Степь бескрайняя

      Не спят дети степные уже несколько ночей, оттого что волнуются за дом свой, родичей и товарищей. Печально им всем, и силы пропали, как брат старший уехал. Дрожит в темноте свеча единственная, возле которой сидят они.       Вместе с этим пришли заморозки лютые. Мечется народ, запирая хлеб в кладовых, а помогают им князья русские. Что делать им? На печи лежать да в окно на люд рабочий смотреть? Смех только! Вот взялись они разом и помогают друг другу.       Спорится дело общее, смеются девки и мужи, ворчат старики. Не чувствует никто холода, ведь сердечное тепло греет.       Лишь одному княжичу из Новгорода Нижнего не до веселья. Не может он заставить уста свои улыбнуться, раз царица татарская грустит. Не может он копьём в цель попасть, когда дочка ханская по степи любимой убивается. Не может он мёд сладки испить, ведь горечь на душе у Казанской.       Проходит он к ней в спальню мягкой поступью, останавливается перед девушкой несчастной. Та глаза карие поднимает на него: и следа прежней бойкости нет. По своей воле князь на колени опускается, по своему желанию клинок острый ей подаёт.       — Не мил мне свет, коль ты в нём радости не видишь, — молвит он на издыхании. — Уж лучше от твоей руки погибнуть мне, чем жить так.       Камалия меч откидывает в угол, как вещь ненужную. Голову буйную пальцами тонкими поднимает.       — Никакая женщина любимого не загубит даже по его просьбе, Святослав, — говорит она впервые за несколько дней. — Ещё хуже жизнь моя станет, если ты на тот свет уйдёшь.       Девушка-краса его лба губами нежными касается, и тепло доброе внутри воина разливается. Целует он руки загорелые, и у царицы силы появляются.       — Оставайся здесь, в граде моём, я женюсь на тебе, а прежде братьям твоим помогу, — шепчет князь. — Аль забирай меня в Орду хоть пленным, хоть даренным, я без тебя не смогу.       Проводит она по волосам мужским и ответ даёт:       — Милый Свят, выслушай меня! Я с тобой хочу остаться, да не смею я родни бросать, как и помощи твоей просить. Решила я, что мы с братом сегодня же в путь отправимся к Есугею. Не ругай меня, душа моя, но не могу я иначе. Тебе, может, не пристало бабу из похода ждать, да небо так решило. Если вернусь к тебе, то будем жить. Если нет — не губи себя, не стою я того.       Теряется он от слов этих, да соглашается неохотно. Обнимает у той колени, кладёт головушку под руки женские и слушает песню старую.       Тем же вечером объявляет он остальным об отъезде гостей. Выдыхают руссичи спокойно, лишь Рома маленький не понимает, почему там свои на своих нападают. Решают князья не говорить никому и отпустить их с миром. Один только Святослав волнуется, как море перед бурей.       Пришла пора и младшему хану с любимой прощаться. Не знала Ксюшенька об его уходе: не смог ни князь, ни сам татарин девицу огорчить. Вот пришёл он к ней в девичью, сел рядом да глядит, как та кафтанчик малому отроку зашивает. Сразу недоброе она почуяла, отложила дело своё.       — Отчего ты печален, сын Уфимский? — вопрошает краса, по лицу смуглому проводя.       Вздыхает Данис, да улыбается через силу.       — Печален я, что волос твоих распущенных так и не увидел. Позволишь чужеземцу их потрогать иль откажешь?       — Нет у меня секретов от друга сердечного, хан. Будь первым, кто мужской рукой их распустит.       Сидит Ксюшенька смирно, пока хан гребень резной снимает, пока косы опрятные распускает, пока чешет кудри каштановые.       — Знаешь, — молвит он во время работы, — мы с тобой не такие чужие друг другу. Что ты, что я — сироты. У тебя и мать, и отец померли, знаю со слов сестры это. У меня матери не было: заболела она после моего рождения, да и с концом. Отец хан — ему не до меня. Так что братья растили, но не Есугей, а родные. Запомнил я, как Газиз говорил мне про птиц перелётных. Они по нужде летят, но люди грустят от этого, а не надо.       Заканчивает он с волосами играть, зеркальце той подаёт. Ксюшенька на косички мелкие смотрит, наглядеться не может. Данис же от неё взгляд не отрывает.       Вдруг стучат во дворе кони копытами по телегам. Понимает Уфимский: вышло его время. Целует в уста сахарные и только сейчас говорит, что на сечу грозную едет, что не вернётся к ней. Ксюша не глупая ведь, сразу не плачет. Цепляется за плащ соболиный, просит о чём-то, отпускать не хочет.       Хан через силу порог переступает, дверь запирает плотно.       Не может девица такой разлуки внезапной выдержать. На пол она оседает, крича протяжно, слёзы блестящие роняя. Как часть сердца ей вырвали и сожгли заживо, затем пепел обратно всыпали.       Вырывает она ножницы, которыми нитки резала, и сечёт ими по волосам своим. Раз— нет одной косы. Два — второй. Весь пол в богатстве женском оказывается, но не останавливается она, пока в комнату не врываются люди, собравшиеся на зов.       Ксюшенька не видит никого, себя уже ранит случайно, кричит только:       — Зачем мне косы длинные, если милый больше их не коснётся!       Разнимают её на силу Костя с Юрой, Аня остриё прячет, Свят тканью руки вяжет. Несут её в покои, знахаря кличут. Волосы в печи сжигают, а ножницы глубоко в земле прячут.       — Совсем девка ум растеряла, — ругается князь Дмитрий Киевский себе под нос, когда настой усмиряющий даёт. — Из-за татарья часть терять! Где слыхано такое?       — Люблю я его, княже, — тихо вторит она. — Всё равно за ним побегу, не брошу. С ним погибну.       — Выправись сначала, — устало отвечает Днепровский. — Дело святое ты затеяла, да не пыль ли это?       Сам себе отвечает князь. Велит двери все запереть, лошадей спрятать, да за служанкой следить. Верит он в любовь, но жалеет девушку.       А той жалость не нужна; не жалко ей себя; жалеет, что хана одного отпустила. Не преграда ей закрытая дверь: руками незажившими ставни открывает да на дерево ближнее прыгает. Шипит от боли, но спускается вниз. Закрыта конюшня: идёт она за оленем найденным. Тот словно понимает всё и сам в обход ступает.       Вскрикивает в ночном кошмаре маленький Рома, плачет от страха. Рафаил его на руки берёт, к себе прижимая, заводит сказку о светилах...