Когда с нами была Сесиль

Щёлкать выключателем Ноа не рискнул — несмотря на то, что комендант был вполне себе вменяемым парнем, с которым можно было договориться, единственное горящее окно в кампусе могло привлечь нежелательное внимание кого-то пострашнее коридорного стража, поэтому Флетчер поступил согласно принципу «бережёного бог бережёт» и впустил Эрнеста первым в маленькую темную комнатку с высоким проёмом окна, в который едва проникал свет уличных фонарей. Гридвери моментально, даже не скинув обувь, беспардонно улёгся на принадлежащую Ноа кровать и закинул руки за голову, вперившись взглядом в выбеленный потолок. — Ну, — выдохнул Ноа, осторожно прикрывая дверь. — Наверное, уже поздно, но располагайся. Чувствуй себя, как дома и всё такое. Эрнест что-то неразборчиво промычал и одним лишь взглядом проследил, как Ноа разобрал рюкзак и осторожно присел на соседнюю аккуратно заправленную кровать. Повисла тишина. Где-то в коридоре еле слышно отстукивала свой дрожащий шаг секундная стрелка часов, за стеной, на кухне, умиротворённо гудел холодильник. Ноа скинул ботинки и уселся на покрывале, скрестив ноги, мысленно пообещав себе извиниться перед Майлзом сразу же, как тот вернется в кампус. Подложив под спину подушку, он облокотился на стену и скользнул взглядом по вытянувшемуся напротив Гридвери. Боже, ну и кто ему скажет, как это произошло? Порой Ноа начинало казаться, будто за этот год он не сделал ничего, что могло бы изменить ту или иную сторону его жизни, потому что каким-то образом все карты постоянно оказывались в руках Эрнеста. Сначала этот дурацкий случай у библиотеки (пятно, формой похожее на Аляску, так и не отстиралось), потом несколько игр корнелльской баскетбольной команды, на которые Ноа совершенно случайно затащила едва знакомая тогда еще Сесиль Мартен, затем — будь она трижды проклята! — игра в лимбо. Потом была бесконечно долгая череда совместных проектов, магазины пластинок, придорожные забегаловки и вылазки на природу. Наконец, была эта хэллоуинская ночь и Тревис Питерсон, и то, как Флетчера просто взяли и без лишних вопросов отодвинули с линии потенциальной атаки… Словом, зима приближалась, снега на улицах становилось всё больше, а уверенности в себе у Ноа — всё меньше. Но ведь дальше — дальше было только хуже! В какой-то момент Флетчер начал замечать, что к радости от встречи с друзьями начало примешиваться кое-что ещё — хорошо знакомое, но от того не менее неожиданное и уж совсем не приятное. Не потребовалось много времени, чтобы Ноа смог распознать в странном ощущении страх. Причем, что его радовало ещё меньше, когда он оставался наедине с Сесиль, страх практически не ощущался, пока в поле зрения не возникал Эрнест. А Сесиль… сохрани боже Сесиль! Она делала всё, к чему прикасалась, таким простым и понятным, и совершенно нестрашным. Не иначе, как у неё был какой-то особый дар: любую ситуацию она превращала в игру; рядом с ней было нестрашно друг на друга смотреть, касаться и бесстыдно признаваться в чём угодно, потому что она столь умело обращала всё в шутку, будто всю жизнь только и делала, что спасала людей из неловких ситуаций. И всё же у Сесиль была и своя жизнь — соседки-чирлидерши, дополнительные три часа итальянского в неделю, и те редкие моменты, когда ей необходимо было остаться наедине с собой. Ноа не винил её в этом, но, как бы он ни пытался это отрицать, каждый раз, когда на горизонте маячила возможность остаться с Эрнестом наедине, у него начиналась паника. — Камбоджа, — проронил Эрнест в тишину комнаты, заставив ленту событий, последовательно прокручивавшуюся в голове Ноа, оборваться. — Что, прости? — переспросил Флетчер, слегка подавшись вперёд. — Ты спрашивал, что случилось, — Гридвери приподнял голову от подушки. — Эй, ты же на кровати Майлза, да? — Да, гений, потому что ты занял мою. — Слезай, — Эрнест резко встал с кровати и подошел Ноа. — Давай, давай, перебирайся к себе. Он нетерпеливо замахал на Ноа руками, и тот, неловко перекатившись, забрался на свою кровать, недоумённо глядя на собеседника. Гридвери тем временем с небольшим усилием приподнял матрас, пошарил меж досок каркаса рукой и слегка присвистнув, выудил оттуда ополовиненную бутылку вина. — Серьёзно?! — возмутился Флетчер. — И когда вы успели? — Ты что, шутишь? Майлз — мой лу-у-учший дружочек во всей корнелльской сборной. — Я думал, мы с Сесиль — твои лучшие друзья, — насупился Ноа, скрестив руки на груди. — Вы не играете в баскетбольной сборной, — Эрнест с легкостью достал вогнанную в горлышко пробку, понюхал бутылку и скорчил разочарованную мину. — Вот чёрт, выдохлось. Этот чёртов гений не умеет закупоривать бутылки, — он заметил внимательный и немного обиженный взгляд Флетчера и поспешил вернуться к разговору. — Эй, я же так и сказал: лучший дружочек в сборной. Сборная — не в счёт. Взгляд Ноа смягчился. Гридвери тем временем отпил немного из бутылки и вновь стал хмурым и задумчивым. — Так… — протянул Ноа. — Причём тут Камбоджа? Эрнест сделал ещё глоток и протянул собеседнику бутылку. Флетчер испуганно мотнул головой, но Гридвери настойчиво покачал бутылкой в воздухе и сделал вид, будто собирается её уронить, так что Ноа рефлекторно вцепился пальцами в стеклянный сосуд; воспользовавшись этим, Эрнест выпустил горлышко бутылки и еле заметно ухмыльнулся. — Выпьешь — расскажу. Ноа вздохнул и обречённо сделал глоток. В иной ситуации он бы не позволил так на себя давить, но любопытство было слишком велико. — Рассказывай, — кивнул он, морщась. Несмотря на то, что вино и правда слегка выдохлось, терпкость по-прежнему ощущалась. Эрнест развел руками и сел рядом с Ноа, прислонившись к стене. В полумраке угловатые черты его лица казались ещё более заостренными. Гридвери был стройным и жилистым, и невероятно гибким. Ноа тоже был худым, но как-то по-другому, нездорово тощим и нескладным. — Ты знаешь, что моя мама умерла, да? — одними губами проговорил Эрнест, вновь уставившись в потолок. Ноа замер, сев к нему вполоборота. — Да, ты, вроде как говорил, — осторожно кивнул он. — Когда ты учился в школе. — Мгм, — Гридвери сглотнул. — Но я не рассказывал, как это случилось. — Ты сказал, это была аневризма. Эрнест глухо рассмеялся и покачал головой. — Не-ет, аневризма — это просто официальная версия, — он посмотрел Ноа в глаза. — Мы всем её рассказываем. Говоришь «моя мать скончалась от аневризмы», и все просто сочувствующе кивают и не задают лишних вопросов. Говоришь «я учусь на юридическом, потому что всю жизнь хотел быть адвокатом», и все только и делают что удивлённо кивают головой. Всё это — дежурные отговорки, защищающие твоё личное пространство. Ноа слушал, слегка приоткрыв рот. Обычно саркастичный и скупой на сантименты Эрнест звучал обозлённо и раздосадованно. Флетчер и не заметил, как вино вновь оказалось у него в руках, и он машинально сделал глоток, не смея влезать в чужой рассказ. — На самом деле, это был несчастный случай, — продолжил Эрнест чуть тише. — Вернее… «несчастный случай» это такой же полутон, такая же ложь, но наша семья и память о маме держатся на этой лжи. Возвращаясь к твоему вопросу… Камбоджа. Мой отец был там. Ноа кивнул головой. Когда война закончилась, ему было девять. Его собственный отец только-только ушёл, и происходящее за пределами страны, да что там — за пределами его дома маленького Флетчера мало беспокоило, поэтому о том, что в действительности произошло, он узнал только на истории в старшей школе. — Как ты понимаешь, для страны он вернулся героем. Медали, ордена, социальное пособие — всё, чтобы показать, как мама-Америка им гордится. Но только мы, его семья, знали, каким он вернулся на самом деле, — Эрнест отобрал у Ноа бутылку, чтобы смочить уставшее от речи горло. — Он не был особо веселым до того, как уехал, но вернулся он мрачным и нелюдимым, и я едва узнавал в нём черты человека, которым так восхищался в детстве. До войны, — доверительно добавил он, — я хотел быть на него похожим. Мама перенесла это тяжелее, чем я — не знаю, было ли дело в возрасте или в чём-то ещё, но с того дня, как он появился на пороге, она всё сильнее замыкалась в себе. Первое время я пытался всё исправить, — Гридвери нервно усмехнулся. — Думал, что смогу вернуть их к прежней жизни, но это оказалось выше моих возможностей, и я сдался. А через год — не помню точно, но примерно в тех же числах, в которые вернулся отец — я нашел маму на полу кухни в окружении таблеток из нашей домашней аптечки. Она, — он почесал нос, видимо, чтобы оправдать поднесённую к глазам руку, — так и не смогла смириться. — Эрнест… — Мы похоронили её, и с того дня отец не говорил со мной. За эти годы я много чему научился — готовить, платить по счетам, чинить сломанные электроприборы. Неплохой курс выживания во взрослом мире, — он попытался улыбнуться, но белки его глаз предательски блестели в темноте. — А когда мне исполнилось восемнадцать, он принес мне конверт из Корнелла. И я не стал с ним спорить. Боже, я был так чертовски рад, что он обратил на меня хоть какое-то внимание, что не раздумывая сделал так, как он сказал… если подумать, это полный идиотизм, потому что я не юрист, и никогда не хотел им быть, но в тот момент это было совсем не важно. Но есть и хорошие стороны. Видишь, встретил вас с Сесиль. Флетчер поёрзал на одеяле, подвигаясь ближе к Гридвери и, сдерживая порыв сжать собеседника в объятиях, положил руку тому на плечо. Эрнест отрешённо кивнул, залпом допив остатки вина и отставив бутылку на прикроватную тумбочку. — Это нечестно. Совсем не честно. Один государственный переворот — и моя мама никогда не увидит меня с дипломом. Одна бессмысленная война — и я никогда не познакомлю будущую невесту с отцом, а всё потому, что кучка идиотов в правительстве решила, что им лучше знать, как стоит жить другой стране. Знаешь, Ноа, — он повернул голову, заглянув Флетчеру в глаза. Мокрые дорожки на его щеках медленно сохли, стягивая кожу, — в этом всё дело. В личном пространстве. Когда ты лезешь куда-то, не спросив разрешения — всем в итоге больно. Гридвери уронил голову на грудь и мелко затряс плечами, сжав губы и зажмурившись. — Тогда… — в нерешительности протянул Ноа, чувствуя, как сводит горло. — Можно тебя обнять? Эрнест не поднял головы — лишь приглашающе развел руки и еле заметно, насколько ему позволяло положение, кивнул. Не теряя больше времени, Ноа поднырнул под чужие руки и крепко прижал Эрнеста к себе, умиротворённо чувствуя, как воротник рубашки становится мокрым и горячим от чужих слёз. Больше на двоих у них не было ни страха, ни боли.