***
На пожар они реагируют оперативно. К моменту, когда машина прибывает на место, зеваки уже окружили большое кирпичное здание, из квадратных широких окон которого бодро валил черный дым. По дороге Дилюк узнает: они едут на заводское здание, с хрупкими лестницами и кучей легковоспламеняемого хлама. Людей там, в теории, быть не должно. О том, что теория идёт вразрез практике, Дилюк узнал ещё во время первого своего вызова восемнадцать лет назад. Маленькая Эмбер выпрыгивает из машины и быстро осматривает горящее здание, после чего выдает, словно чеканит монетки, про быстрое распространение дыма, про то, что группа 3 пробирается внутрь, а оставшаяся устанавливает насосную систему для выкачивания воздуха. Дилюк, вошедший в «группу 3», хмыкает про себя. Местный штаб маленький, но Эмбер, которая работала какое-то время в лесной охране Калифорнии, усердно старается сделать так, чтобы даже такая команда работала эффективно. Беннет и Ноэлль собирают лестницу, чтобы вскрыть крышу. Дилюк же вместе со Свеном и Гертой идёт внутрь. Они пробираются, словно плывут по плавящему воздуху, когда в рациях раздается пшикающий голос Эмбер: — Скорая подъехала. — Поняли, — отвечает Герта. Дилюк слышит. Он знает, что на местной пожарной станции нет своей скорой и что та едет от ближайшей клиники. Это его, привыкшего к иному раскладу, поначалу удивило, а потом он свыкся. Они продвигаются медленно по густому туманному вареву, плавящему и душащему. Где-то в углах то и дело вспыхивает искра, вылезают яркие всполохи, и Дилюк передает о них информацию жестами или скудными фразами. Пройти по периметру, осмотреть на наличие пострадавших, при обнаружении вытащить. Начать процесс удаления дыма. Они идут ладно и ровно, крича в дым что-то вроде «Пожарные! Здесь есть кто-нибудь?», но никто им не отвечает, что либо хорошо, либо очень плохо. Заброшенный склад, который они режут светом от фонариков, показывает им пустоту, пока Дилюк не заходит в одну из комнат. Там, на грязных старых матрасах, кашляют и стонут темные пятна. Дилюк и Свен переглядываются. Ладная, стройная траектория действий: взять под руки — вынести — вернуться. Пьяных подростков (в двух из них Дилюк узнал дебоширов прошедшей недели) всего четверо, что не может не радовать, но Эмбер в рацию предупреждает, что пожар перешёл на старый каркас. Больше внутри делать нечего, ведь все помещения проверены, а над головами в едком и вязком дыме, который превращает воздух в пластилин, угрожающе поскрипывают балки. Дилюк отчитывается Эмбер, но ее ответ о готовности к тушению прерывается каким-то грохотом со стороны вторых этажей и пшикающим криком: — Он полез внутрь! Они, в своих пушистых плотных костюмах, блестевших светоотражающими лентами, останавливаются на полпути. — Кто? — Дилюк спокоен, но в душе понимает: если Эмбер потеряла самообладание, значит, случилось что-то страшное. — Беннет! У всей команды одновременно что-то падает прямо к пяткам. Дилюк и Свен собираются довольно быстро. — Засранец… — Я пойду, — вздыхает в ответ Дилюк, который только что осознал, что чувствует за прилепившегося к нему Беннета какую-то ответственность. Она раздражает, эта ответственность, потому что на его плечах и без того много всякого, но ничего не поделаешь. Эмбер говорит ему: пошел разбирать крышу, что-то увидел и рванул в дыру в крыше так, что даже Ноэлль не успела ничего сделать. Они секунду стояли в тишине, а затем разразились гневным матом. Дилюк вздыхает и ищет, рассеивая дымные тучи, лестницу. Они обычно стояли у стен, а потому обвалиться из-за возгорания не должны. Лестница находится быстро, однако он успевает разве что взойти на две ступени, как слышит грохот и чувствует под ногами вибрацию. Дилюк молниеносно отскакивает за пару секунд до ее обвала, а затем поворачивается обратно, туда, где в пустом пространстве горящих балок и мусора плотный костюм, сверкающий светоотражающими лентами, кашляет и стонет от боли. Дилюк в сердцах ругается и, осмотрев потолок, осторожно продвигается к Беннету, хватает его, заставляет положить руку на плечо. Беннет, долговязый, неловкий, держится за дилюковую куртку, но старается хромать сам, когда они оказываются на улице. Дилюк тянет его, как провинившегося щенка, вперед, и поначалу вообще этого не замечает — настолько он зол, но Беннету до чужого зла нет никакого дела, ведь все, что он чувствует, это крепкую хватку старшего товарища и шумные, тяжелые взгляды. — Ты сдурел?! — крик у Дилюка лающий, хриплый, он стягивает с себя маску, случайно вдыхает холодный октябрьский воздух и кашляет от разницы температур. — Ты… кха-кха… ты о чем думал вообще?! Тебе было приказано разбирать лестницу! Живой воздух, пускай и с запахом гари, обволакивает его с тем же успехом, с каким до этого делал дым и газ. Он делает пару вздохов, которые не то, чтобы сильно ему нужны, но все равно доставляют удовольствие. Беннет, падая с лестницы, повредил себе ногу. Дилюку хочется сказать ещё очень многое, но вовремя его по плечу хлопает Эмбер и приказывает присоединиться к остальным группам. Мальчишку передают персоналу скорой. Дилюк быстро отвлекается от произошедшего — необходимо продвинуться внутрь, справиться с дымом, вернуться к очагу возгорания. Перенося оборудование, он слышит много чего — возмущения, требования вызвать полицию и «а вот в наше время», от которого Дилюка почти физически тошнит. Помимо ворчания зевак и приказов Эмбер, до него время от времени доносится разговор медиков, состоящий из двух голосов, — те спокойно и уверенно вычеканивают друг другу медицинские термины. Дилюк невольно вслушивается, как если бы переключился на медицинскую волну. — У, как ты туда полез. Что произошло-то? — Да я кота заметил, и… — Ах, кота. Интересно. Сделай глубокий вдох, — на этом тягучий мужской голос прерывается, а со стороны Беннета тянется болезненное «м-м-м». — Вытащил своего кота в итоге? — Нет, там его не… не оказалось. — О как. То есть ты, не зная, есть там что-то, или нет, потащился внутрь. Ты у нас, получается, герой? — Да н-нет, я… — Герои дохнут, цыплёнок. Как мухи. Тебе повезло только потому, что тебя подхватили и вытащили. Геройствовать вздумал? — последние слова сказаны с нажимом, и Дилюк не может не остановиться, проходя мимо скорой с оборудованием для гидранта. Он косит глаза и видит, как спина в черной форме хватает Беннета за плечи и поворачивает под хлипкое «Ай!» лицом к зданию. — Ну так возвращайся и подыхай, герой хренов. От такого Дилюк давится воздухом, вместе с ним проглатывает все, что намеревался вывалить на голову Беннету, и собственный старый проверенный ор уже не кажется ему чем-то жестоким. Когда пожар задыхается под кислотной пеной, а зевак разгоняет вызванная Эмбер полицейская машина, Дилюк ощущает ту самую усталость, к которой уже давно привык, но по которой соскучился. Усталость означает, что они закончили. Что можно снять предохранитель с мышц, головы и глаз, и устать. Дилюк вытирает дутым рукавом пот со лба, к нему подходит Эмбер и говорит что-то про его мастерство. Он усмехается и отвечает, что для такой пожарной команды Эмбер справилась тоже «неплохо», за что получает крайне ощутимый пинок в плечо и напоминание, что босс здесь, вообще-то, она. — Один пострадавший? — спрашивает Дилюк, сгорбившись уже в машине, когда они едут обратно. Эмбер отвечает с переднего сиденья. — Трое. Двое отделались шоком, их Барбара разрешила увезти к шерифу. У двоих отравление. Плюс Беннет. — Ага. А Барбара, это… — Наш парамедик. Первый. Второй — Кэйа. Высокий такой. Да, у нас их всего двое, — Эмбер замолкает, но тут же успевает добавить. — То есть, конечно, нет, но… — Да я понял, понял. Они возвращаются на базу, на такую маленькую, пыльную, уютную, где огонь никогда не выбьется из узды маленькой газовой плиты чисто из страха перед ними. Дилюк помогает откалибровать инструменты, а потом валится на диван в общей комнате и, с облегчением стряхнув с себя тапки, кладет ноги на журнальный столик. Почти сразу, однако, по ногам его пинает Эмбер, требуя, чтобы тот встал и принял душ. — Мы заказали пиццу, — добавляет она и ухмыляется. — Только для тех, от кого не пасёт по́том. Дилюк фыркает. Поднимается. Им привозят пиццу, Дилюк берет две банки газировки и кидает одну Хоффману, когда дверь в общую комнату громогласно скрежещет и бьётся о стену, так, что даже матёрые мужики за столом подпрыгивают на своих местах. В дверном проходе стоит, неловко почесывая затылок, человек, чью спину он уже мельком наблюдал. Вместо синей униформы — черная футболка и куртка с белым «AMBULANCE» на спине, а вместо бравадного «ну-так-возвращайся-хренов-герой» — виноватое выражение лица за причиненный дискомфорт. Пожарные его узнают, ворчат «Кэйа, мать твою», смеются и предлагают пиццу (хотя он за нее не платил), и Кэйа, разумеется, соглашается и стягивает себе один кусок. Поднимается Хоффман, пожимает ему руку и уходит из общей комнаты, на ходу доставая из заднего кармана джинс сигареты. — Как Бенни? — спрашивает Эмбер в череде пустой болтовни. Кэйа жмёт плечами. — Трещина в кости таза и шок. Это первый вызов был? — Ага. — Ясно, — Кэйа с шумом втягивает воздух и театрально цокает языком, засунув руки в карманы. — Ну, раз башкой не думает, хоть так поймет. И Дилюку очень не нравятся эти слова; они кажутся ему неправильными, холодными, равнодушными, однако он быстро понимает, почему ему так кажется: он и сам своего рода новичок на этой пожарной базе, его как будто бы откатили на много лет назад, тогда, когда он бы действительно начал возмущаться подобному отношению, хотя Дилюк часовой давности, еще не разомлевший от душа и горячей еды, намеревался вывалить на Беннета примерно то же самое. А потом AMBULANCE-куртка останавливается возле него, и в нос Дилюку ненавязчиво бьет табаком. Он поворачивает корпус к Кэйе. — Ты его вытащил, да? — Пару секунд он ищет где-то внизу Дилюка, и, только найдя, осмотрев блестящими в свете комнаты глазами, задумчиво выдыхает. — Тоже новичок? Дилюк быстро пытается собрать себя обратно. Вспомнить, что надо делать в таких ситуациях. Представиться, к примеру. Улыбнуться и представиться. С языка, однако, срывается немного другое. — Я лейтенант. — Ба, неужели, — улыбается Кэйа, но искренности в улыбке как-то мало; его явно забавляет серьезное, суровое «я-лейтенант», и Дилюк чувствует это, и спотыкается о собственные слова. Теперь ему кажется, что он действительно хвастается, как типичные янки из американских блокбастеров. Блокбастеры Дилюк не любит. — А у «лейтенанта» имя есть, или он всем так при первой встрече говорит? — словно в подтверждение своих слов Кэйа скалится чуть шире. Дилюк кусает внутреннюю сторону щеки и тяжело выдыхает, успокаивающе поглаживая по холке желание совершенно безосновательно заязвить. Он вновь поднимает голову, упирается в глаза и замечает правый, блестящий, с небольшим статичным прищуром. — Рагнвиндр. Дилюк. Он протягивает ему руку, Дилюк её пожимает — до неприятного сухая и едва теплая. — Кэйа Альберих, — в противовес он отвечает легко и хлестко, без пауз и с той же улыбкой. — Добро пожаловать. Надеюсь, по работе мы с вами не будем встречаться так часто. Дилюк усмехается, а напряжение через рукопожатие уходит в пол. Эту шутку он знает. — Я тоже надеюсь. Он еще что-то говорит Эмбер, та хмурится на совершенно несмешную шутку и гонит его прочь, к Хоффману. Потом объясняет: после таких вечеров они с Кэйей стоят, курят и болтают о всяком. Когда смена подходит к концу, Эмбер, как обычно, предлагает его подвести. Дилюк соглашается. Когда он садится и щелкает ремнем, когда они отъезжают от базы, Эмбер сначала прочищает горло, кашляя и привлекая тем самым внимание, а затем улыбается в темноте наступающей ночи. — Ну, как тебе первый день? Дилюк усмехается. Настоящий первый день его изнурил, но шока не оставил. — Нормально. Бывало и хуже. — Это точно, — ради приличия вздыхает она и усмехается, а потом цокает языком. — Джинн рвет и мечет. Мне даже жалко оставлять этих пацанят с ней в одном помещении… — спохватившись, что Дилюк не совсем понимает, в чем дело, Эмбер быстро объясняет. — Придется заказывать экспертизу, чтобы понять, поджог это, «случайность» или старая проводка. — Точно не проводка, — Дилюк отвечает почти сразу. Начальница, видимо, согласна; услышав его мнение, она облегчённо кивает. — Я видел горящие ящики. Либо эти дети решили погреться и разожгли костер, либо у вас завёлся пироман. Очаг возгорания никак не связан с проводкой, её банально не было рядом. — Быстро оценил, молодец. — Я восемнадцать лет работаю. Уж что-что, а такую мелочь определить могу. — Ясно. Значит, — в проезжающих мимо фарах Дилюк замечает на ее лице улыбку. — Значит, завтра поедешь со мной сообщать Джинн приятную новость. Что ей придется опять ругаться с ребятами из округа, чтобы выслали эксперта. О, и на экспертизу поедешь тоже. Ты же был внутри, верно? У Свена завтра выходной, так что… Дилюк снова давится воздухом. — Извините, но у меня тоже завтра выходной! — Ну так ты же у нас новичок, — продолжая улыбаться, выговаривает Эмбер и поворачивает руль. — Или уже забыл, что новичкам обычно поручают больше работы, чтобы, как это сказать… чтобы свыклись с порядками и правилами? Дилюк смотрит на нее, мстительно щуря глаза. Эмбер порывает расхохотаться, но она стоически терпит, чтобы не разрушить атмосферу. В итоге, первым сдается Дилюк; фыркнув, он отворачивается к окну и молчит несколько минут. — Хотел спросить про скорую, — он снова подает голос, и Эмбер, словно забывшая о том, что они обсуждали ранее, кивает. — Как только поступает сигнал на пожарную станцию, одна выезжает. Если нужна ещё одна, мы ее вызываем. Если и двух не хватает, то подключается ближайший округ. Но такого никогда не было. Да и пожар сегодняшний, он… тоже из ряда вон. — Понял. А этот… парамедик — ну, то есть, он же парамедик? — Эмбер, сразу поняв, о ком он говорит, утвердительно кивает. — Да, хорошо, а он… Ну… — Дилюк замолкает и выразительно указывает себе на правый глаз. И снова начальница в изумлении выпускает удивленный смешок. — Ого, ты и это заметил? — улыбается она. — Только ему не говори. — Конечно. Но у меня есть один вопрос. Разве с… монокулярным зрением можно быть техником скорой? Вопрос случайно морозит воздух в маленькой кабинке красного пикапа с мопсом-головотрясом над радиатором. Эмбер перебирает пальцы на баранке, выпрямляется в спине и, не отвлекаясь от дороги, произносит: — За рулём сидит Барбара. Никто не пускает его водить машину, если тебя это беспокоит, — с нажимом произносит она, и Дилюк несколько оседает под тяжестью её тона. Он в замешательстве, откровенно говоря, но Эмбер быстро развеивает все вопросы, смягчаясь и продолжая. — Послушай, у нас парамедиков всего двое. И то, что оба хорошие, просто невиданная удача: как-то мало находится желающих иметь дело с бездомными и ранеными, знаешь ли. Или ты хочешь? — Дилюк ожидаемо качает головой. Эмбер хмыкает. — Ну вот. Так что делай свою работу, а они пускай делают свою. Лады? — Понял. — Отлично. Через семь минут машина останавливается у двухэтажного домика Свена. Дилюк выходит, кивая со вздохом на «жду завтра в восемь», прощается и идет домой.***
Дилюк скрывает это, но ему очень нравятся ромкомы и мыльные оперы. Про курортные интрижки, про сопливых дурачков и дурочек, кричащих с живописного пирса о своей любви, про соседей, которые встречаются, наивно сталкиваясь на углу, роняют книги и соприкасаются руками. Дилюк видит слишком много плохого в реальной жизни, потому что в список всего, за что он в ответе, входят далеко не одни пожары и возгорания. А это его отвлекает. Как какое-нибудь паршивое фэнтези для Эмбер, с эльфами и бородатыми волшебниками. Или любовные романы для Джинн. Или скандинавский металл для Барбары. Однако, в целом новая жизнь, лишенная очарования Нью-Йорка, ему вполне себе нравится. Она более спокойная, менее скандальная и нервозатратная. К примеру, впервые за много лет Дилюк понимает, что вполне себе может после смены не свалиться на пороге от усталости, а, сменив одежду, отправиться в спортивный зал. Или в парк. Или зайти к соседям, или согласиться посидеть с Кли, пока шериф Джинн, выделив свободный вечерок, сводит Лизу на свидание. Скучная, спокойная жизнь приходится ему по вкусу. Этакая идиллия, картинка из типичного мелодраматичного сериала про пожарных, который растягивают на двадцать сезонов и пускают марафоном по выходным. В настолько пресной картинке цветного real-life-тв Кэйа Альберих выступает зудящим в глазах бельмом. Его цель — напоминать, что живут они не в кино, хотя Дилюк вроде как взрослый и вроде как сам с этим справляется. Кэйа неожиданно часто приезжает на пожарную станцию под предлогом «покурить с кем-нибудь», хотя то бросает курить, выдыхая приторный ягодный дымок, то вновь просит у Хоффмана сигарету. Претензий к этому у Дилюка нет. Их бы вовсе не было, остановись Кэйа на простом «курить». Кажется, Дилюк ему нравится. Иначе почему он, здороваясь с отрядом пожарных-спасателей, заканчивает приветствие улыбчивым «лейтенант», отдавая дань их неуклюжему знакомству? Еще Кэйе очень нравится шутить про его рост, молчаливость и, как он сам это называет, «законопослушное лицо». Удивительным образом он оказывается рядом, когда Дилюку необходимо достать что-то с верхних полок, и ждёт, пока тот, естественно, находя себя выше (ха-ха) просьбы о помощи, встаёт на цыпочки или идёт за стулом. В такие моменты Дилюк морально готов совершить убийство. С Кэйей сложно. Когда Эмбер говорит, что в прошлом у него были проблемы с законом, Дилюк охотно ей верит, хоть и разочаровывается в какой-то мере, когда узнает, что тот просто пиратил диснеевские мультфильмы. Кэйа язвит, он отказывается нежничать с пострадавшими и коллегами, ругается на двух языках, курит и хрипло смеётся, когда ему с укоризной на это тычут. Якобы врач. Якобы не должен. Особенно в такой-то идиллии. И за это Дилюк ему подсознательно благодарен. Потому что идиллия заразительна своими бытовыми рюшами и романтичными клише, и в ней очень, очень легко забыться и решить, что реальность — это мыльная опера. Мыльная опера про спокойную, скучную жизнь и точно такую же работу. Поэтому в нее частенько врывается Кэйа, со своим табачным перегаром, испанскими фразочками, со своим едва косящим глазом, которого он не стесняется. Ему нельзя быть таким в мире зелёных лужаек и белых заборов, и ему это нравится. Они похожи, думает Дилюк, пусть Кэйа и считает, что он вышел из типичной белой драмы, немного не дотянувшей до «Оскара». С наступлением заморозков они все вспоминают, что реальность, как бы так сказать, жестока. Провалившиеся под лёд школьники. Замёрзшие пьяницы. Эти ненавистные обогреватели старой марки с обнаженной проволокой, которые ставятся максимально близко к диванам и которые — сюрприз-сюрприз — воспламеняются. Камины. Господи. Камины. Дилюк так-то понимает, что за сезон начинается с приходом морозов, но здесь, с крошечным штабом, всем приходится работать вдвое больше. С парамедиками теперь они встречаются гораздо чаще, по очевидным причинам, и Кэйа, когда почти каждый день приходится видеть его лицо, больше не кажется ему таким противным. Хотя бы потому, что на разговоры у него совсем нет времени. Да и максимум, который он выдает, когда вместе с Дилюком, например, тащит каталку к карете скорой помощи, это: — После такого нам надо нажраться. Дилюк нервно посмеивается и отвечает «точно», хотя даже не пьет, потому что их настроение эта фраза передает самым подходящим образом. Они в принципе как-то… сближаются. Кэйю удивляет его нелюбовь к пустым разговорам во время работы и его покладистость, когда Барбара или сам он отдают приказы. Оказалось, «лейтенант» не в свои вопросы не лезет, «лейтенант» ждёт, пока Кэйа вынесет вердикт, что делать и как тащить, «лейтенант» послушно кивает, когда Кэйа жёстко приказывает не перемещать очередного пострадавшего с отмороженными конечностями. Вероятно, он тоже напридумывал себе какого-то сериального Дилюка, который в штыки воспринимает любые приказы во время работы. В один из таких дней они оказываются измотаны настолько, что, когда Кэйа рутинно приезжает к ним на базу, он не останавливается, как обычно, у входа в гараж и не достаёт сигарету. Дилюк ещё не понимает, что вечер пойдет по-другому, когда привычно выходит к нему поговорить (он стал делать это в смены, когда Хоффмана нет, хотя от сигаретного дыма его обычно тошнит). Когда Кэйа видит его, встречает такой же измождённый взгляд, что-то щелкает в его голове так громко, что слышат это, кажется, все на базе. Кэйа замирает в вынутой из пачки сигаретой, смотрит на нее и пихает обратно. — Поехали ко мне. Дилюк не сразу понимает. — Чего? — Не тупи, — огрызается он и дергает головой в сторону своей машины. — Давай. Пошли. Дилюк, к собственному удивлению, находит силы обдумать предложение, и удивляется ещё больше, когда отрывает задницу от стены и, щёлкнув дверью, садится на пассажирское сиденье рядом с водителем. Ему неожиданно становится смешно. — Похитить собрался? — Тебя? — фыркает Кэйа, заводя двигатель. — И какой с тебя выкуп можно вытрясти? Трехступенчатый уход за кудрями, что ли? Грамоту «маменькин сынок»? Дилюк фыркает, но не отвечает, потому что никак не может придумать, чем побить «маменькиного сынка». Он просто прикрывает глаза и откидывается на сиденье, в своей голове разрешая себя хоть похитить, хоть сдать на органы. Они заезжают на площадку классического одноэтажного дома, стоящего на окраине. Как и ожидалось, дорожка у Кэйи не расчищена, а по бокам, там, где летом пушатся зеленые кусты, навалено сугробов. Дилюку, на самом деле, даже нравится. Нью-Йорк снегом похвастаться явно не мог, и то, как местные спешили его убрать, наводило на него тоску. Кэйа бубнит совершенно ненужные извинения за бардак, смешно шагая через снег, скрипит ключами и открывает дверь, запуская Дилюка первым. Гостиная у Кэйи примерно такая же, что и лужайка перед домом. Кэйа включает торшер заместо верхнего света, и тот освещает ковры, желтый диван с каким-то покрывалом в ромбик, картины и цветы в горшках. Дилюк смотрит и видит бутылки, видит сигаретные бычки и стеллажи, заваленные каким-то эстетичным хламом. Он снимает куртку, стягивает ботинки, до скрипа нажимая на подошву, потому что нагинаться лень. Ломано, словно без разрешения, проходит вглубь и падает на диван. Откидывает голову, прикрывает глаза и слушает копошение извне, повторяющее, что в холодильнике есть пиво, а пульт лежит на столике. Сам Кэйа уходит переставить машину. Дилюк вяло кивает и включает телевизор. На экране одного из каналов парамаунт — «Молодые и Дерзкие», и Дилюка это вполне устраивает. Он впадает в дрёму прямо на диване, сложив на груди руки и склонив голову к плечу. Когда дверь ванной бьется о косяк, Дилюк подпрыгивает, оголтело мотает головой и видит перед собой Кэйю в чёрной куртке. — Так, и… — кивает он на висящий на стенке небольшой телевизор. Дилюк мысленно матерится, а не-мысленно сдерживается, чтобы не огрызнуться. — Интересно? — Там были новости, — врёт Дилюк. Потому что такие матёрые дядьки как он должны смотреть CNN и футбольные матчи и потому что он не до конца проснулся и не понимал, что от него хотят. Кэйа тянет свое многозначительное «м-м-м», от которого снова несёт ягодами и жженым табаком. — Новости? На «си-би-эс»? — ехидничает он, пуская по спине Дилюка разряд из тысячи иголок, и добавляет прежде, чем тот успевает открыть рот. — Я же не сказал ничего против, смотри в свое удовольствие. — И, выразительно осмотрев в полусвете от лампочки Дилюка, отворачивается, кидает свои ключи в тарелочку, снимает куртку и спрашивает ради приличия. — Тяжёлый день, да? — Не самый лёгкий, — поддерживает он глупый разговор. Кэйа остро улыбается. Сегодня им в череде прочих вызовов ("они все с цепи сорвались, что ли?", ворчала Эмбер") пришлось вытаскивать семью пьяниц, провалившуюся под лёд. Они оба прекрасно знали, насколько тяжёлым был прошедший день. — М-да, — Кэйю дёргает, он морщится и отмахивается от навязчивой картинки. — Ну, привыкай. Зимой всегда так. Дилюк ведёт плечом и выключает мешающую мыльную оперу (хотя ему, черт возьми, интересно). — В городе ещё хуже. Однажды в рождество пришлось ехать на пруд на Проспект Хайтс, вытаскивать бездомных. Тоже провалились под лёд. И сколько таких случаев было… — Но ты же пожарный. Разве в Нью-Йорке тоже спасателей нет? — В канун Рождества? — усмехается Дилюк. Кэйа молчит. Он следит за ним — Кэйа ходит по квартире, с каждым поворотом снимая с себя больше одежды (Дилюк его совсем не смущает; Дилюка он, в принципе, тоже, если бы его футболка не полетела на ящик с обувью) и то и дело заглядывая на многочисленные полки. Оставшись в одних джинсах и носках, Кэйа наконец-то находит, что искал; с захламленного стеллажа он берёт небольшую шкатулку, щелкает задвижкой и достаёт из нее косяк. — Будешь? — спрашивает он и хмыкает на неодобрительный взгляд. — Тоже мне, лицо «чистой Америки». Не у одного тебя тяжёлый день был. Он держит косяк в зубах, ища в кармане зажигалку, щёлкает ей — пламя освещает подбородок и руки — и занимает бумагу тоненькой тесьмой жара. Вдох — тесьма становится ярче. Кэйа прикрывает глаза, садится на другой конец дивана, широко расставив ноги, и выдыхает носом дым. Кашляет в тыльную сторону ладони, улыбается, не открывая глаз, кому-то кивает и выглядит при этом так расслабленно, что Дилюк, который последние пять минут вспоминал законы штата касаемо каннабиса, не может где-то под коркой не захотеть присоединиться. Он моргает. Нельзя. Моргает снова. Снова видит синие недвижимые тела и крики малыша, которого родители взяли с собой на прогулку. Вздыхает. Нельзя. Дилюк привык. Знает — скоро пройдет. — Хочешь об этом поговорить? — С долей иронии спрашивает он. Кэйа усмехается, держа косяк двумя пальцами, и смотрит куда-то вперёд. — Иди нахер. Кэйа лихо закидывает ногу на ногу и откидывает голову на спинку дивана. Мутноватое облачко летит вверх. Дилюк думает: хорошо, что завтра выходной, он не пропахнет этой гадостью, Эмбер не будет задавать вопросов и не потребует сдать тест на наркотики. На всякий случай. — М-м-м, — расслабленно тянет Кэйа. — Ты пьешь? — Если только пиво. — А виски? — Нет. — Что, совсем? — с закрытыми глазами и хриплым от курения голосом Кэйа ощущается как часть своей гостиной, со всеми этими статуэтками, полочками, вазами и хламом в фасовочных пакетах, контейнерами и едкой сушёной гадостью, которая превращает мозг в кашицу-мандалу. А Дилюка тут как будто бы нет. Разъело жиденьким терпким дымком. Дилюк сейчас — чужак от дневного мира. Параллельного. Чужого, и попал сюда, в царство работы до двух и марихуаны, потому что сбился со своего расписания. Как домашний кот, оказавшийся у манхэттенских мусорных баков, чей хозяин ворует диснеевские мультфильмы, смотрит на него блестящим, хищным взглядом, и выпускает дым с тихим-тихим «ш-ш-ш». Неудивительно, что когда он открывает рот, Дилюку кажется, что Кэйа не говорит, а кусается. — Белый пай-мальчик пожарный, не пьешь, не куришь, не употребляешь. А в церковь ходишь по воскресеньям? А девушка есть? То ли в косяке была не марихуана, то ли Кэйа разомлел, чувствуя себя на своей территории, но Дилюк перестает понимать, где он шутит, а где — нет. Такое отношение его забавляет; он со спутанными волосами и уставшим лицом, на плечах у него — восемнадцать лет огня и сломанных рук, сгорбленная спина и отчаяние, которое уже давно заколотили где-то в подвале, чтобы не чувствовать ничего. И тут Кэйа. О каких-то там белых мальчиках. — А что, — Дилюк поворачивает к нему голову, кладя ее на руку на спинке дивана. Он тоже колет, так же, как сам Кэйа красуется перед ним голой грудью и косяком, зажатым между указательным и большим пальцами. — Похож? — Нет. Жаль. Я таких люблю, — вместо ответа Кэйа, шурша каким-то вязаным платком, которым была укрыта спинка дивана, двигается к нему, вытягивает руку и едва касается кончиками пальца его подбородка. Сначала играючи и легко гладит указательным пальцем, словно чешет за ухом, затем, не встретив сопротивления, принимается вертеть голову в руках, давя на щеки. Дилюк хмурится и поворачивает голову, но не особо стремится вылезти из его руки. — Что ты делаешь? — Смотрю, — отвечает Кэйа и ведёт по щеке ногтем, уже в открытую сжимая его подбородок и улыбаясь. — Руками. — Ага. А теперь отдай косяк. Тебе, кажется, хватит. — Только если затянешься, — Кэйа хмыкает, но руку опускает. Дилюк не имеет понятия, чего хочет добиться Кэйа этим своим поведением, но руки у него приятные. Очевидно, крем у него очень хороший. Последние слова шепчутся почти в губы — Дилюк убеждается, что это всё-таки марихуана, когда Кэйа, прикрыв глаза, съезжает по спинке дивана к нему. Он думает много и очень не нужно, словно правда наивный мальчишка, поэтому быстро ловит его, этого белого пай-мальчика, за хвост и глотает, не прожевывая. Дилюк видит, что от него хотят. Он смеётся, и Кэйа понимает, что его размытый, плавящийся на жаре самокрутки план летит к чертям. — Ты так их цепляешь? — если Кэйа мурлычет, то Дилюк рычит, хоть и без видимой угрозы. Разоблаченный Кэйа прикрывает глаза и пожимает плечами. — Такой, ха, опасный, дерзкий, садишься рядом за барной стойкой, я прям представляю. — улыбается Дилюк. Ему смешно. Кэйа слушает. — И как, цепляются? Твои пай-мальчики? — Типа того, — ему, кажется, даже немного обидно за то, что Дилюк не оправдал его ожиданий. Кэйа дергает головой, смотря на него, а потом сильно толкает в плечи и садится на колени, заставляя Дилюка упасть на подлокотник. В его голосе больше нет ленивой наглости. — Но сейчас, я думаю, мы можем это пропустить. Представь, что я тебя уже зацепил, мы уже выпили и я уже отвёз тебя к себе. — Я и так у тебя, Кэйа. Кэйа замирает, кусает губу и прыскает от смеха, а Дилюк цокает языком. — Я же сказал: представь. Кэйа снова затягивается и выпускает дым прямо в лицо лежащему под ним Дилюку, тот кашляет, но не дергается. Дернется — Кэйа окажется прав. Делать Кэйю правым Дилюку хочется в последнюю очередь. Кэйа тяжело опускает руки на его грудь на футболке, сжимает ее, оттопырив пальцы, и сквозь укушенную губу выпускает шипящее «блять», и Дилюк чувствует, как после этого он сильнее садится на его старые жёсткие джинсы. Кэйа красив в темноте, Дилюк видит, как он обнажает шею, прикрывает глаза и поджимает губы, и понимает, что хочет чего-то еще. Он поднимается не без усилий, вынуждая Кэйю перестать мацать его за грудь, ловит талию, не дает упасть. Кэйа шумно выдыхает в его руках и резко и без слов впивается в губы, не дожидаясь, пока Дилюк раскроет рот. Дилюк отвечает, хоть и с задержкой. Шея и мочка уха — он быстро срывается с губ и идёт дальше, а Кэйа позволяет: целуя губы, он чувствовал, как тот улыбается. У Дилюка сильные руки, ими он несёт разобранную мясорубку, на них выносит отравившихся угарным газом. Сейчас сильные руки обнимают тело у себя на коленях. Незнакомое тело, трепетно отвечавшее на поцелуи, — губы Кэйи коротко касаются его, но в основном он ленится и оттягивает шею, иногда протяжно вздыхая от удовольствия; странный голос и чудны́е слова с горьким вкусом, но главное, то, что заставляет протрезветь, это когда Кэйа резко тянется к своим штанам и расстегивает их. — Стоять, — Дилюк шепчет резко и бескомпромиссно. Кэйа поднимает голову и хмурится. — В душ. Быстро. Вокруг них горячо достаточно, чтобы занять самокрутку новой каймой тлеющего пергамента, но Кэйа отстраняется, с неожиданной силой сжимает футболку, не давая Дилюку упасть на диван, и рычит: — Не смей уходить, ясно? Лейтенант. Он исчезает, а Дилюк продолжает ворочать на языке вкус марихуаны и медленно, дико медленно доводить свою голову до связных мыслей. И так же быстро появляется, а с появлением кидает в Дилюка тюбиком и пачкой презервативов. Дилюк вздрагивает, ловит. — Стоять, — пародирует он Дилюка, когда тот поднимается. — Разденься здесь. Докажи, что ты сжег свою грамоту «маменькиного сынка». Дилюк смотрит исподлобья и обжигает, и взглядом, и улыбкой. Он опускает руки на штаны, Кэйа, распластавшийся на диване, слышит, как звенит ремень, смотрит на него, нервно смеется и обхватывает рукой член. Он подается бедрами вперед вслед за рукой, когда Дилюк, вынув ремень, бросает его на пол и занимается ширинкой, как не спешит, оставляет штаны расстегнутыми и неожиданно переходит на рубашку, стягивая ее через голову. Он знает, что Кэйе понравится, и в подтверждение своих слов слышит, как тот со свистом выпускает воздух через плотно сжатые зубы. Дилюк смотрит ему в глаза и рукой мнет грудь, сжимая мягкую кожу, а Кэйа обзывает его и требует перестать мучить, хотя сам быстрее и быстрее работает рукой. Дилюк вылезает из джинс и, не сняв трусов, неожиданно уходит в ванную под звонкое «сволочь!», оставшееся за дверью. Дилюк вообще не ощущает душа — тот не отрезвляет, и ему это не нужно. Он выходит, вытирается и повязывает полотенце на талию, а когда появляется перед Кэйей, тот материт его за это, срывает и щипает за задницу. Они снова на диване, в самом долгом поцелуе, который Дилюк помнит и чувствует. Кэйе не терпится, он не знает, куда и за что зацепиться, он щипает грудь, обхватывает шею, начиная поцелуй за поцелуем, и то, насколько он энергичен, Дилюка немного удивляет: ладно он — он успел задремать, пока тот разбирался с машиной, но… А потом Кэйа зарывается в волосы и оттягивает их, и мысль он так и не заканчивает. Кэйа ложится спиной на диван и слабо подрагивает, без следов царапая бледные лопатки, пока Дилюк опускается мягкими, горячими губами к шее, пока опускается к груди и не без доли удовольствия кусает, слыша тихий вскрик и смех, очередное беззлобное «сволочь», после которого Кэйа зарывается рукой в волосы и направляет ниже. Кэйа вздрагивает, когда Дилюк облизывает головку, обводит ее языком, и тут же нервно улыбается, восстанавливаясь в его глазах, словно бы говоря — он так просто не сдастся. В подтверждение своих слов он тянется к косяку, который бросил в других бычках в пепельнице на журнальном столике. Снова щелкает зажигалка. Кэйа затягивается и выдыхает дым в рыжие волосы, которые сжимает, чтобы самому управлять ритмом. Ему нравится то, что он видит, ему нравится жар, который он ощущает, и этого жара хочется еще, хочется больше, хочется, чтобы стало весело — он уже сам подается вперед, толкается под язык и сильнее сжимает корни волос, и постепенно возбуждение выталкивает из его головы любые мысли и планы, особенно когда Дилюк поднимает на него глаза. Кэйа закидывает ногу ему на спину и тихонько постанывает, напрягая бедра и покачиваясь в такт, и Дилюк, почувствовав, услышав, ускоряется, давит сильнее, теснее и жарче, и Кэйа едва успевает оттолкнуть его и снова схватиться за член, а Дилюк — зажмуриться и уже после ощутить горячие капли на щеке. — Черт, прости, — шумно дышит он, тянется и пальцем смазывает сперму, хотя так делает только хуже, но Дилюк молчит. Дилюк улыбается. — Ничего, — в горле немного першит, и он смеется от этого. Лукаво улыбнувшись, он протягивает руку, прося передать ему самокрутку. Кэйа удивленно хмыкает, но слушается и смеется, когда Дилюк заходится кашлем. — Дурной, — выдает он, отдышавшись, поднимает Дилюка на себя и затягивается из его рук. Дилюк смотрит, любуется, а в следующий поцелуй получает порцию едкого дыма и не выдерживает его, кашляет, падая на спину. Кэйа хохочет. — Не умеешь — не берись. Он смотрит на Дилюка, распластавшегося на его диване, в полутемени ночи, земли, комнаты, на голого, с точками-веснушками на плечах, с волосами, лохматыми и мокрыми, на его грудь, мышцы. Кэйа не знает, к чему подступиться и с чего начать, потому что ему хочется всего, сразу, хочется, чтобы Дилюк стонал, чтобы дрожал, чтобы обхватывал его руками или хватался за подушки и закатывал глаза. И снова он нависает, одной рукой докуривает, а другой сжимает грудь, получая от этого явное удовольствие. Когда от самокрутки не остается ничего, он отбрасывает ее. Дилюк ухмыляется. — Нельзя бросать окурки куда попало. Может вспыхнуть пожар. — М-м-м, а ты тут на что? — ведет Кэйа. Между их телами и съехавшим пледом он ищет тюбик смазки и щелкает крышкой, с легкостью выдавливает ее на пальцы, ими ведет по возбужденному стволу, но скользит ниже, а сам наклоняется почти что к губам и мягко мурчит. — Говори, если не хочешь и если не нравится. Дилюк кивает и целует в качестве ответа, и Кэйа чувствует, как он, согнув ногу в колене, плавно отодвигает ее к спинке дивана. Он садится ровнее и ловит каждую секунду того, как Дилюк вздрагивает и как с шумом улыбается, как ведет его, проговаривая что-то вроде «вот здесь, да, да, да», и у него самого, разомлевшего от марихуаны, усталости и секса, от этого нежного голоса и обкусанных до красного губ в груди что-то ломается и мнется с приятным хрустом. Дилюк громче, ему не нужно «держать лицо» и «выглядеть круто с косяком в зубах», он дрожит, мычит и стонет, когда свободной рукой массирует член. От того, как для него всё просто, Кэйа умирает, а когда чувствует, как тот сильнее сжимается вокруг его пальцев, прося ещё, давит интенсивнее, тем самым выбивает из глотки Дилюка серию громких коротких стонов. Когда Дилюк, схватившись руками за подлокотник, извивается и кончает, Кэйа аккуратно выпускает его из своих рук, наклоняется и целует в уголок губы. Они лежат какое-то время, разгоряченные и уставшие, пока Кэйа не чувствует, как грудная клетка под его головой не начинает подрагивать. Подняв голову, он обнаруживает, что Дилюк едва сдерживает смех. — Ты же один раз затянулся, — усмехается он. Дилюк переводит на него взгляд. — Да нет, я вспомнил, что от парамедиков за всю свою жизнь получал только ИВЛ, — он уже не сдерживается и смеется, прикрывая лоб и глаза ладонью. Кэйа поджимает губы; он не может допустить, чтобы наружу прорвался смешок, и тяжело вздыхает. — Дурной, а? И когда ж тебе ИВЛ делали? Дилюк обнимает его и смотрит в потолок. — Восемнадцать лет назад. Я это точно помню, — Кэйа слушает спокойный голос, но совершенно не ощущает спокойствия у себя в груди. — Мы из многоэтажки выносили людей. Было много дыма, и я по глупости отдал маску человеку, которого нес. Они тогда ещё легко снимались, легче, чем сейчас. Ну, надышался. Отключился где-то, как потом говорили. Вытащили, правда. Кэйа не спешит отвечать. Он смотрит долго в стену, туда, где час назад распускали нюни очередные фальшивые возлюбленные. Возможно, думай он о них, то позавидовал бы их ненастоящим чувствам. В конце концов он вздыхает и, рисуя пальцем круги на груди Дилюка, вздыхает: — Мгм. Еще один герой, значит. — В то время да, — Дилюк не противится. — Никогда больше так не делал, хотя пару раз сознание всё же терял. — Ясно. Ну так вот что, лейтенант, — он закатывает глаза, а Кэйа давит руками на грудь, поднимаясь, чтобы посмотреть на него. — Если мне придется тебя откачивать из-за какого-то геройского финта, я сначала сделаю это, а потом хорошенько так тебя поколочу. — Не любишь героев? — Дилюк улыбается и прижимает его к себе. В ответ Кэйа фырчит. — Понимаю. Я тоже не люблю. — Герои… — Дохнут, да. Как мухи. В ту же секунду он поднимает на Дилюка удивленный взгляд, но, спохватившись, закатывает глаза и высвобождается из его рук. Кэйа прохаживается по комнате, позволяя Дилюку пялится на тощую задницу, пока собирает вещи, идет в душ и возвращается, уже в трусах. Дилюка он тоже гонит сначала в ванную, а затем к себе в спальню, и последнего это сильно удивляет. Кэйе нравится удивление на его лице; он усмехается. — Хочешь на коврике спать? Пожалуйста, я не против. Идея спать на коврике и даже на диване Дилюку не нравится. Когда он проходит мимо сквозь дверь, то ощущает ощутимый и хлесткий шлепок по заднице, фыркает, забирается на кровать и с силой тянет Кэйю на себя, намеренно, чтобы он свалился лицом в подушки и грязно, грязно выругался, пообещав больше никогда не курить в присутствии Дилюка.