Музыка перемен

      Книжные прилавки ломились от разного рода литературы для самообучения иностранному языку. Я обошла на два раза длинный стеллаж и только в самом низу заметила отдельную полку с итальянским. Полистав некоторые из самоучителей и совершенно не понимая, какой из них полезнее, выбрала самые толстенные переплеты, ну и, естественно, самые дорогие. Выучить итальянский язык за чуть больше месяца было невозможно, но мне хотелось хотя бы иметь кое-какое представление о звуках, буквах, словах, построении предложений, об итальянской речи в целом. К отъезду я готовилась тайно, без уведомления об этом родителей. Чтобы не поднимать шумихи вокруг себя и не проводить сборы в открытую, ежедневно я откладывала необходимые вещи на специальные полки в шкафу. На первый взгляд они оставались прежними, но происходящие изменения были заметны только мне. В последний день останется бросить приготовленную стопочку одежды в чемодан, закрыть молнию и покинуть дом на месяц. Вместе с Пьеро. О том, что будет по возвращении, думать не хотелось. Ничего хорошего мой отъезд не предвещал.       Жизнь в доме превратилась в унылое существование трех соседей, двое из которых существовали в одной спальне и спали в одной кровати. Мне было больно следить за тем, как рассыпается наша семья. Образец многодетной семьи с отцом во главе и матерью в тылу покосился, съежился, стал трещать и разъезжаться по швам. Мы походили на засыхающий недельный букет цветов в вазе с вонючей водой: клонились книзу бутоны, осыпались лепестки, гнулись стебли. «Где тонко, там и рвется». Эта мысль стала часто посещать меня, особенно по ночам, когда я не могла уснуть и пролеживала часы в темноте, изучая то окно с пролетающими самолетами и их красными лампочками, то темный потолок. Никто не интересовался, что происходит со мной в прокуратуре, как обстоят дела с подготовкой к летней сессии, что будет дальше.       Отец молчал, и от его молчания было тошно. Неизвестно, какой беспорядок царил в его голове, с какими мыслями он засыпал и просыпался. Каменное лицо не выдавало никаких эмоций. Казалось, жизнь его прекратилась в день моего двадцатичетырехлетия, и я ненавидела свой день рождения, свой несносный язык и неумение держать его за зубами. Иногда я уходила к себе в комнату и закрывала руками уши, чтобы не слышать тишины.       Хуже всего было с матерью. Произошло то, чего я не ожидала. Она копалась в личном других людей, ища малейшее подтверждение их отвратной жизни: сын не работает — бездельник; дочь вышла замуж третий раз — шлюха; «да и вовсе их внучка не красавицей родилась, обыкновенный ребенок, как у всех», «у соседки ужасная прическа, будто ее практикант стриг», «соседи никогда машину не моют, грязь ужасная». Как-то вечером по телевизору на одном из федеральных каналов шла передача о «странных» людях — мужчины и женщины, покрытые татуировками, пирсингами и прочим, в чем я не разбиралась, толстые и худые. В эфирной студии публика глумилась и жужжала как осиный рой. Люди походили на озлобленных собак, рвущихся с цепи, — отпусти поводок, и они разорвут на мелкие куски любого, отличного от них. Я с дикостью наблюдала за тем, как волна ненависти из экрана захлестывала мать, она ядовито плевала мерзкие слова в адрес «странных» людей. «Если бы мой сын пришел домой в таком виде, — указала она на забитого от пяток до макушки татуировками парня, — я бы повесилась!» Я промолчала, сглотнув слезы. Максим не возвращался домой, отказывался прислушиваться к правильным речам, которые днем и ночью твердила ему мать по телефону, потому что не смела приехать к нему лично. Там обитал «мальчик», испортивший ее правильного сына. Макс долго не разговаривал, бросал трубку, но она звонила снова и снова. По всей видимости, мать рассуждала так: если это не сексуальный эксперимент, не шутка, не помутнение разума, не весеннее обострение, не привлечение к себе внимания, а осознанный выбор — ее сына тянет к мужчинам — единственный выход был повеситься. Или смотреть передачи о «странных» людях и шпионить за родственниками и соседями, прохожими, чтобы найти в них изъян и порадоваться важному открытию: не одна наша семья богата на «урода». Наверное, ей так было легче пережить. «Люди должны выглядеть как люди! А это посмотри — как животные!» Отказываясь слушать дальше, я затыкала уши наушниками и бродила в них, как привидение, лишь бы не быть посвященной в ее думы. «А быть женатым и иметь каждую бабу подряд, это нормально?» — однажды спросила я, подразумевая Костю. «Лучше так, чем когда твоего сына имеет другой мужик, это противоестественно!» — ответила она. Я чуть не бросила ей спросить у снохи, в какой из приходов мужа с чужой помадой на морде и чужими духами, ей хочется повеситься, но промолчала. Ровно, как и промолчала о том, что Макс посвятил и посвящает всего себя семье, зрителю. В том числе, как пустил жить к себе Влада, не взяв с него ни копейки за проживание, как носится с ним, как с дитем, помогая воплощать детские мечты о детских футбольных площадках. Или о мальчике Саше, живущего без родителей, но ни дня не разуверившегося в том, что их нет на белом свете. Саше без разницы, кто они и как выглядят, лишь бы однажды просто появились на пороге дома и остались с ним навсегда. Или о человеческом облике Удальцова, женатого и многоуважаемого, самодовольного и почитаемого в высших кругах, но чуть не убившего меня, потому что хотел овладеть телом неподдающейся девчонки. И под конец я усвоила еще одно правило: в одном теряешь, в другом приобретаешь. Я приобрела Костю, однако потеряла мать. К таким потерям я не была готова, и сердце рвалось на части вместе с потерей.              Удальцов выглядел счастливым. Он готовился к вступлению на новую должность. Дата конца моей практики опережала дату его окончательного ухода из района, а значит, из нас двоих я уйду раньше. От Нади я узнала, что Иван Николаевич готовит по случаю ухода праздник: заказал аренду ресторанчика, ужин, музыка, все дела. Пригласил всех работников. Естественно, меня, неофициальную тень, никто не собирался звать, да я бы и сама в страшном сне не согласилась принять приглашение. Радовало, что за всеми подготовками к мероприятию и уходу, он позабыл обо мне. Разве что к нему зачастила супруга. Во время обеденного перерыва, в рабочее время. Мы сталкивались с ней в коридорах, в его кабинете, на лестнице. Она парковалась у входа на дорогущей машине, откидывала назад черные длинные густые волосы, сдвигала на нос солнечные очки и медленным шагом направлялась ко входу. Потом так же медленно поднималась по лестнице и рассекала пустоту коридора цоканьем каблуков. Она даже говорила очень медленно, с расстановкой, обводя языком каждый звук во рту. Медленно отпивала кофе, затем медленно подкрашивала губы красной помадой.       День был весьма жаркий, конец мая. Нагромоздив два стула друг на друга, я то спрыгивала, то запрыгивала на сооруженную «лестницу», чтобы то вернуть на место материал доследственной проверки, то взять его обратно. То набивала до самого подбородка стопку материалов и тащила их в кабинет помощнику для проверки. Помогала проверять их, потом проверяли за мной, затем я тащила материалы на подпись к Удальцову. После подписи тащила стопки на отправку. После чего залезла на «лестницу» — достать еще одни материалы по заданию, в которых якобы присутствовали нарушения, но Удальцов был не уверен. Не уверен, что там были нарушения или что было такое задание. Думать о предстоящем празднестве у него получалось куда лучше, чем о работе. Когда стулья пошатнулись, и я дернулась назад, потащив на себя ворох материалов с верхней полки, то все с грохотом упало на пол. В это время в дверном проеме за мной следил Удальцов и только усмехнулся моей криворукости. Вся потная от жары и от испуга несостоявшегося падения, я принялась собирать все назад. Это был последний день практики. И этот день я еще утром вычеркнула в календаре.       После обеда из кабинета Удальцова опять послышался медленный монотонный говор женщины. Точно так же медленно и развязно она покинула прокурорские стены, села в автомобиль и укатила на самой низкой скорости. Таким, как она, некуда спешить. Вообще, зачем торопиться, если все есть? Она просто прогуливается от одной дорогой вещицы к другой, менее или более дорогой. Я призадумалась, на сколько она оценивает мужа?       Под конец рабочего дня Удальцов составил мне характеристику. Взял один из самых распространенных шаблонов для студентов, где все говорило о моей дисциплинированности, ответственности, вежливости с коллективом, трудолюбии, самоотдаче, исполнительности и прочей чепухе. Ни слова о личности и индивидуальности. Пошел вместе со мной к прокурору на подпись характеристики. Пока прокурор ставил подпись и печать, я прикрыла глаза и пустилась в фантазию: вместо характеристики мое заявление об увольнении. Вот сейчас оно будет подписано, и я навсегда исчезну, освободив место для стоящего человека, действительно желавшего стать помощником прокурора по призванию и по желанию.       Уходя, Удальцов сильно схватил меня за локоть.       — Я никому ничего не говорила. Я выполняю наш уговор, — зарычала я.       — Ты о чем? — не понял он.       — Вы обещали и пальцем меня не трогать!       Удальцов побледнел и отпустил руку. В его глазах я прочитала ужасное: он напрочь забыл о том случае.              Перед экзаменами сначала тянулись две лекционные недели: лекции и семинары. С одногруппницами — девчонками с бакалавриата — мы забрались на самый верх аудитории. Учеба протекала вяло и скучно. Пары назначались с утра, потом на послеобеденное время, а затем и вовсе отменялись без известной причины. Группа приходила к назначенному времени и ждала, отсчитывая минуты на часах. Преподаватели не появлялись, пары отменялись; большинство студентов разбредалось домой, не желая ждать следующего занятия и ожидая вторичного результата — препод не явится. И порой оказывались правы, остаток группы дожидался напрасно. Сотрудники деканата лишь разводили руками, мол, ничего не поделать — практикующие преподаватели-юристы.        Но сегодняшняя лекция случилась. Преподаватель, пожилой мужчина, читал лекцию по дисциплине «Актуальные проблемы правоохранительной деятельности». Вообще, полный курс магистратуры юридического факультета заключался в удивительной приставке к различным дисциплинам — «актуальные проблемы». Актуальные проблемы гражданского права, актуальные проблемы гражданского процесса, уголовного права, уголовного процесса и так до бесконечности. Предполагалось, что студенты на занятиях должны вступать в бурные философские беседы о насущных проблемах права, но на самом деле оказалось, что весь поток студентов состоит из взрослых людей с образованием, далеко не связанным с юриспруденцией: химики, физики, врачи, домохозяйки, учителя. Кому-то хотелось хвастать корками юрфака, кто-то позарез нуждался в дипломе о высшем образовании, чтобы не быть уволенным в связи с профнепригодностью. Парни, учившиеся со мной на бакалавриате, отсиживали магистратуру ради отсрочки от армии. И тем самым философии на занятиях не получалось, даже не высекалась заурядная искра в глазах студентов, ибо они плавали в водах права, хуже топора: безумными глазами смотрели на преподавателя и не понимали, о чем ведется разговор. Среди учащейся массы я ощущала себя переростком, пройденным этапом, не понимала, почему нахожусь здесь. От юридического юмора мутило, а от буклетика с прописанными в нем изменениями законов в году хотелось быстрее избавиться.       Лекцию я не слушала, изредка поднимая голову на лектора, рассказывающего истории из своей частной практики. Отвлекаясь от основной темы лекции, мужчина пускался в дискуссии со студентами первых рядов. Обычно любое выступление заканчивалось рассуждениями о коррупции, кто виноват, что делать, как быть, кого искать. Я немного заинтересовалась, но только потому, что тон у преподавателя был слегка насмешливый, когда он выражал всеобщее сожаление студентам, столкнувшимся с коррупционным произволом в университетских стенах.       — Вот я лично не беру! — ткнул лектор себя в грудь. Засмеялся одними глазами. — Но не потому, что я такой принципиальный, а потому что попросту не нуждаюсь в подачках студентов! — и через секунду добавил: — Пока что!       Тогда я полностью заглушила голос преподавателя голосом Пласидо Доминго, заткнув уши наушниками, и погрузилась в самоучитель итальянского языка. Италии, в частности Сицилии, я посвящала все свободное время: география, язык, традиции, культура, кухня. Вопросами об архитектуре, искусстве трясла Артема, который вычитывал мне полный курс, тяжко вздыхая. Пьеро предложил лететь на Сицилию вчетвером. Моему счастью не было предела, я немного окрепла духом и поверила в счастливый конец. Но неожиданно Максим дал сбой, отказавшись:       — Не хочу никуда лететь.       Самыми продуктивными занятиями итальянским были минуты с Пьеро. Для умного вида я отбирала у него очки, натягивала их себе на нос и повторяла за ним словечки и выученные правила, после каждого правильного получая награду — поцелуй. Пьеро покорно отдавал очки, щурился, но не возражал. Пока он следил за моим произношением, я наслаждалась его прекрасными глазами с густыми длинными ресницами и красивыми надбровными дугами, которые то и дело стягивались в неприветливую, на первый взгляд, складочку. Я спешила разгладить ее пальцами или коснуться до нее губами. Мне нравилось брать его вещи, носить его одежду: толстовку, шарфики, рубашки, которые я носила на женский манер, очки как оптические, так и солнцезащитные. Любая вещь приближала меня к Пьеро. В одной его домашней футболке я спала, ощущая мужской запах всю ночь.       Возможно, для других это могло показаться странным, но близости с Пьеро у нас так до сих пор и не произошло. Пьеро не настаивал, не торопил и не подталкивал меня к себе в койку, ровно как и не намекал на имеющиеся у него сексуальные потребности, давно заслуживающие внимания и удовлетворения. Да и о какой близости могла идти речь, если с каждой секундой мой привычный мир, созданный еще до моего рождения, рушился на глазах. Перед тем как я засыпала, молила Бога, чтобы отец на следующий день не ушел из прокаженной семьи с педиком-сыном, чтобы мать и вправду не повесилась, чтобы родственники перестали трещать злыми языками, чтобы Зинаида больше не подливала масла в огонь, порождая новые пересуды. Все узнали о Пьеро, о его внешности. Почему-то всех одолевали опасения за моего парня и брата-педика. «Еще и вместе работают», — как-то странно вели бровью некоторые родные, подразумевая, видимо, что однажды они запрутся в гримерке вдвоем. Я уже не различала слухов, не доверяла родственникам и знакомым, которые доносили до нас сведения то ли из позитивных побуждений, чтобы поддержать, то ли выдумывая гадости на ходу. Я плакала, глядя на Артема, которого не хотела называть по имени мать и которого не воспринимал за человека отец. Иногда ночью мне казалось, что мое тело становится невесомым и начинает раскручиваться в воздухе; от постоянного недосыпа, рыданий и переживаний появились ежедневные тошнота и головокружение. Я боялась уезжать с Пьеро, боялась, что дверь за мной закроется навсегда, как за Максом.       Для Пьеро было ближе, интимнее, если я находилась просто рядом с ним. Чтобы не забывала есть, пить, отдыхать, а если на моем измученном лице появлялась улыбка, он был счастлив. Так уж получилось, что Пьеро сразу же оказался посвященным в мои семейные проблемы, проблемы брата, которые не обязан был разрешать, слушать наши причитания, нытье, но он был с нами, в одной связке. И в минуты, когда Пьеро прижимал меня к себе, я готова была лопнуть от нахлынувших чувств: страха, любви, боли, сомнений, радости и горя. Пьеро крепче сжимал в объятиях, а во мне закрадывалось страшное щемящее чувство. Вдруг и это все закончится? Горит, горит и погаснет? Схлопнется, как мыльный пузырь, и останется одна мутная вода. Вдруг Пьеро разлюбит меня, устанет от моих бед, захочет нормальных отношений, где все влюблены и счастливы, где нет слез и стенаний? «Нет, это не так», — говорила я себе и трясла головой, чтобы опустошить ее от глупых мыслей. Однако, вторя моим сомнениям, всплывали сцены с родительского юбилея. Подумать только, еще в прошлом году отгремели тридцать лет, а сейчас всё на грани разрыва. Я снова трясла больной головой.              В прихожей своей квартиры Пьеро складировал все больше «сладких подарочков». В гримерке появлялись букеты еще больших размеров, в двух я обнаружила записки с любовным подтекстом. Неизвестная Марина нацарапала свой номер телефона. Записку я вложила обратно в букет. Потом спустя время, когда букет был отправлен в мусорное ведро, я пропустила пальцы в то местечко между засохшими листьями, где пряталась записка. Она была свернута и не тронута. Видел ли ее Пьеро или нет? Если увидел, смог бы позвонить и добрать то, чего не давала я? Все чаще к нему стали подходить девушки и женщины после спектаклей, они подолгу беседовали, Пьеро улыбался, но не поправлял очки и волосы. С ними он был спокоен и расслаблен, смотрел так, как привык смотреть на людей: сверху вниз, чуть отстранившись и загородившись невидимой стеной. Я наблюдала за ними и думала, а может, отгораживается он от меня? Дергает очки и волосы, постоянно нервничает и не знает, как послать меня подальше? От вопросов я сходила с ума! Голову настолько распирало, что порой мне приходилось придерживать ее руками. К тому же для полного счастья в один из театральных вечеров заявилась бывшая подружка Влада с приятельницей, и то, к кому они направились сразу же после оперы, не оставило сомнений — поклонница Пьеро. Я рванула туда же и разбила вдребезги ее планы. Я прожигала взглядом несчастную идиотку, а пальцы яростно сжимались. Даже привычный счет до десяти не лишил меня желания вцепиться в пышную шевелюру расфуфыренной куклы и протащить ее по холлу театра! Меня съедала ревность. Вернувшись в этот же вечер к Пьеро домой, я, несмотря на жару, ледяными пальцами набросилась на ремень брюк Пьеро, неконтролируемо хватала его губы своими, и когда ремень не поддался, то заорала, точно базарная баба:       — Ну что ты стоишь столбом!       — Не надо, — мягко произнес он и прижал к себе, баюкая как ребенка. Меня трясла крупная дрожь, я представляла несчастную женщину с разбитой головой на плитке театрального холла. А потом в глаза врезался избитый Артем, кашлявший при вздохе и придерживающий грудь ладонью. Чем я была лучше тех ублюдков? Эту ночь мы с Пьеро переспали вместе, в прямом смысле слова — переспали. На его плече, под сильной рукой, под шепот его губ, я успокоилась и уснула, а проснувшись утром первой, боялась вздохнуть, чтобы не разбудить парня, так и не переставшего меня обнимать даже во сне. Я до конца осознала — потеряю его, и жизнь остановится.              Я прятала одежду на тайную полку, когда вошел отец и застал меня врасплох неожиданным появлением. За это время я отвыкла от его голоса, от того, что он вообще может разговаривать и тем более со мной.       — Думаешь, я ничего не вижу? — тепло сказал он.       — Я не понимаю.       — Я не совсем выживающий из ума старик, чтобы не видеть, как ты пакуешь чемодан.       У меня на голове зашевелились волосы. Я не представляла, что ожидать дальше.       — Ты хоть до отъезда познакомь нас с парнем! С Пьеро! — громко сказал он, когда я хотела встрять, чтобы напомнить имя. — Я все помню. Приводи Пьеро.       Я закивала головой, не решаясь броситься отцу на шею от радости.       Отец продолжил, снизив голос:       — С Артемом тоже нужно встретиться, пока ты здесь. А то я не представляю, как с ним вести себя. Он прям совсем мальчик на вид.       — Ты видел его? — я распахнула и глаза, и рот от удивления.       — Видел! Еще и целуются. Я по-прежнему не одобряю, но пусть лучше у меня на глазах, чем я ничего о них не знаю.       Позже я узнала, что отец первым позвонил Максу.              Тот факт, что отец перешел на нашу сторону, вырвал меня из болота, в которое я втягивалась постепенно. Разом отпустило и стало легко и свободно. Конечно, он был против выбора брата, не одобрял, не понимал его, даже не смирился с ситуацией, но принял как факт. Или так, или по-другому Максим не вернется. И факт он принял вместе с Артемом, как главную составляющую выбора. Отец это прекрасно понимал — без Артема Макса тоже не вернуть. Мне и брату такого начала было достаточно, главное, мы начали пробивать глухой тоннель к отцовскому сердцу.       У матери чуть не случился приступ, когда отец за завтраком сообщил о скором визите «мальчика». Видя, как переливалось ее лицо, я ликовала, вот оно! Вот он, принцип бумеранга! Не хотела видеть «мальчика», так «мальчик» сам придет, и ей придется проторчать на кухне, готовя замечательный обед, в чем я не стану помогать принципиально, ей придется вытащить из шкафа наряд и последним штрихом нацепить милую улыбку!       — Я не потерплю его в своем доме! — защебетала она пискляво, побаиваясь отца.       — Вот сейчас твое мнение никого не интересует. Ради сына придется поулыбаться, если не хочешь, чтобы о твоей или моей смерти он узнал из телеграммы или от Зинаиды. Я не собираюсь последний раз видеть родного сына на своем смертном одре.       Мать хотела что-то возразить, всплеснув руками. Но отец мотнул подбородком и кинул ей: «Ешь молча свою кашу!»       С того родительского разговора я стала собираться открыто. Выставила чемоданы на середину комнаты, укладывала одежду и все, что нужно для поездки. У матери произошел второй приступ — дочь на месяц покидает дом и ни слова ей не сказала.       — Рано или поздно это случится, — успокоила ее я.       — Вы меня в могилу загоните!       — Со мной все будет хорошо. Тебе лучше о Максе надо думать! Сделайте так, чтобы, когда я вернулась, вы не поубивали друг друга.       — Если «мальчик» …       — Артем.       — Да, если этот…       — Артем.       — Если он…       — Артем!       — Артем! Артем! Артем! — Мать вышла из комнаты, повторяя его имя. Весь день она повторяла его так громко, чтобы я слышала, и переспрашивала: — Довольна? Артем! Артем! Артем!              Экзамен по «актуальным проблемам правоохранительной деятельности» принимал как раз тот лектор, который не «брал», пока что. На столе перед преподавателем веером лежали экзаменационные билеты. Без малейшего волнения я выдернула первый с левого края и назвала номер билета: тринадцатый.       — Превосходный билет! Садитесь!       В название вопросов я вчиталась после того, как заняла свободное место прямо под носом у преподавателя. Действительно, превосходный билет: виды прокурорского надзора, права и обязанности прокурора в уголовном судопроизводстве. Хоть в чем-то мне по-настоящему пригодился полуторогодовалый опыт, отвечать я пошла сразу же.       — У вас кто-то работает в прокуратуре? — спросил меня преподаватель.       — Нет.       — Вы сами работаете там?       — Нет, без магистратуры нельзя.       — Собираетесь подавать документы?       — Нет.       — Я к тому веду, что у вас хорошие познания в этой области, с точки зрения практики, не теории.       Я пожала плечами.       — Некоторые студенты практикуются в прокуратурах как общественные помощники, получают опыт определенный, потом вырастают в отличных специалистов.       Я снова пожала плечами.       — Не слышали о таком? — удивленно посмотрел на меня он, отвлекаясь от зачетки, в которой ставил оценку.       — Первый раз слышу об этом!       Я протянула руку за зачеткой. Как бы мне хотелось, чтобы это было правдой, и я никогда не слышала об этом.              На пороге родительского дома мы решили восстать вчетвером. Вместе.       Сперва я и Пьеро заехали за ребятами. У них в эту минуту разгоралась страшная, душераздирающая сцена: брат буквально заламывал руки Артему и насильно пытался вытолкнуть из дома. Тот в домашней футболке и шортах, не готовый к походу в гости, упирался как баран рогами.       — Отлично, сейчас Пье мне поможет тебя выковырять из раковины, — угрожал Макс, и они вдвоем начали тянуть Артема за руки и за ноги.       — Я не могу появиться перед твоими родителями в таком виде, — Артем крутил пальцем по лицу, дотрагиваясь до пожелтевших синяков на нем и до сине-зеленых на плечах и руках.       — Надень что-нибудь с длинным рукавом!       — В июне?       — А что ты предлагаешь?       — Я не знаю.       На самом деле Артем не ожидал приглашения от родителей, и уж точно после всех ужасов, которые с ними произошли, не готовился к скорейшей встрече с родственниками. Я бы поспорила, что визита Зинаиды ему было с лишком! Он паниковал: бледное лицо, отчего желтые ссадины проявились так четко, будто он уснул в яичных желтках; бешеный взгляд; длинный рукав действительно был бы лучшим вариантом — от волнения Артем то и дело покрывался гусиной кожей, теребил свои тряпичные браслеты и закусывал губы до крови.       — Не трогай их, — прошипел Макс, когда Артем зажевал нижнюю губу.       — Только тебе все можно! — фыркнул тот.       — Мне можно! А ты не трогай!       С горем пополам мы двинулись к родителям. Артем сидел на заднем сидении и толкался коленями в мое сидение, то есть как раз мне в спину.       Послышался возбужденный шепот Макса:       — Прекрати это делать.       — Я не замечаю за собой.       — Не вынуждай меня, иначе я наброшусь на тебя!       Я рассмеялась над ними и крепко сжала пальцы свободной руки Пьеро. «Ребят, все будет хорошо!» — произнес он.       Мама не улыбалась, отец тоже. Несколько секунд колеблясь, подавать или не подавать Артему руку для приветствия. Папа был смущен хуже мальчишки на первом сентября. Пожатие было мгновенным, и отец отпрянул, тут же почувствовав за собой вину. Артем в ответ кротко улыбнулся.       За спиной загрохотал Костин голос, и я почувствовала облегчение. Брат по-хозяйски вломился в дом и большими руками протолкнул всех толпившихся в прихожей.       — Что на пороге стоим, не проходим? — прогремел он.       Костя стал спасением. Из него получился настоящий юрист-дипломат, вот кому пять лет на юридическом факультете пошли на пользу. Он ловко маневрировал между всеми, задавал нужный темп беседе, изворотливо заполнял тишину, следил за опустевшими тарелками и бокалами, в общем, вел себя как рыба в любимой воде. «Какой пронырливый тип мой братец!» — шутливо подумала я. Неужели понадобилось столько долгих лет, столько мучений, хождений по адовым кругам, чтобы понять, кто мы и что значим друг для друга? За столом мысленно я молилась и клялась своим счастьем, чтобы все наладилось!       Мама разговаривала с Пьеро, интересовалась его жизнью, интересами, устоями и моральными принципами. А от его насмешливой улыбки одними уголками губ немного растерялась. Пьеро был зажат, тверд как камень и непроницаем, все как обычно, как и в первый день нашей встречи. А его тяжелый взгляд черных глаз из-под черных бровей, да еще и в черной оправе, наверняка пробрал мать до мозга костей. На переносице взлетала складочка, пальцы тянулись к очкам и идеальным прядям. В одно из таких мгновений я перехватила его пальцы и крепко сжала, чуть погодя поцеловала его ладонь, что не ускользнуло от матери.       Артем же, полная противоположность Пьеро, не мог подавить своей дружелюбной натуры, мягкой и доброй. Хоть и до одурения стыдился, однако разбрасывал улыбки с широкой щедростью. «Еще полчаса, и ему окончательно снесет крышу: пустит свои особые флюиды, свои знания, речь и очарует родителей, как сделал это с Костей» — надеялась я. Через двадцать минут он с матерью болтал о ландшафтном дизайне и об интерьере, об экзотических растениях, о способах их высаживания, созревания соцветий, размножении. Я же поразилась: сколько информации теснится в его голове? Но больше всего меня порадовало, когда Костя, хлопотавший над гостями, встал позади Пьеро и Артема и приобнял их обоих за плечи, с гордостью объявив: «Мальчишки не курят». Курить ушел с Максом — шептаться. К несчастью, за пустой тарелкой и бокалом его законной супруги следили я и мама. В том, что ребята понравились матери, была заслуга именно Кости — мать поверила любимому сыну, Костенька лгать не мог, если принял он, значит, есть над чем призадуматься. И, кажется, маму отпустило на чуть-чуть, по крайней мере, желания повеситься больше не возникло.              Вечером отец задумчиво сказал:       — И все-таки Ира из всех троих мне определенно по душе.       Мы с мамой подняли на него любопытные взгляды.       — Потому что она девушка, — хмыкнула мать. — Давай, скажи обратное, порадуй Зинаиду!       С той же задумчивостью и серьезностью отец продолжил, обращаясь ко мне:       — Эти двое нахалов крепко держат тебя с Максимом за горло.       — А в паре Костя — Ира кто кого и за что держит?       — Нечему там держаться. А эти зубами вцепились и не отпускают хватку. Один с виду мальчик, второй очкарик, а самим палец в рот не клади. — Отец ласково улыбнулся и потрепал меня по голове: — Совсем пропадешь со своим попрошайкой!       — Это плохо? — спросила я.       — Для меня — да. Ладно, мать, спать пошли.              После закрытия театрального сезона я впервые поднялась на борт самолета. Позади остались город, прокуратура, мерзкий Удальцов, долгие и мокрые прощания с мамой, мужское скупое объятие с папой, любимый удушливый братский захват и даже сообщение от Зинаиды: «Хорошего отдыха». Я даже представила, с какой кислой миной она набирала текст. Впереди меня ждали сицилийские каникулы! С Пьеро.