Flatline

      Гониль:       — Что здесь происходит?! — взревела ваша начальница, когда около полуразрушенного здания притона остановился автомобиль — непримечательный чёрный, но явно полицейский. Легавые уже приезжали сюда пару дней назад, когда одну из твоих боевых подруг нашли в реке обдолбанной и мёртвой. Ты о ночи её смерти не помнила ничего, потому что была обдолбана тоже, и сейчас у тебя нервно чесались запястья.       — Следственный эксперимент, для проведения которого мне совершенно не нужно ваше согласие.       Необычный мужчина с тонкими голубыми прядками в волосах, приехавший вместе с полицейскими, при вас надевает медицинские перчатки и явно повышает голос, чтобы его было слышно не только коллеге-водителю, но и скучковавшимся проституткам. Ему никто пока что не собирался мешать, и ты могла, высунувшись из-за плеча ещё одной боевой подруги, повыше и покрепче, чем ты, рассмотреть получше его ледяной взгляд.       — Девушки, встаньте в ряд и вытяните правую ладонь от себя на такой высоте, — он ставит ладонь на уровне своего плеча, показывая пример, и терпеливо ждёт, когда каждая из вас поставит ладонь нужным ему образом. Ты не знаешь, для чего это надо, но почему-то слушаешься, хотя остальные проститутки явно не в восторге от его наглости. Но даже самая вредная делает так, как он сказал.       Он проходится вдоль ряда и к ладони каждой из вас прикладывает свою — совсем ненадолго, чтобы мимолётно что-то оценить и проверить. Не смотрит ни на кого и никуда, кроме рук, не меняется в эмоциях нисколько и всех девушек оставляет позади, но… около тебя почему-то останавливается. Касается, прикладывает точнее, выравнивает пальцы, и ты, отвлёкшись от реальности, с умилением замечаешь, что у вас совершенно одинаковые ладони. А потом тебя за руку вытаскивают из рядка вперёд, и коллега-полицейский явно напрягается, но эксперимент ещё не закончен.       А когда он заканчивается, ты остаёшься стоять одна, выделенная из всех. Необычный мужчина с голубыми прядками в волосах снимает перчатки и без каких-либо объяснений садится на переднее сидение полицейского автомобиля. Его коллега просит тебя проехать с ними и совсем невзначай надевает на твои запястья наручники.       — Суть эксперимента была в том, что у убийцы такой же размер ладони, как у меня, — поясняет необычный мужчина, которого ты теперь можешь рассмотреть из первого ряда. И нисколько взгляд у него не холодный, а только серьёзный и очень своей работе преданный. — Разница в том, что субтильная девушка не смогла задушить свою подругу одними руками, и ей пришлось навалиться на горло всем весом, чтобы сломать подъязычную кость.       — … думаете, её кто-то задушил?       Он закатывает глаза в ответ на твою фразу, но ты даже предположить не пытаешься, почему. Тебе гораздо больше интересно наблюдать за тем, как от нервного глотка под кожей перекатывается кадык, задевая воротник белой рубашки.       — Я не думаю, я знаю. И задушила свою подругу по несчастью именно ты.       Проходит ещё несколько экспертиз, каждая из которых указывает на тебя, как на убийцу, но ты, сидя в изоляторе и сходя с ума от ломки, даже не пытаешься вспомнить хоть что-то из той ночи, в которую вы, вообще-то, вдвоём были на вызове и в которую, возвращаясь «домой», ты свою коллегу задушила, небрежно скинув тело с моста. Ты вспомнишь об этом уже в судебной камере и сознаешься, а подняв от пола ошарашенный взгляд, наткнёшься на чужой — его — взгляд ответный, но настолько холодный, как будто между рёбер всадили лезвие.       Чонсу:       Тебе некомфортно. Ты давно не чувствовала себя так — работа проституткой как-то не предполагает стеснений, сомнений и изящной нерешительности, — потому совершенно не помнила, как с такими чувствами справляться.       Твой клиент смотрел на тебя, как на выложенное на витрине мясо — не как на девушку, не как на объект вожделения и похоти, не как на ту, кто будет из кожи вон лезть, лишь бы ублажить его. Он не видел в тебе никого — видел услугу, которую покупает, как покупают кусок повкуснее.       Не говорит с тобой. Взглядом показывает на пол возле своих вальяжно разведённых коленей, безмолвно приказывает тебе сесть и быть послушной так, будто от этого зависит твоя жизнь. Твоя жалкая, проданная в рабство чужих желаний жизнь.       Ты начинаешь дрожать. У тебя холодеют руки, тебе натирает вычурное кружево белья, тебя качает и шатает на каблуках, на которых ты ходишь, казалось, всю свою жизнь. Он красив, ухожен и молод, но тебя отталкивает от него едва ли слабее, чем от немытого старика, — ты его боишься, как боится добыча загнавшего её в угол хищника.       И ты начинаешь сбиваться. Едва ли не падаешь на пол к его ногам, очень долго возишься с застёжкой его брюк, ведь руки тебя совсем не слушаются. Тебе не говорят ни слова, но на плечи давит взгляд — снисходительный и заранее прощающий тебе все твои мелкие огрехи; как будто ты только учишься быть вкусным куском; как будто ты в первый раз стоишь перед снявшим тебя мужчиной на коленях.       Ты благодарна ему за то, что он тебя не касается — одна его рука лежит на подлокотнике обшитого велюром кресла, вторая поддерживает голову, словно он скучает наблюдать за тобой и вот-вот заснёт. Ты не знаешь совершенно ничего — ни его имени, ни его возраста, ни цены, которую он за тебя отдал и которую ты должна отработать. Ты знаешь только то, что полувставший член нужно обласкать и крепко-крепко отсосать.       Ему с тобой неинтересно. Строго оценивающий взгляд обскользил тебя всю, начиная корнями чуть отросших после окрашивания волос и заканчивая тонкой шпилькой туфель, в которых твои ноги смотрелись обворожительно длинными и худыми, и тебе лишь чудом удалось удержаться от того, чтобы беспомощно заскулить и попросить пощады. Ты брала в рот его член так глубоко, как только могла, и старалась, старалась, старалась…       Ладонь, мягко лёгшая на твой затылок, едва ли не прибивает тебя, и тебе кажется, что это должен был быть удар, должно было быть не только страшно, но ещё и больно… но тебя лишь осторожно оглаживают по голове. Тебя не дёргают за волосы и не насаживают ртом на стояк до хрипов и рвотных позывов, но ты всё равно готова расплакаться, неровными и уродливыми разводами растекая тушь и густые тени по лицу.       Когда ты глотаешь всё-всё до капельки и отстраняешься, в тебе вдруг воскресает надежда на то, что ты справилась, что ты смогла понравится, что у тебя получилось. Тебе очень хочется на его лице увидеть хоть тень, хоть маленький отблеск удовлетворения, а его взгляд ощутить на себе не остро-колючей волной, а ласкающим ветерком… но ты слишком многого хочешь. Единственное, что меняется в твоём клиенте, на которого ты осмеливаешься посмотреть, — оттенок губ, ставший чуть более насыщенным, словно кто-то покусал. И ты очень хочешь, извиняясь ни за что, покусать сама, но тебя вновь прибивают взглядом к полу — чтобы не мешала поправить одежду и уйти, так и не сказав ни единого слова.       Джисок:       — На, сделай пару тяг.       И ты делаешь. У Джисока выражение лица совсем жидкое, перетекающее с оскала на улыбку и обратно, переливающееся всеми оттенками боли, гнева и наслаждения. Он едва ли стоит на ногах, у него перед глазами плывёт тоже, но вы не стесняетесь курить криво закрученный косяк прямо на детской площадке — в пять утра некому вас остановить и отчитать. На тебе его толстовка и нет трусов под короткой юбкой, но ты сидишь, грязная и помятая, на ледяном заборе, а он рассказывает про то, как однажды видел где-то в листве прямо вот на этом дереве Господа. Прикольный такой мужик, жалко, что мудила конченный. И ты Джисоку веришь, ведь у самой за спиной стоит Дева Мария.       Косяки горькие и невкусные, но кроет после них так сладко и так приятно, что ты не знаешь, кончишь сейчас или описаешься, но чувствуешь себя на слабых-слабых ногах так классно и удивительно, что тебе ничего не надо больше. Когда Джисок маячит перед тобой, весь такой пёстро-яркий от синяков и ссадин, с крашеными в розово-синий волосами, тебе всегда хочется сахарной ваты, и ты несколько раз покушалась на то, чтобы вместо неё сжевать ему чёлку или отросшие кончики на затылке, но Джисока не брало так сильно, как брало тебя, и он тебя останавливал. А потом тебе хотелось целоваться, но у него всегда то челюсть болит, то губы разгрыз, и он вечно динамил тебя, но зато никогда не жаловался на то, что на тебе нет трусов и что голую задницу видно из-под юбки, когда ты наклоняешься за упавшим из рук телефоном и чуть не летишь следом на землю.       — Я хочу от тебя детей, — пытаешься сексуально прошептать ему на ухо, но получается только обиженно надуться. Под трипом ты себя и своё расползающееся слоями тело не понимаешь совсем, но отчаянно нуждаешься в том, чтобы между твоих замёрзших ног был его член, желательно мокро-мокро и по самые яйца.       — А я не хочу от тебя болячек нахватать, — говорит, вроде бы улыбаясь, но в следующую секунду скалится, словно хочет твой череп размазать по стенке, а в следующую секунду гладит тебя по голове и прижимает к груди, как самое родное сокровище. Потому что Джисок себя под трипом не понимает тоже.       И тебе нравится спать на нём сверху, пока вы оба на старой гнилой кушетке, только вот одним прекрасным (нет, конечно же, — во рту словно стая кошек нагадила, хочется пить и писать, но трусов на тебе по-прежнему нет, а задница без ладони Джисока на ней очень сильно мёрзнет) утром ты просыпаешься одна, а в квартире слышишь не радио, а перекличку голосов.       — Да чувак, в душе я не ебу, кому и сколько эта шваль должна, — голос у Джисока будто улыбается, но ты видишь в отражании зеркала, как твой старый и очень плохой знакомый держит его над полом за грудки. — Нужна тебе? Забирай!       — Так просто свою подругу сдашь? А если я ей шею сверну или нож под ребро?       — Пф-ф-ф, да похер. Мне не всралось, чтобы она своей пиздёнкой в моём доме заразу таскала. Её ж переебли все, кому не лень, ты с неё немного поимеешь.       Твой старый знакомый скалится, но Джисока отпускает, демонстративно стряхнув руки — как будто мараться об эту грязь не хочет. А тебя вот на руки рывком поднимает и уносит из квартиры, так и не дав отыскать трусы или хотя бы пописать. И ты не знаешь, за какое мокро тебе стыдно больше — на щеках или между ног.       Сынмин:       — О времена, о нравы!       Вам с девчонками смешно — начальник никогда, наверное, не привыкнет к тому, что в его холимом и лелеимом малиннике завёлся чертополох. Но вы-то сами знаете, что Сынмин хороший — помогает стирать макияж, мажет заживляющим синяки и ссадины, уносит вас, смертельно уставших, по постелям, если вы вдруг засыпаете в гостиной. У вас приличный бордель и понимающий коллектив, а ещё расширенный ассортимент — для тех богатеев, которым гораздо больше нравится играть с молодыми и красивыми парнями, а не девушками. Сынмин пока что у вас один, но он уже окупился с лихвой, потому начальник не жалуется, когда днём он ненадолго убегает по своим каким-то личным и мирским делам, ведь он всегда возвращается после захода солнца, с яркой улыбкой и полной готовностью к тяжёлой ночи.       И даже когда под утро едва ли переставляет ноги, когда его отымели до такой степени, что ни чувствовать, ни существовать не хочется, он через силу остаётся собой ярким и сияющим, даёт кому-то из вас, нежных цветочков, проплакаться в его крепкое, испещрённое синяками плечо и подышать чуть спокойнее в бережных объятиях крепких, но ласковых рук. Сынмин, как бы ни было тяжело, не показывает, насколько ему плохо, и не сдаётся, даже если он у вас один, даже если клиентов у него за ночь больше, чем у нескольких девчонок вместе взятых, даже если самого тянет сорваться в истерику и разодрать что-нибудь (особенно себя самого) в клочья.       И ты, смотря на него, не сдаёшься тоже.       По крайней мере, пытаешься не сдаваться, к каждому своему клиенту относясь так, как наложницы относились к императорам в древности. Ты не позволяешь себе думать, что жизнь тяжела, невзрачна и полна лишь боли, унижений и жестокости — ты улыбаешься девчонкам тоже, тоже даёшь им своё пускай и не крепкое, но искреннее плечо, тоже заботишься и берёшь ответственность за то, чтобы успокоить и помочь.       И пытаешься не сдаваться, когда застаёшь Сынмина в моменты слабости. Тебя саму тянет бессильно рухнуть в постель и забыться беспокойным сном, но ты силишься, стараешься выглядеть уверенно и стойко, когда Сынмин слоняется, словно призрачная тень, по микроскопической кухоньке борделя и едва ли чем-то шумит. Он не ложится спать сразу, долго-долго курит сначала, смотрит куда-то вдаль через заляпанное и годами немытое окно, и его взгляд всегда в это время такой потерянно-стеклянный, что тебе становится страшно — что же кипит и варится у него в голове, из которой он никогда наружу ничего не выпускает.       Он самый сильный из вас — и потому смотреть, как он в конце концов сломался, было больнее всего.       Ты помнишь, как поймала его на руки, как подставила под тяжёлый лоб своё узкое костлявое плечо, как обняла за крупно дрожащие плечи и как шептала что-то совсем спутанное и бессмысленное, но что-то, что Сынмину должно было напоминать, что он живой, что он тут не один, что ему, такому сильному, есть, кому доверить свои слабости. Ты помнишь, как срывался до измученного хрипа его голос, как обжигали и тут же холодили кожу его жгуче-солёные слёзы, как аккуратно спиленные под корень ногти царапали со скрипом деревянный пол и вгоняли в тонкую кожу занозы.       И ты помнишь, что тогда Сынмин был не просто тёплым — горячим, как тлеющий огонёк.       И потому, когда его не стало, у вас в приличном борделе и понимающем коллективе сделалось холодно и темно.       Хёнджун:       В первый раз тебя выводят из закрывающегося поздно утром бара, когда ты напилась настолько, что не могла уйти оттуда сама. Тебя, испачканную потёкшей косметикой и споткнувшуюся прямо на крыльце, тогда подхватил на руки какой-то ушлый мужчинка — ты уже даже не помнишь, какой именно, ведь у тебя их было столько, что даже попытаться посчитать страшно. Уведённая в его постель и пригретая тяжёлым телом на кисло пахнущих простынях, ты даже не попыталась задуматься, что нельзя столько пить и тем более пить в одиночку.       Во второй раз ты, напившись вместе с подружкой, слишком уж разошлась, вас двоих хотели вывести насильно, но ты совершенно не собиралась прекращать веселье. Секьюрити пришлось подхватить тебя под руки и мягенько выволочь из бара на всё то же крыльцо. Забирать тебя некому, ты вдрызг пьяна и одинока — от этого становится так противно и тошно, что ты, ковыляя к автобусной остановке, начинаешь громко плакать навзрыд и требовать у Вселенной хотя бы кусочек внимания, пускай даже от самого невзрачного мужичонки — ведь ты сегодня такая прекрасная и такая ничья.       Третий и четвёртый разы заканчиваются почти так же, а после… Считать все разы, когда ты напиваешься до беспамятства, так же бесполезно, как считать всех твоих мужчин. До тех пор, пока тебе хватает на одежду, косметику и выпивку, ты счастлива и довольна собой, ты цветёшь и гордишься, у тебя всё в этой жизни замечательно и даже чёртовы охранники тебе не помеха — если ты не можешь веселиться в баре, значит, будешь веселиться за его пределами.       Но даже самому ангельскому терпению приходит конец.       Ты взвизгиваешь со смеху — так, что у бедного бармена, стоявшего за стойкой около тебя, стреляет в ухо, и он растирает его ладонью. И как он смеет! У тебя ведь прекрасный голос! И все твои мужчины всегда были в восторге от того, как ты в стонах надрываешь его. Всё понятно — он хам и подлец! Ты вскакиваешь со стула и едва не падаешь с высоты своих каблуков, но, возмущённо надув щёки, начинаешь ругаться — взмахивать руками, перекрикивать музыку, оскорблять и переходить на визг…       А потом тебя кто-то очень больно хватает под локоть, намеренно впиваясь кончиками пальцев в тело. Ты визжишь ещё сильнее, но еле слушающиеся тебя ноги переставляешь по полу, противно цокая шпильками в глухой тишине, оставшейся от твоего слишком громкого голоса. По пути ты замечаешь, что выволакивающий тебя парень совсем молодой и достаточно худой для секьюрити, но возмутиться этому ты не успеваешь — он слишком крепко держит тебя за руку и слишком быстро идёт к запасному выходу.       Дверь открывается и выходит в тёмный закоулок, где нет никого и ничего. Рассмотреть, впрочем, у тебя не выходит — тебя резко поворачивают лицом к себе и, совершенно не медля, наотмашь бьют по лицу. Но, упав на сухой асфальт, ты первым делом чувствуешь боль в коленках и руках, которыми тормозила — на пару мгновений онемевшее лицо начинает болеть позже, хотя и намного сильнее; это заставляет тебя зареветь во весь голос и брызнуть слезами из глаз — чтобы как-то разбавить плюхнувшую из носа кровь.       — Ещё раз увижу здесь — по асфальту свои мозги собирать будешь, — чужой голос оказывается неожиданно тяжёлым для молодого парня, и ты боязливо оглядываешься, но в темноте различаешь только тёмно-рыжее пятно головы и светлые пятна рук от рукава до перчаток. — Об такую, как ты, даже руки марать противно.       И он уходит, не желая слушать и слышать твоих завываний и мокрых всхлипов.       Джуён:       На торжественный банкет ты собиралась так, как не собиралась, наверное, никогда в жизни. Тебе нужно было выглядеть соблазнительно, но не слишком вычурно. Ты должна органично сливаться с толпой, но при этом выделяться на её фоне. Ты должна быть статна и великолепна, но при этом не казаться напыщенной и высокомерной.       Ты подбирала образ несколько часов, но результатом оказалась более чем довольна — строгое чёрное платье, неброские, но изысканные украшения, подчёркивающий форму твоих глаз макияж и совершенно чарующий блеск в глазах идеально дополняли друг друга, делая тебя той самой женщиной, вслед которой мужчины сворачивают головы.       За обольщение сына господина Ли тебе заплатили крупную сумму, и ты собиралась отработать её по максимуму. Тебе не дали никаких вводных о том, почему ты это делаешь, и у тебя на выбор было несколько вариантов — подставить его и очернить его репутацию; сорвать важные переговоры и решение вопросов бизнеса; рассорить его с его избранницей и спровоцировать скандал. Но выбирать тебе не особенно-то хотелось — Джуён молод и красив, потому тебе будет даже в удовольствие провести с ним ночь.       Твой план безупречен и точен: вы заводите непринуждённую беседу, Джуён поддерживает разговор и обходится с тобой совершенно галантно, учтиво и вежливо, как обходятся друг с другом люди из действительно высшего света. Время, отведённое банкету, пролетает так, как будто он длился считанные минуты, но эти минуты кажутся тебе целой вечностью, наполненной приятным общением и тёплыми эмоциями. Джуён оказывается не только красив, но и умён, весел, эрудирован и опытен в своей работе (в компании отца, разумеется). Ты боишься допускать мысль о том, что вдруг очаровалась им — это он должен влюблённо смотреть на тебя и желать сделать тебя своей женщиной, пускай только и на одну ночь, — но, тем не менее, с Джуёном ты чувствуешь себя легко и свободно, как чувствуют себя влюблённые девочки рядом с избранником.       Вы заходите в лифт, который должен спустить вас с пятнадцатого этажа на первый, и ты, делая вид, что неловко оступилась, льнёшь в его тёплые объятия, бережно разглаживая отутюженные лацканы пиджака. Одно «неосторожное» движение головой, и ты сможешь почувствовать вкус виски, осевший на его губах, но перед тем, как вы поцелуетесь, Джуён, мягко придерживая тебя за талию, улыбается:       — Понятия не имею, сколько отец заплатил тебе — наверное, с пару твоих месячных зарплат, — но… ничего не выйдет, Т/и.       Ты делаешь вид, что совершенно не понимаешь, о чём идёт речь, и Джуён, совсем легко рассмеявшись, берёт твою ладонь в свою:       — Без каких-либо прикрас, Т/и, ты — потрясающий человек, очень приятный собеседник и… действительно стоящий своих денег специалист, но…       Он наклоняется к твоему уху, чтобы мягко шепнуть:       — В постели я всё равно предпочитаю мужчин.       Тебя будто окатывает ледяной водой из ведра — даже мурашки бегут по коже. Джуён — гей? Ты не хочешь верить в это, потому что знаешь — с такими манерами и воспитанием у него явно нет отбоя от поклонниц. Может, это ты что-то не так поняла?..       Лифт останавливается на первом этаже. Джуён, всё ещё держа тебя за руку, мягко целует костяшки пальцев.       — Спасибо за прекрасный вечер.       Его лукавая ухмылка не сулит ничего хорошего, но, видя её, ты чувствуешь себя одновременно поверженной, одновременно умиротворённой и счастливой. Из лифта вы выходите как будто друзьями — без неловкостей и стыда, как будто крупная сумма на счету тебе привиделась, а на банкет тебя позвали просто так, просто чтобы ваши с Джуёном дороги хотя бы раз пересеклись.