсуфа ни капельки не жадным, потому что в нём этого больше, чем во всех её братьях: они хотели всего-то личный завод игрушек и кондитерскую фабрику, а Юсуф хочет весь мир со всем его содержимым.             Ахмеду уже семь мусульманских лет, но о его походе в мечеть никто даже не заговаривает. А вот у Джихангира, которому пятого раби-аль-ахира исполняется пять лет, ни с мечетью, ни с «первым сентября», не возникает никаких проблем.             Пятое раби-аль-ахира — это ещё и день рождения близнецов, которым стукнуло шесть. Что в последнее время кажется Жене весьма забавным, потому что Джихангир не только родился в чужой день рождения, но ещё и выглядит как плагиат троих предыдущих детей. И, в целом, остаётся таким же неприметным, поэтому Женя часто забывает именно о его существовании, даже несмотря на то, что султанские дети живут вперемешку с детьми кормилиц. О Мехмеде невозможно забыть больше чем на пару часов, потому что он, как в песне про обезьянок, «теряется повсюду и находится везде». А вот сына второй кормилицы, который Хасан, Женя годами практически не видела, потому что он жил возле Касыма и был слишком маленьким, чтобы играть с Лейлой и Мехмедом. Из примечательного в нём было только то, что из всех пятнадцати детей он единственный родился левшой. Но в июле, когда он начал ходить в школу и чаще вертеться рядом со старшими детьми, Женя заметила, что он ничего так рисует и, чисто из любопытства, стала время от времени с ним заниматься. И ещё называть его про себя Леончиком, как Леонардо да Винчи, который тоже был левшой.             А вот Джихангиру нечем её удивлять, и, в целом, он кажется ей каким-то никаким, потому что он спокойнее близнецов, но не такой спокойный как Лейла. Хотя Женя и понимает, что дело не в Джихангире, а в том, что она, из-за большого объёма выборки, стала слишком привередливой. И всё же, продолжает забивать на его существование и предпочитает брать к себе близнецов, которые похожи на два неугомонных сгустка восторга. И вдобавок они живут одним мозгом на двоих, в котором прочно засела мысль, что султаном станет Мустафа, а они будут наслаждаться жизнью, каждый день играть и поедут на край света, чтобы найти Хуму — волшебную птицу с горящими крыльями. Ну а пока что они сидят на балконе и жгут над свечами бумажных голубей. А Женя смотрит, как в их чёрных глазах отражаются ярко-жёлтые огоньки, и шепчет себе: я разрешу вам любые забавы, хоть, как кое-кто говорил, «ширяться наркотой, беспробудно пить и заниматься похотью». Только не мешайте Мустафе.             Ему, в начале января, исполняется шестнадцать мусульманских лет. Что для шехзаде вполне солидный возраст, в котором у некоторых из них уже были свои дети. Но Мустафа даже не пытается качать права, прекрасно понимая, что это не только бесполезно, но и очень опасно. Поэтому старается об этом не думать и ведёт себя вполне привычным образом: болтает с Лейлой обо всём на свете и часами катается вместе с ней верхом. Стреляет из лука и сражается на саблях с частью мальчиков. И периодически приходит к Жене, чтобы поболтать или прочесть её рассказы, перед тем, как она покажет их Сулейману, а иногда и предложить свой вариант развития сюжета.             Женя в последние месяцы целыми днями что-то сочиняет, рисует или проектирует, потому что поход вполне может начаться весной 31-го и продлиться около полугода, поэтому ей нужно подготовить для Сулеймана полугодовой запас историй, комиксов и игрушек. Сам Сулейман в это время вовсю залипает над взрывчатками, активно пробуя совместить с ними наработки относительно парового двигателя. А Ибрагим ходит с таким лицом, словно всё ещё в лёгком шоке от того, что должно случиться. Но, в то же время, никак против этого не возражает. А Жене, глядя на него, кажется, что все его теории относительно её с валиде отношений в последние месяцы свелись к одной: маньяк маньяка видит издалека. Отчего ей снова вспоминается фраза, которую зачем-то любила повторять её учительница истории: «девочки выходят замуж за тех, кто похож на их отцов, а мальчики женятся на копиях своих матерей».             А за окном тем временем зима 1531-го. Идёт снег, вечер, в камине потрескивают дрова, а Женя сидит рядом с Лейлой и Юсуфом, напевая им, как:             — ...всю ночь соседи, звёздные медведи, светят дальним кораблям.             И когда дети засыпают, она снова переключается на мысли, которые практически не отстают от неё в последние месяцы: этот поход может привести к какой-нибудь неожиданной катастрофе, в результате которой я могу остаться без всего и всех вокруг, включая Сулеймана и Мустафу с Юсуфом. Но зато я никогда не останусь без Лейлы. Потому что, если не станет Лейлы, не станет и меня. Я поняла это ещё весной 22-го года, стоя у сгоревшей детской. И с тех пор не передумала.