Тигр может вас только сожрать; спрут — о, ужас! — высасывает вас.
Виктор Гюго
Кровь стекает с края сцены и смешивается с неоновым светом. Два поломанных тела и неподвижная, как истукан, Нему напоминают какие-то модные интерьерные украшения. Ямми прикидывает: ему не составит труда вынести с ноги полстены. Вот только с пустыми руками, без добычи, они отсюда не выйдут. Айзен-сама такого не простит. Тут и без десятого Эспады найдется, кому выломать двери. Только почему вместо мощных ударов раздается жалкий стук? Почему никого все еще не затаптывают копытами каблуков? Кровь горячит кровь. Закон природы. Что за публика будет такой вялой после кровавого месива?! Где хоть паника, если на то пошло?! – Газ, – улыбается Заэль. – Интересно, кто еще успел принять меры. Маленькая шкатулка открыта, внутри нее что-то стеклянно блестит. Капсула или пробирка — теперь уже пустая. Теперь роль этой капсулы играет весь зал. Ямми лезет в нагрудный карман за платком, который по протоколу должен там быть, и даже есть, — и понимает, что уже поздно. Пан или пропал. Ему кажется, что температура повысилась. – Тебе не надо, – утешает его Заэль. – Ты же со мной. Любители ощущений начинают падать, словно спелые груши с веток. Там и сям с дребезгом рушатся зацепленные рукавами бокалы и столики. У дверей – целые курганы синтетических тряпок, немудрено, первыми на выход рванули богатые детки, которым нравилось поиграть с имплантами. Изумленные лица становятся сначала умиротворенными, потом блаженными, а потом – еще более изумленными, будто они закинули сразу по блистеру таблеток одним глотком; упавшие постанывают, их руки дрожат и сплетаются пальцами, ноги – щиколотками, бедра ритмично двигаются взад-вперед, будто в бессознательном танце. Похоже, что доктор Маюри подарил им длинный и яростный эротический кошмар. На ногах остаются профессионалы. И их явное большинство, хотя и они шатаются. За барной стойкой кто-то баррикадируется стульями, между опорных колонн мелькают черные фраки. Вокруг Заэля и Ямми образуется заметная прогалина, превращающая их в легкую мишень, но никто не стреляет – там, где залегли чьи-то агенты, подчиненные Маюри уже взмахивают блестящими катанами. Крики и шум драки вспыхивают и затихают тлеющими очагами в темноте. Десяток рослых японцев обходят двух Эспад плотным полукольцом и ждут команды. К ним явно особое отношение. Эфир молчит. Улькиорра, возможно, даже не знает об их положении. — Ну вот и везуха! — ухмыляется Ямми. У него давно чешутся руки поломать чужих костей. — Жди, — острые ногти Заэля пробегают по его локтю. Чего и как долго ждать, Ямми приходится решать самому. Резная маска сфокусирована на человеке напротив. — Набрался храбрости вооружить своих олухов ножичками, Куроцучи? — Для доброго дела мне капитан Зараки одолжил своих, — любезно щерится Маюри. – Я почти поверил, что ты для разнообразия сделал самый обычный афродизиак, – разводит руками Заэль и делает маленький шаг по направлению к сцене. – Но нет. Что бы ты ни делал, у тебя выходит оружие. Ты неисправим, Куроцучи. – Тебе просто не хватает таланта превращать всё в оружие, Гранц, – улыбается сверху Маюри. – Завидовать нехорошо. Лучше скажи спасибо. Я, как-никак, обескровил целую плеяду организаций, докучавших и нам, и вам. — И кучу невинных жертв в придачу. Как неряшливо, — Заэль делает еще шаг, словно медленно танцуя. Естественно, он знаком с Маюри Куроцучи. Два таких поехавших ублюдка просто не могли не пересечься раньше. И конечно, Улькиорра знал с самого начала. – Тебе ли не знать, что такое невинность, моя дорогая Развратница! – доктор Куроцучи разражается смехом. – Я пустил слух так, чтобы все они сами начали меня искать. Вот тебе и урожай. На несколько десятков гражданских – полный зал агентуры. И самая аппетитная рыбка в сеть пожаловала. «Эспада»! Люди, только что стонавшие с закрытыми глазами, корчатся в конвульсиях. Рты в пене, кровь из ушей и носов, странные позы, будто растянутые во времени и пространстве схватки не на жизнь, а на смерть. – Не боишься потерять последних клиентов? – спрашивает Заэль. – Я же как раз невинная жертва! – Маюри издевательски заламывает руки. – Сразу несколько грабительских покушений, террор, такое расстройство. Я впаду в депрессию и удалюсь в лабораторию, чтобы хорошенько изучить тебя и твоего дружка, Гранц. Вы попались, как только поехали в этот отель, вы с этим твоим... орангутаном. Раньше у тебя был лучший вкус… – Ты как меня назвал, старый хрыч? – Ямми сжимает кулаки. В крови тлеют угли. – Между прочим, я – Децима Эспада, Гнев Божий! – Так ты не лишен дара речи! – Маюри хлопает в ладоши – в воздухе свистит длинный ноготь. – Очень хорошо! Может, ты сам мне скажешь, с какой обезьяной согрешила твоя матушка? – Уж точно не с такой обезьяной, как ты! – Ямми пытается призвать более остроумный ответ откуда-то из своей босоногой юности на набережных Кадиса, но мысли слипаются, как полурасплавленный сыр. – Нему! Куда Акон подевался? Пусть вызывает подъемный кран, чтобы вывезти отсюда эту образину! – Маюри вздыхает. – Заботы, заботы… Мёртвая композиция на сцене начинает шевелиться, по кровавой луже проходит рябь. Жизель, живучая сукина дочь, стонет, приподнимается над своей подружкой и начинает хлестать ее по щекам: – Бамби! Крошка! Маюри оборачивается. Бамби открывает мутные глаза, хрипит, мотает головой и мычит. «Жж... иззи... н-нет…». У нее должны быть пробиты легкие, то-то крови столько. – Хи-хи-хи, – напевает Жизель и пальцами выковыривает из груди у Бамби одну за другой зазубренные стрелки, кидая их на пол. Падает морской звездочкой ей на шею, слизывает кровь и воркует: – Что за милый трупик, Бамби, душка! Я не могу! Хочу тебя полностью! – Кхм, – говорит Маюри довольно громко. — Кхм. Но для Жизель он больше не существует. Жизель пускает слюни на серое испуганное лицо Бамби. Пинком раскидывает в стороны ее ноги, задирает короткую юбчонку и приспускает блестящие лосины. И, тяжело дыша, пристраивается к слабо подергивающемуся трупу, наскоро смазав себя кровавой рукой. Ямми впервые жалеет, что хорошо поужинал. – Куроцучи, – с тоской говорит Заэль. – Ну почему ты не можешь нормально сделать элементарный афродизиак? – Нему! – скрипит Маюри. – А ну напомни им, что никто не смеет меня игнорировать! А этих двоих – взять, да не повредить! Смертоносный свист рассекает воздух, Жизель визжит и влажно шлепается в красную лужу. Заэль делает молниеносное движение и закидывает что-то себе в рот – если бы Ямми не спрашивал, в жизни бы не увидел, что это маленькая розовая таблетка. Черные кимоно загораживают их друг от друга, чужие руки повисают на Ямми, оттаскивают от Заэля, пытаются повалить на пол. Наконец-то! Ямми – в своей стихии. С рыком он стряхивает их с себя, низко наклоняет голову, сцепляет зубы и идет вперед. Удар, блок, выпад, и чужие твердые кости с глухим хрустом становятся мягкими, и из открытого рта человека летит кровавая слюна, и на его место встает другой. Под тугими поясами и многослойными кимоно – точно такая же плоть. Ямми движется сквозь нее, как через творог, вперед, только вперед; после первых же ударов на нем разлезаются по швам рукава тесного смокинга, он обрывает их совсем и бьет, без уловок, по лицам, челюстям, ребрам и животам, лишь покряхтывая, когда принимает удары, которые ему как слону дробина. Кто-то кричит – высоко и долго, словно морская птица. Похоже на Заэля. Мысль развеивает чистое удовольствие от драки. Если этого хлюпика замочат, а с Ямми потом спросят? Куда Гранцу постоять за себя? А если, наоборот, Заэль разберется с Маюри и сопрёт отраву себе? А если Маюри предложит Заэлю более выгодные условия, и они договорятся? И в чём его подозревает Улькиорра? Черт, черт, черт! Ямми рычит и влетает в кого-то головой, как пушечным ядром. Голова гудит. Он ненавидит думать! Мысли лишают радости. Мысли – это груз. Мысли – это гири. Кулаки начинают тяжелеть. С каждым ударом он пыхтит, будто ворочает камни, поднимаясь в гору. Он перестает видеть врагов и различать лица. Сколько их еще? В глазах краснеет и жжет, на лбу пухнут вены. Может, он уже провалил свою миссию… Он не должен спускать глаз с Заэля… Улькиорра велел не спускать глаз… Он проламывается на резкий электрический свет и чуть не падает лицом в скользкий пол, в битые осколки, под ноги своему напарнику. Заэль Аполло Гранц стоит, укутанный в тяжелые крылья, словно в пурпурную мантию поверх белого платья. В грудь ему упираются острия катан. Вышколенные японцы держат лицо, хотя ниже пояса Заэль – сплошные извивающиеся сиреневые щупальца, влажно скользящие по мраморным плитам. — Давно я не пробовал эту форму... Ты помнишь, Куроцучи? Она так возбуждает... С длинным, с оттяжкой, выдохом, сустав за суставом, Заэль расправляет сначала крылья, потом локти, потом кисти, будто готовясь играть на фортепиано. — Эй! — выдавливает из себя Ямми. Глаз Заэля перекатывается в глазнице в его сторону, словно золотая сфера на шарнире. Кажется, даже слышен щелчок. Сквозь слой косметики на щеке проступает узор, фосфоресцирующий в неоне, и в каждом шелесте пальцев, в каждом трепетании ресниц, в каждом колебании темных подвесок на крыльях – не переводимое ни на какой язык и мучительно понятное обещание. Больше Заэль не удостаивает его взглядом. Развратница пускается в пляс. Вихри щупалец взмывают и волнообразно кружат на изломах света, пальцы в острых ногтях переплетаются с тенями, от которых нет антидота, и Заэля уже нет между скрещенных мечей. Люди в кимоно взмывают в воздух. Щупальца перевивают их, словно тряпичных кукол, подкрадываются, хватают за горло и почти не встречают борьбы. Развратница танцует в кругу мужчин, пригвождая золотым взглядом одного за одним, выхватывая и приближая к себе, на один летящий шаг делая каждого своим партнёром. Кружится, мягко ставя острые каблуки, даря бесстыдные шелковые касания и превращая их в боль, кружится, приникая сводом рёбер к рёбрам, кружится, оглаживая лица разрезами рукавов и присваивая вырванные хриплые крики. Странная летучая музыка невидимыми нитями срывается с пальцев, резонируя с костями. Ямми облизывает губы, которые кажутся нелепо огромными и чужими. В мозгу становится очень мало места. Тяжелые тугие кольца щупалец и сочные плоды, растущие на крыльях, заполняют его целиком, вытесняя куда-то на окраину Улькиорру, Маюри, задание Айзена-сама… Выше и выше поднимаются крылья, наливаясь багровыми каплями; щупальца струятся из прорезей юбки, распускаясь влажным цветком; щупальца заламывают мужчинам руки: никто не притронется к Развратнице без ее воли, но никто не избежит безумного мгновения близости, переходящего в умирание. Ямми смотрит на этих мужчин, на острые ногти, полосующие их плоть, на их отвалившиеся в липком экстазе челюсти, и мысли в нем смолкают, и вместо них в голове колотится одна-единственная мука. Мука от того, что не он сейчас бешено дергается, пытаясь выпростать руки и дотронуться до этого полубожественного существа, чья кожа священна, что не его губы почти припадают к ярко-дразнящим губам, что не его шею сдавливает клубок пульсирующих щупалец, перекрывая кислород. Втянув голову в плечи и багровея, Ямми вытирает с подбородка слюну. Отражения своего лица в этот момент он видит во всех мужских лицах вокруг. Кажется, его штаны сейчас лопнут. Кажется, это прекрасно видно со стороны. Ведьма. Чертова блядская ведьма. Развратница танцует, дыша всем телом, выкладывая вокруг своих каблуков чёрное кольцо бездыханных людей, и вдруг на ногах никого не остается. Кроме нее. Развратница удивленно распахивает ресницы — щупальца раскручиваются волной вокруг талии, чтобы застыть на полувдохе, плавно качаясь, — и вздыхает, как человек, осушивший залпом целый стакан воды. — Уже всё? Я ведь только начал. Крылья обнимают плечи, как яблоневые ветки, увешанные тяжелыми взбухшими каплями. Аплодисменты пары сухих ладоней создают маленькое сухое эхо. — Хорошенькое представление, — шелестит голос доктора Куроцучи. Он роняет в воздух еще несколько не очень восторженных хлопков и отряхивает руки. — Жаль, что я его уже видел. — То, что ты видел раньше, было так же далеко от совершенства, как твое зелье — от подлинного эликсира жизни, — из горла Развратницы ползёт язвительный голос Заэля Аполло. — Я изучил твое вещество. Оно не стоило даже времени, потраченного на дорогу. Нам нет смысла больше задерживаться. — Боюсь, что ваш уход не входит в мой сценарий. Ямми медленно, осоловело моргая, всплывает со дна реки возбуждения, в которой его потопила Развратница, и чувствует себя позабытым. — Я предпочитаю сам быть режиссером-постановщиком, Куроцучи, — Заэль нависает над Маюри. В человеке, который правит империей фармы и имплантов, всего пять с половиной футов. — Все, что можешь срежиссировать ты, — это вечеринка вроде сегодня... Или скомпрометировать коллегу по кафедре, чтобы забрать его проект, не так ли? — Обвинения были не беспочвенными, — замечает Маюри. — О! Когда-то я хотел посмотреть тебе в глаза, когда ты будешь оправдываться, — Заэль коротко сухо смеётся. — Больше не хочу. Знаешь, чего мне хочется теперь? По щупальцам пробегает предвкушающая вибрация. — Хочется, чтобы ты разбил свои коленные чашечки, когда упадешь на них передо мной. Хочется, чтобы на твоих глазах разрушилось все твое – ах да! У тебя нет ничего своего. Что за?!.. Изящная колонна – египетский тростник, на вид такая стройная, и не скажешь, что весит полтонны, – с грохотом падает между доктором и агентом, проламывая сцену и окатывая их осколками. Маюри отшатывается, Заэль заслоняется от каменной пыли рукавом. — Вы закончили трепаться или нет?! — спрашивает Ямми, как ему кажется, вежливо, и встряхивает кулаки. — Вы не знаете, что делаете, – тихо говорит Нему. – И много шумите. — Да, черт побери! Ямми давно не понимает, что он делает в этом переплете и зачем слушает эти разговоры – вместо того, чтобы крушить черепа. Ведь они прорвались! За Маюри остался только экран, а перед Маюри – Нему. Девчонка, старик — какая разница! Их можно убить, значит, нужно убить. — Простите, — Нему складывает перед грудью узенькие ладони. — Мне придется применить к вам насилие. И превращается в черную бархатную молнию со взметнувшимися косичками, летящую к нему. Ну и дура. Ямми размажет ее одним щелчком. Такой бой он даже за везуху не считает. В следующее мгновение Ямми видит перед собой потолок. Он не понимает, почему и как у него подкосились ноги. Руки девчонки – упругие стальные пруты – скручивают его в бараний рог, ловят в захват правую, ведущую руку и вывихивают локтевой сустав, и Ямми воет, корчится и шарит другой, пока еще здоровой рукой там, где никакой Нему уже нет. Поймать ее не проще, чем муху, а он на гладком полу – все равно что опрокинутая черепаха. Кисть Нему мелькает перед ним, он хватает ее – вывернуть, оторвать, растереть в порошок, – но за запястьем ничего нет – ничего – только винтовая резьба по срезу кости. Град стрелок распарывает Ямми пальцы, он отшвыривает кисть в сторону и натыкается на дуло. Оно же — предплечье Нему. Девчонка сделана из металла. Уворачиваясь, он непроизвольно открывает спину, и Нему пинком в плечо заставляет его упасть ничком. Стальные пальчики, не способные обхватить его ручищу даже на треть, впиваются прямо в волокна мышцы и окрашиваются кровью. Нему запрыгивает ему на спину, налегает всем своим весом и говорит без единой эмоции: – Вы должны меня понять. – Ничего я тебе не должен! Ямми ударяется лбом об пол. Голова как камень. Над бровями выступает липкая жаркая кровь. Что за девки собрались в этом отеле? Одна – трап, другая – робот, третья – чертов кальмар... Доктор Куроцучи и Заэль кружат силуэтами на периферии зрения. Ямми скребёт пальцами по полу: шершавая плитка сдирает ногти, не дает зацепок. Он, Гнев Божий, проиграет какой-то железяке? Не бывать этому! Скрипя зубами, он собирает все силы и вламывает кулак – но не в Нему, а в пол, превращая плитку в битую мозаику. Пальцами вцепляется в осколочную труху. Пользуется этим, как рычагом, чтобы обрушить Нему с себя на пол, перекатывается, уставившись прямо в острия флешетт, и отчаянным толчком направляет ее руку-пушку вверх и в сторону. Стрелки визжат мимо уха в экран над сценой, Ямми хватает угольные косы и крутит на ладонь. Ура, попалась! Воющая боль вонзается ему в бок. У девчонки ещё есть свободная рука — и она вращается, как толстое сверло. Ну и пусть – он позволяет ей грызть плоть между его рёбер, потому что занят другим: бьёт Нему головой об пол. Бьёт, пока глухой стук не сменяется гулким и визгливым. Бьёт, пока из-под подстриженных по линеечке черных волос не вылетают острые кусочки металла. Бьёт, пока бур, ввинчивающийся между рёбер, не останавливается. У девчонки — застывшие тусклые серые глаза и струйка крови из носа. Тогда он поднимает голову и смотрит через кровавую пену, что там с Заэлем. Занавес темных капель касается Маюри, длинные ногти скользят по его лицу и смазывают ровный контур черной маски. – Ты никогда не изменишься… Куроцучи. Не поймешь. На тебя никогда не действовало… – Кое-что свое у меня есть, – говорит Маюри. Экран, перфорированный стрелками, со звоном разлетается. Доктор Куроцучи не настолько сентиментален, чтобы разводить крокодилов и пираний, ностальгируя по древним докторам из фильмов про Джеймса Бонда. Доктор Куроцучи разводит бабочек. Для пущей экономической выгоды он разводит бабочек в особо крупных размерах. А бабочки получаются из гусениц. Толстая золотая гусеница с круглой, как у младенца, головой лезет на свет из-за разбитого экрана, перебирая щетинистыми ножками, загораживая Маюри, как чудовищная глыба – скрип, влажные шлепки огромного жёлтого брюха. Во рту — два ряда крупных, неровных человеческих зубов. Этот рот распахивается прямо над Заэлем, отражается в его растерянных глазах, капает желтоватой слюной и опускается вниз… Ямми не дожидается, пока Заэля проглотят и займутся им. Он вскакивает на ноги, хватает Заэля поперек талии, как русалку, вырывая его из-под слюнявой пасти, и тащит за собой к выходу. – Валим! Ямми поступает так, как поступил бы любой сколько-нибудь годный телохранитель. К черту мнение охраняемого. Прощай, доктор Куроцучи, чтоб тебе пусто было! Заэль рвется из рук, показывает на Нему и что-то кричит Ямми в самое ухо, хотя до него доходит раза с третьего: — Мне нужно ее сердце! — С ума сошел?! Нас сожрут! — Без него не уйду! Гусеница ползет за ними по пятам, лязгая пастью, а Маюри идёт, не спеша, с ней бок о бок. Быстрее подчиниться, чем спорить. Заэль мигом наклоняется над Нему, вспарывает ногтями кожу у нее на груди и приказывает: — Вскрывай! Внутри Нему мало похожа на человека. Две стальные пластины с большой чеканной цифрой “VI” загораживают ее грудную клетку, сходясь на мечевидном отростке. Ямми тянет их в стороны, пальцы кровоточат, — и отламывает. Заэль копается ногтями в обнажившихся проводах, выколупывает и прячет какой-то крошечный чип. Дальше они бегут вместе. Ямми первым добирается до одной из высоких дверей и выносит ее с разгону вместе с наличником. — Куда? — спрашивает он у Заэля через треск и осыпь шпатлевки. Маюри падает на колени возле развороченной Нему, обнимает ее и прижимает к своей груди. — Разорви их, Ашисоги Джизо, — шепчет он. Гусеница знает, что делать. — Туда — к северному лифту, на крышу и к Улькиорре, — Заэль, щурясь, показывает направление. Парадный коридор выглядит так безлюдно и невинно, мраморная плитка, мягкие ковры и подсвечники. Ямми закидывает Заэля к себе на плечо, хлопает его по бедру, игнорируя сдавленный вскрик, и пускается трусцой. Так удобнее. Вся эта операция с самого начала — одна сплошная невезуха — mala suerte! Воплощение всех невезух извивается у него в руках безумной массой щупалец и крыльев. Спасибо, что хоть больше не сопротивляется. Дай им с Куроцучи волю, они будут выяснять отношения до второго пришествия Иисуса Христа. Жуткий бреющий свист из-за спины заставляет его припустить быстрее. Флешетты страшны тем, что чем больше разгоняются, тем глубже входят. В открытом коридоре Ямми – идеальная мишень. Он оборачивается и видит гусеницу, а за ней – доктора Куроцучи с отвинченной от Нему рукой. Густая ненависть, кажется, летит впереди доктора тяжёлым лиловым облаком. Ямми готовится к боли, но все равно испускает яростный рёв, когда в спину ему прилетает обжигающий удар, словно умелый палач вспорол кожу заточенным кнутом – это он словил хребтиной обойму стрелок. Он опережает врагов на считанные секунды. Стиснув до скрипа зубы, трясет решетку, заталкивает в лифт Заэля, вваливается следом, колотит по кнопке верхнего этажа так, что панель вминается в стену, и смотрит, задыхаясь, как круглая золотая башка гусеницы и маска Маюри, черное новолуние, отсекаются от них ромбовидными контурами решетки. — Что, съели?! Утритесь! — надсадно орет он и приваливается к роскошному зеркалу, оставляя на нем смазанные кровавые пятна. Флешетты сидят в спине, будто осиные жала, так что он сползает позвоночником в угол. Кровь бежит ручьем, пропитывая штаны, пачкая пол и подошвы. Они снова одни и уносятся вверх под мерцание сменяющихся цифр этажей.