Рахат-лукум на серебряном подносе

            В начале ноября близнецам исполнилось восемь и для них провели церемонию. А Ахмеду к тому времени было почти девять, но отпускать его в мечеть всё ещё никто не планировал. Не столько потому, что он мог испортить картину, а больше потому, что ему было очень трудно со всем этим справляться. В случае с восьмилетним Сулейманом просто не было выбора — он был единственным шехзаде. А вот Ахмед мог спрятаться за толпой своих братьев и его незачем было ломать. Поэтому он мог жить относительно спокойно, и никого не смущало, что он, к примеру, продолжает есть Зейнеп. Обычно, когда его что-то пугало или бесило, и, вообще, в любых непонятных ситуациях, а по вечерам перед сном — на уровне нерушимого ритуала. Но вот по ночам он просыпался редко, гораздо реже, чем Сулейман, потому что кошмары ему практически не снились. Как и Сулейману до той адовой недели в Стамбуле.             Что будет дальше и в какую конкретно сторону всё может повернуться никто точно не знал. Но Женя с Сулейманом всё равно строили ориентировочные планы на будущее, в котором они переедут в отдельный дворец где-то около столицы. Но точно не в ближайшие месяцы, а приблизительно через года два-три или четыре, когда Мустафе будет за двадцать и всё вокруг начнёт более или менее устойчиво функционировать по новым правилам.             Сулеймана слегка пугал переезд в новый дворце, но, всё же, он говорил, что это того стоит. А вот Женю это со всех сторон радовало, потому что после переезда всё на свете должно было достаться Мустафе. Как она всегда и хотела, сказав однажды фразу, которую слово в слово помнила даже спустя десять лет: «Я готова отдать тебе весь мир, но и этого будет мало. Бери целую вселенную».             Под конец ноября Женя слегка отлипла от Сулеймана и они вернулись к прежнему распорядку, а Сулейман переключился на двигатель для паровоза. В январе дети с Женей делали поделки из цветного льда, а в марте, когда на улице потеплело, работа над картиной, где были Сулейман, Женя и восьмеро их детей, перекочевала в сад.             В мае, после окончания рамадана, должна была начаться череда праздников: сначала проводы первой партии янычар в Америку, потом свадьба Хюмашах, а после торжественный отъезд Мустафы в санджак. Поэтому Лейла и Гевхерхан уже с марта начали об этом говорить. В основном о свадьбе Хюмашах, потому что на неё, помимо Фатьмы с мужем, должны были приехать Айше, Абдулазим и их пятимесячная дочка, которую они, к удивлению Жени, назвали совсем нетипичным для династии именем Сабахат, что в переводе означало «красавица».             Лейла знала о размножении людей ту же сказку, что и остальные дети, по сюжету которой Аллах сбрасывает детей с неба в животы к женщинам, и когда те рождаются, вдыхает в них жизнь, после чего они начинают кричать. Главным условием, чтобы словить от Аллаха ребёнка, была свадьба. Но иногда это не срабатывало и у некоторых женщин, вроде Фатьмы, дети так и не рождались. Поэтому Лейла начала переживать за Ибрагима и Хатидже, которые скоро три года как сыграли свадьбу, но своих детей у них всё ещё не родилось, а было только пятеро приёмных. Причём Саад, по версии Гевхерхан, в которую верила и Лейла, вообще был подкидышем, которого Бейхан нашла где-то в городе и решила забрать себе, так как он был на неё похож. Поэтому у Лейлы были все основания переживать, что Хатидже, как и Фатьма, может оказаться бесплодной. А Жене нечем было её успокоить, потому что она прекрасно понимала: Фатьма может и правда бесплодная, а вот Хатидже просто не хочет больше рожать, поэтому они с Ибрагимом делают друг с другом всякое, от чего невозможно забеременеть. Что даже слегка грустно, потому что единственный ребёнок Хатидже во-первых мальчик, а во-вторых любит скрипку и, в целом, такой же спокойный и добрый, как Ибрагим, который намного добрее себя сериального. То ли потому, что его в сериале бесила Хюррем, то ли потому, что к нему примешались качества какого-то человека из другого канона. Но, в любом случае, грустно, что Хатидже не продолжит династию, родив дочь, которая будет дикой и беспощадной помесью своих мамы и бабушки.             Всё ещё очень похожая на Бейхан Хюмашах, которой было почти что девятнадцать мусульманских лет, собиралась выйти за бейлербея Румелии, которому давно перевалило за сорок, и её это неслабо напрягало. А Лейла с Мустафой переживали относительно его переезда в Манису. Хотя, конечно, у Лейлы, помимо всех остальных, были Гевхерхан и Мехмед, а Мустафа, среди прочего, планировал увезти с собой голубоглазую актрису по имени Назире. И, всё же, он и Лейла за последние одиннадцать с половиной лет практически не расставались, поэтому не особо представляли, как будут друг без друга жить.             А портрет тем временем превращался во что-то красивое, и Жене казалось, что вот теперь точно можно пускать титры. Ведь что бы ни было дальше, а того, что уже произошло, не отменишь. Но, всё же, ей, для полноты картины, хотелось добавить ещё один небольшой штрих — историю своей прошлой жизни, своей семьи и своего друга Илюхи, без которых она никогда бы сюда не попала. Поэтому ей было вдвойне обидно от того, что о её настоящем прошлом не узнает никто на свете. Включая Лейлу, которой Женя не хотела ничего рассказывать, даже если бы могла: ты для такого слишком маленькая, впечатлительная и ранимая. Поэтому я мало что решаюсь тебе рассказывать. Например, мне уже очень давно хотелось тебе рассказать, каким удивительным может быть мир, в котором вместо религии существует логика, и где можно не бояться, что ты сгоришь в аду, если нарушишь какое-то из противоречащих друг другу правил священной книжки. Но, во-первых, я без понятия, как устроена эта вселенная, поэтому вполне может оказаться, что люди после смерти и правда улетают жить к звёздам. А во-вторых, мне не хочется отбирать у тебя эту веру. Да и у себя тоже. Раз я всё ещё есть, значит всех остальных тоже могут ждать самые неожиданные чудеса. Поэтому есть вероятность, что и Илюха сейчас развлекается в своей отдельной вселенной. Если, только, в том агентстве не установлен эдакий измеритель сволочизма. Потому что при появлении Илюхи он бы стал зашкаливать. Дети далеко не всегда похожи на своих родителей, но вот Илюха был весь в своего отца, а его отец был серийным убийцей.             Знаешь, зря я, наверное, наезжаю на других попаданцев за то, что они как-то очень удачно попали куда попали, потому что в моей биографии тоже было много всего интересного, что мне в итоге очень пригодилось. Отчасти поэтому я практически уверена, что никто во всех существующих вселенных не сможет меня заменить. Я где-то слышала, что ревность возникает от чувства, что кто-то другой может лучше, чем ты. Ни на что не намекаю, но желание сериальных султанш избавляться от соперниц о многом говорит. А я вот не против пропустить к твоему папе хоть весь гарем — пусть пробуют. Хотя, соперничать с ним как-то нечестно, поэтому я не против потягаться с людьми из своей вселенной. Даже в виде игры на выбывание, отменив предыдущие двенадцать лет и вернувшись к роли служанки. Что-то подсказывает, что основная масса народа вылетит на самых первых этапах, и к уровню, где, сидя в походном шатре за тысячу километров от дворца, нужно спеть Сулейману колыбельную, снова доберусь только я. Во многом благодаря своей прошлой жизни, в которой было много разных моментов, сыгравших мне на руку. Например, таких, как детство в селе, наличие кучи младших братьев, странных друзей, чокнутых учителей и необычной семейки, которую в шутку называли династией. В том времени, из которого я прилетела, основная масса династий была связана с профессиями, которые передавались из поколения в поколение, вроде династий учителей или священников. А мы были династией ублюдков, в прямом смысле слова, поэтому «династия бастардов» прозвучит куда логичнее. Но это и неважно, потому что люди называли нас Максимовичами. А началось это всё в живописном украинском селе, где родилась девочка по имени Софийка — твоя прапрабабушка, дочка Демьяша и Сцёши. Я её живой не застала, но по рассказам она была чем-то похожей на тебя — тихой, незаметной, очень скромной и доброй. У неё было три старших брата, но они все погибли во время Великой Отечественной, а когда война закончилась веселее не стало, поэтому Сюфя и моталась по всему Союзу. Но в итоге вернулась домой, только уже не сама, а с недавно родившейся дочкой, которая, скорее всего, получилась в результате изнасилования. Но вариант с абортом Софя даже не рассматривала, потому что была настолько доброй, что даже мурашку раздавить не могла. Она сразу решила, что будет рожать, и до самых родов была уверена, что будет мальчик, которому уже придумала имя — Максим. Но оказалось, что это девочка, поэтому имя Максим перекочевало в отчество и появилась Людмила Максимовна — первая из нашей династии.             В селе, куда Софя вернулась, осталась чисто женская компания: бабушка Сцёша и вдова старшего брата с восьмилетней дочкой Улей. А люди там были старой закалки. Хотя, большинство, зная Софин характер, понимало, что она не сама нагуляла себе ребёнка. Но были и те, кто называл её шлёндрой, а Милу байстрюком. Отчасти поэтому у меня и сформировалось такое категорическое отношение к казням детей за компанию с родителями. Ладно мать, а вот за что с рождения клеймить ребёнка? За то, что посмел родиться на свет от незамужней матери? Хотя, бабушку Милу не очень-то и напрягал её врождённый статус, поэтому на моё отношение к теме без вины виноватых детей куда больше повлияла детская моральная травма от «Катерини» Шевченка, которую я впервые услышала лет в шесть. Помимо сцены с матерью, которая бросила ребёнка в снег и убежала топиться в проруби, и сцены с отцом, который узнал в маленьком попрошайке своего сына, но отвернулся и проехал мимо, мне запомнилось, как мать советовала сыну дружить с дворовыми собаками — они хоть и укусят, но не станут издеваться и называть ублюдком. Раньше с этим всё было очень печально, но к моменту рождения Милы ситуация слегка улучшилась, и плюс к тому Мила росла очень боевой и могла дать в морду любому, кто косо на неё смотрел или говорил что-то не то о Софе. А когда ей было восемь, Софя вышла замуж и увезла её на другой конец Союза, где никто не знал, что она ублюдок. Но она всё равно осталась похожей на дикого зверька, и вдобавок у неё выработался стойкий иммунитет на болтовню окружающих, поэтому она решила жить как хочет и плевать, что скажут. Отчасти, пусть и с рядом оговорок, её можно было назвать куртизанкой: она любила исключительно тех, кого выгодно, выходила за тех, за кого выгодно, и переезжала туда, куда выгодно. Детей она захотела только когда ей было за тридцать, уже после смерти Софи, поэтому осела в Казани, от кого-то забеременела и, как и Софя, была почти уверена, что это мальчик по имени Родион, но родилась девочка по имени Маргарита. У Милы тогда была фамилия Тихомирова, которая досталась ей от одного из бывших мужей, поэтому моя мама стала Тихомировой Маргаритой Максимовной. Её отец явно был неславянской национальности, и не был страшным, поэтому мама получилась похожей на черноглазую куклу. И это очень важно, так как, будь мы все страшноватыми, нам бы пришлось строить совсем другие планы на жизнь. Но мама так и осталась похожей на куклу, и когда слегка подросла, поехала гулять по стране, а чуть позже и за её пределами. Были девяностые — это было модно. А потом, за два месяца до того, как ей исполнилось двадцать три, очередной секс ради секса дал побочный эффект, и следующие пару месяцев она раздумывала об аборте. Но всё же решила, что раз уж так случилось, то она хочет попробовать. Именно попробовать, будто товар в магазине, и если не зайдёт, отдать кому-то из родственников. Поэтому она вернулась в Казань к Миле, которая на протяжении месяца предлагала ей сделать аборт и погулять ещё лет пять, а лучше десять. Но мама твердо всё решила, и, уже по традиции, продолжила ждать мальчика Женю. Только, в отличие от Софи и Милы, которые просто склонялись к тому, что будет мальчик, мама куда больше хотела именно мальчика. На УЗИ ей сказали, что я вроде бы мальчик, и она больше не уточняла этот момент. А когда начались роды, ей стало обидно, что она может потратить столько нечеловеческих усилий, и всё ради девочки. Поэтому она пожалела, что не стала уточнять, мальчик я или девочка. Если бы узнала, что девочка — сделала бы аборт. Но быстро смирилась с тем, что я не мальчик, потому что хотела проверить, понравится ли ей быть матерью, а для этого нужен был ребёнок, и я как раз была ребёнком. И, всё же, мама ещё три недели не хотела давать мне своё любимое имя, чтобы оно когда-нибудь досталось мальчику. Но в итоге решила, что если ей не зайдёт вся эта тема с детьми, то никакого мальчика не будет, а значит и её любимое имя никогда никому не достанется. Вот так я и получилась — Тихомирова Евгения Максимовна. С фамилией абсолютно левого мужика, отчеством от человека, которого никогда не существовало, и даже имя изначально придумывали не для меня.             Не знаю, для кого, но забавный факт: если бы я родилась осенью или зимой, мама вряд ли бы куда-то со мной поехала. Но я родилась под конец марта, поэтому маме захотелось в село. Только в такое, где не будет кружащих рядом и дающих советы родственников. Поэтому Мила откопала какого-то знакомого, у которого был не особо нужный ему дом в селе практически на самой границе с Украиной. И в итоге я попала в то самое село, которое всегда считала родным, часто забывая, что на самом деле родилась в Казани. Мама планировала остаться там только на лето, но в итоге так никуда и не уехала. И уже через год стала забывать, что родила меня как пробник, и что хотела мальчика, потому что ей никто больше не был нужен, только я. Она как-то говорила мне, что ни с кем из последующих детей у неё не возникало настолько сильной эйфории и настолько ярких чувств. И знай она во время беременности, что ей достанусь именно я, ни за что не стала бы думать об аборте. И ещё как-то сказала, что и я однажды тебе скажу, когда ты узнаешь, как проходят роды: она нисколько не жалеет ни об одной секунде родов, потому что я стоила каждой пережитой схватки. А если она так сказала, значит это обязательно правда.             Когда мне было два года, я впервые в жизни увидела Илюху, которому на тот момент было пять. Прозвучит жутко, но если бы отец Илюхи никого не убил, мы бы не встретились, а без Илюхи я бы очень вряд ли здесь оказалась. Его отец убил троих старшеклассниц, и когда об этом узнал весь город, семье Илюхи там стало, мягко говоря, невыносимо, поэтому его мать взяла детей и уехала в село к родителям, которые жили через три дома от моего. Вот так мы и встретились — сын серийного убийцы и дочка потомственной куртизанки из династии ублюдков. Что могло пойти не так? Хотя, моя мама на тот момент не была куртизанкой, да и вообще никогда не была ей в привычном смысле слова. Она жила, в основном, за счёт сдачи квартиры, поэтому целых пять лет от меня не отлипала. Мы с ней часами бродили по окрестностях села. Ездили в Казань к бабушке Миле, которая к тому времени переключилась на бизнес. И в татарское село под Казанью, к бабушке Фаре, которая не была родной, хотя и были подозрения, что она приходилась роднёй отцу моей мамы. И ещё ездили, а иногда и летали в Украину, где жила бабушка Уля. Но спустя пять лет, когда эйфория слегка развеялась, мама занялась почти тем же, чем и Мила когда-то, но в более крупных масштабах. Потому они и собачились — отговорить маму бабуля уже не пробовала, но пыталась объяснить, что объекты такого масштаба могут быть очень опасными. Вот только для мамы в те пару лет это было скорее развлечением, чем способом хорошо устроиться, поэтому она трижды натыкалась на не самых лучших людей. А потом, наигравшись, нашла себе того, от кого родились все мои братья. Только относительно предпоследнего ходил слух, что он как-то подозрительно похож на дедушку. Хотя его дедушка чисто в техническом плане не мог больше стать отцом, но слух всё равно ходил, отчего у нас даже возникла семейная шутка: «мой брат не похож на дедушку, он похож на маленького мальчика». Но, в любом случае, хоть у братьев где-то за кадром и был отец, они все тоже Максимовичи.             До их появления я чаще всего жила в Казани с Милой, а потом мы с мамой вернулись в село. Мама приезжала ко мне, когда чувствовала, что соскучилась, и уезжала, когда это чувство проходило. Сначала она возвращалась беременная, а потом стала свозить братьев. Иногда, уезжая, она брала их с собой, но чаще они оставались со мной, и мы вместе кочевали по трём разным мирам: русском, украинском и татарском. Что мне дико нравилось. Мне вообще всё вокруг нравилось: родня, братья, школа, друзья. Их у меня было много, и друзей, и подружек, но лучшими были именно друзья. Дома Илюха, в украинском селе Ромчик, в татарском кудрявый Рустам. Благодаря Рустаму я влюбилась в чёрные кудри, благодаря Ромчику ты зайчик, а Юсуф Юсуфчик. А благодаря Илюхе я это я. Потому что мы с ним выросли вместе. И он с самого детства был не самым хорошим мальчиком. Его отец мотал пожизненное, а брат в четырнадцать лет загремел на малолетку, поэтому все ждали, что Илюха тоже скоро сядет. Но меня это нисколько не волновало, потому что мы с ним были циничными гопниками, привыкшими шутить над всем подряд, включая самих себя. А потом он стал тем самым человеком, с которым твоя мамочка впервые попыталась стать мамочкой. На зимних каникулах, когда мне было почти пятнадцать, что для наших краёв было непривычно поздно, потому что там почти все жили по принципу из «Симпсонов»: «если я до тринадцати лет не выйду замуж, никто меня больше не захочет». Но мы с Илюхой не стали типичной парой влюблённых школьников. Мы с ним не держались за ручки, не ходили на свидания и не занимались прочей дичью, которой занимаются играющие в любовь подростки. Мы просто дружили и занимались сексом, не строя никаких совместных планов на будущее. Но зато могли их обсуждать, так, как не могли этого делать ни с кем больше. Что выглядело примерно вот так:             — Чем ты займёшься, перед тем как сядешь?             — А ты после школы пойдёшь учиться, или мама тебя уже всему научила?             Она ничему не учила меня намеренно, я всему училась сама. Что было очень просто, так как мама во всём была кристально честной. Поэтому я всю жизнь знала, что она нисколько не верит в романтическую любовь и считает её максимум взаимовыгодным соглашением. Но просто в любовь она верила: в любовь к себе, деньгам и детям — именно в таком порядке. И я впитывала это всё буквально с рождения. Поэтому мой теоретический ребёнок всегда был только моим. Но потом, когда мне было шестнадцать, убили Илюху. Я пыталась смотреть на это с юмором и иронией, как мы с Илюхой всю жизнь смотрели на всё вокруг. Но у меня не выходило, потому что во мне что-то сломалось. В чём, видимо, немаловажную роль сыграл мой нестабильный подростковый возраст. И в итоге всё то, что раньше было вполне нормальным, смешным или ироничным, перестало таким казаться. Поэтому родители Илюхи внезапно превратились в пару моральных уродов, которые вырастили такую же пару моральных уродов. Местные алкаши, неухоженные дети в засаленных футболках и пьяные разборки между парочками превратились в трагедию. И даже моя семья стала казаться сборищем бесчувственных, аморальных, меркантильных и покалеченных людей. Поэтому я от неё и сбежала. Просто села на автобус и уехала, планируя жить как все нормальные люди: найти ту самую любовь, надеть белое платье, устроить свадьбу и родить ребёнка, у которого будет отец. И я пыталась, правда. Но меня постоянно что-то останавливало, и вечно мучило ощущение, что что-то не так. Я находила себе парней, но у меня постоянно возникал вопрос: неужели это и есть та самая любовь, о которой все говорят? Я понятия не имела, чего конкретно ждала, но точно чего-то большего. Приблизительно букета из миллиона роз, но получала почему-то охапку одуванчиков. Поэтому и не могла решиться ни на свадьбу, ни уж тем более на ребёнка. И меняла парней, надеясь найти что-то более подходящее. Хотя и понимала, что дело не в них, а в том, что их вообще не должно быть. Потому что всё, чего я на самом деле хотела, это забеременеть от случайного парня с чёрными кудрями и ожидая Даника родить Тихомирову Дарину Максимовну. Но я не успела. В моральном плане, потому что не полностью избавилась от желания жить как «все нормальные люди». А в техническом, дело было не в одной поехавшей крыше, а в том, что у многих её окончательно сорвало. И меня стало волновать, как там Ромчик и его племяшки, которым на троих дали имя одной королевы, Елизаветы Александры Марии. И как там бабушка Уля, которой было уже за восемьдесят. И мама с братьями. Они же совсем рядом с границей — мало ли что может случиться. Это пугало не только меня одну, поэтому, в тот день, шестого марта, когда я уже в третий раз за десять дней приехала в село, там была и моя школьная подруга, которая последние пять лет жила за границей. Поэтому я и оказалась рядом со своей школой — я видела её буквально пару дней назад, а вот моя одноклассница пять лет там не была. И в итоге я попала в эту вселенную, а они все остались где-то там. Я, конечно, знала, что мама с братьями, если что, могут уехать в Казань. Но по обе стороны оставались сотни других людей, волнение за которых сводило меня с ума. И, вдобавок, старшие из моих братьев уже не были маленькими мальчиками, которые помещались у меня под боком, а значит через пару лет могли, как шутил мой любимый комик, «превратиться из живых детей в мёртвых солдат». Поэтому я и не хотела думать о том, что где-то там происходит, иначе бы просто сошла с ума. И, наверное, поэтому я смогла до последней капли раствориться в причудах твоего папы, начав переживать о том, насколько ровно разложены предметы на его столе и не испугает ли его громкость моего дыхания. Только бы не задумываться о своей семье и друзьях. И это работало. А потом мне даже начало казаться, что я именно чего-то такого сумасшедшего всегда и хотела. Но это чисто технически не может быть правдой, потому что до встречи с твоим папой я даже не знала, что люди могут любить друг друга вот так.