Турбулентность

      Цзян Чэн покорно тащит тяжелый чемодан к дверям посадочного терминала. Он согласился на авантюру, а иначе назвать происходящее просто нельзя, только потому, что действительно устал на работе и намеревался отдохнуть в отпуске и, главным образом, выспаться. Ремонт, который затеяли соседи по лестничной клетке, в его планы несколько не вписывался. Он оглядывается назад, чтобы убедиться, что спутник не потерялся в плотном человеческом потоке, не завис над какой-нибудь заинтересовавшей его штучкой, не откопал не пойми откуда взявшегося тут кота и не пытается засунуть его в свою сумку, чтобы забрать с собой. Что он не передумал, не ослеп и не прозрел вновь, чтобы увидеть, что выбрал себе для отпуска неподходящую компанию, не ушел с кем-то другим и не забыл выйти из машины. Такое тоже иногда случалось.       Убедившись, что внимательные золотисто-зеленые глаза все еще следят за ним, Цзян Чэн удовлетворительно вздыхает и заходит в терминал.       — Ой-ой, сколько людей.       — Устал?       Цзян Чэн снимает тяжелую сумку с плеча своего спутника и ставит ее на чемодан. До начала регистрации еще уйма времени. Они приехали заранее, чтобы не попасть во все возможные утренние пробки и не опоздать. Такое с ними тоже уже бывало.       — Нет, просто на удивление жарко.       — Ты же любишь, когда дышать нечем. Как не приду домой, все окна наглухо, печка включена, шторы задернуты и горит только лампа над твоим рабочим местом. Как ты сам еще в такой душегубке не сварился.       — Ты просто не понимаешь, Ваньинь, как это важно для моей работы. Когда я тружусь, то не замечаю жары и духоты. А сейчас я, вроде как, отдыхаааааю.       Мужчина достает из сумки веер. Золотой с нарисованным на нем вручную объемным белым пионом. Пока он обмахивается им, короткие прядки у лица раздуваются в стороны, заставляя Цзян Чэна неотрывно следить за их полетом.       — Да, что ты крутишься по сторонам-то?! Ищешь кого-то?       — А ты, стало быть, ревнуешь?       — Нечего мне делать.       Цзян Чэн ревнует отчаянно и совершенно не зря. На его партнера только ленивый еще не обратил внимания. Невысокий, стройный, хрупкий. Длинные каштановые волосы заплетены в причудливые косы и уложены в замысловатую прическу. Искристый взгляд, извечная полуулыбка, мягкость, кошачий разрез глаз и прищур. Тонкие брови, чувственные губы, нежная бархатистая кожа. Он любил громко смеяться, жестикулировать, привлекать к себе внимание. Любил яркие вещи, необычные сочетания. Любил все броское, неординарное, кричащее. Но никогда не выглядел пошло и неуместно, никогда не позволял кому-то пользоваться своей благосклонностью, никогда не подпускал людей слишком близко. Он был недосягаем и желанен, он был сам себе на уме. Цзян Чэну никогда не удавалось угадать, о чем думает любовник, даже спустя два года совместной жизни он так и не понял, чем наполнено его сердце, чем он дышит и способен ли он вообще на глубокую привязанность. На чувства, которые сам Цзян Чэн испытывал по отношению к нему.       Он не любил посторонних в доме, но они появлялись там регулярно. Заказчики, поклонники, покровители, менеджеры. Бесконечная вереница людей, которые хотели прикоснуться не только к творчеству талантливого скульптора, с которым Цзян Чэну выпала честь жить под одной крышей, но и к нему самому. Его ласкали взгляды этих людей, до него дотрагивались их руки. Он улыбался всем и каждому одинаково мило и вымученно. А потом долгие часы приходил в себя, погружаясь в творчество, пачкая руки гипсом, отдаляясь от мира, который его окружает.       К нему тянулись, его хотели. Любой из его почитателей мечтал о том, чтобы засунуть его в рамку и повесить на стену, как картину. Цзян Чэн боялся, что скоро его мужчина прозреет. Увидит, что мир, который тот готов бросить к его ногам, — вовсе не то, что ему было нужно. Суровый, замкнутый, язвительный и закрытый Цзян Чэн был уверен, что рано или поздно его партнер поймет, что они слишком разные. Что их квартира — это клетка, а он в ней не полноправный хозяин, а пленник. И уйдет, не собрав даже свои вещи, не наградив на прощание холодным взглядом. Уйдет туда, где никто и никогда не станет ограничивать его свободу, не будет ревновать, замалчивать проблемы, уходить в себя, прятаться за стеной мнимого безразличия. Он уйдет к тому, кому сам однажды захочет сказать слова любви, ведь Цзян Чэн от него их так и не услышал.       Его же любовь, рвущаяся наружу, острая, как перец, соленая и тягучая, как бескрайнее море, останется с ним. Он утонет в ней, захлебнется. Его вынесет на берег и сожжет солнцем. Его прах разбросает по всему свету ветер и земля примет его, чтобы однажды благодаря ему выпустить на свет новую жизнь. Он умирал от любви, но не решался об этом говорить. Он признался, выдал все одним нестройным предложением, в бреду, в горячке, в пьяном неверленде. Но не смог повторить. Потому что в тот день не услышал ничего в ответ. Потому что человек, который по неизвестным ему до сих пор причинам так внезапно решивший подарить ему себя, все равно останется для него звездой, до которой невозможно будет по-настоящему дотронуться.       — Ваньинь?       — Что?       — Пить хочу.       Они идут в кафе. Цзян Чэн точно знает, какие напитки предпочитает его спутник. Что-нибудь холодное, обжигающее легкие, сводящее зубы. Он берет кофе со льдом, просит баристу дополнить напиток еще одной порцией взбитых сливок.       Вернувшись к столику, он застает партнера ковыряющимся в телефоне.       — Ты запретил мне даже включать гаджет, а сам елозишь своим носом по экрану?!       — Я запретил тебе включать телефон, чтобы твои коллеги не звонили тебе каждые пять минут, чтобы спросить, как правильно складывать бумагу в принтер, где скрепки, где договора, когда ты вернешься, наступит ли конец света, есть ли смысл заказывать розовую туалетную бумагу, когда ты вернешься, нужно ли улыбаться соперникам на политической арене, когда ты вернешься и когда ты вернешься. Такое ощущение, что кроме тебя там никто не работает!       — Возможно, так и есть.       — Ну, а я не хочу еще и в отпуске слушать бесконечный визг твоего телефона и твой собственный бубнеж. Ты потом злишься и дуешься, а мне это не нравится.       — Я не могу просто вычеркнуть себя из жизни. Я директор!       — Шкурка ты бананкина, а не директор, раз не научил людей работать на тебя, а не наоборот!       — Яо!!!       Цзинь Гуанъяо, довольный собственной шуткой, откидывается на спинку кресла и начинает медленно пить кофе через трубочку. Ехидство и самодовольство, написанное на его лице, совершенно не нравится Цзян Чэну, но он не может не отметить, что тот прав. Он и, правда, слишком много взял на себя, позволил подчиненным ездить на нем, как на верблюде. Возглавляя крупную организацию по разработке программного обеспечения, Цзян Чэн не гнушался даже курьером подрабатывать, доставляя договоры клиентам лично, если ему было это по пути. Цзинь Гуанъяо часто отчитывал его за такое непотребство.       — Ну, что ты за ребенок…       Цзян Чэн вытирает любовнику кончик носа, запачкавшийся сливками. Тот ласково урчит в ответ, как разомлевший от нежности тигренок.       — Перестань паясничать!       — Ваньинь, ты такой напряженный. Что-то случилось?       — Нет.       — Ну, я же вижу, что…       — Яо! Ничего не случилось. Я просто смотрю вот на твою белую рубашку и прикидываю, как скоро она заработает на себя парочку пятен. От кофе, от шоколадки, которую ты потребуешь у меня минут через пять, кстати… вот… держи.       — Это так мило, Ваньинь!       — А ну, замолчи, я еще не закончил! Когда ты одевался для полета на самолете, на самолете, Яо, где до тебя в кресле сидели сотни и тысячи людей, где, куда ни плюнь, — грязь, ты чем думал? Это же твоя любимая рубашка! Неужели тебе ее не жалко?       — Ну, сейчас мне жалко только тебя. Ты тааааак орешь.       Цзинь Гуанъяо снова раскрывает свой веер. Прикрывает нижнюю половину лица, оставляя открытыми только глаза. Цзян Чэн теряется под пристальным взглядом. Мечтательным, томным, тягучим, сонным. Вызывающим бесконтрольное желание, заставляющим сердце биться все быстрее и быстрее. Вынуждающим занять чем-то руки, чтобы они не стремились дотронуться, мысли, чтобы они не крутились только вокруг образов, которое сознание отчаянно подбрасывает ему, стоит только ощутить на себе этот взгляд. Провокация, соблазн, разжигание костра внутри. Этот обольститель, искуситель, который никогда и никому не сможет полностью принадлежать, играется с ним, зовет его, манит. Убивает. Медленно, мучительно.       — Прекрати сейчас же!       — Прекратить что?       — Вот это вот все!       — Я тебя не понимаю, Ваньинь. Ты говоришь какими-то загадками.       — Что ты искал в телефоне?       — Какой замечательный переход от темы к теме!       Цзинь Гуанъяо складывает веер и демонстративно хлопает в ладоши. Затем машет кому-то рукой за спиной Цзян Чэна. Тот незамедлительно поворачивает голову, но видит только двух шушукающихся девушек, бросающих на них смущенные взгляды.       — Твоя ревность погубит тебя…       — Я не ревную!       — Ой, брось.       Цзинь Гуанъяо улыбается и снова берется за телефон. Экран массивного гаджета последней модели, который Цзян Чэн приобрел для партнера на прошлой неделе в качестве презента в честь продажи одной из его скульптур в крупную городскую галерею, демонстрирует ему сайт аэропорта.       — Я пытаюсь зарегистрировать нас на рейс онлайн, Ваньинь. Никаких тайн.       — И что там?       Цзян Чэн делает вид, что поглощен своим кофе. Черным, лишенным индивидуальности, крепким, терпким. Таким же, как и он сам.       — Места в бизнес-классе свободны все, никто еще не регистрировался, вот только я никак не могу решить, с какой стороны лучше сидеть.       — И что это значит?       — Справа, или слева.       — Есть какая-то разница? Они, блин, одинаковые!       — Неа. С одной стороны салона кресла раскладываются «елочкой», а с другой — прямо.       — И?       — Ты хочешь спать елочкой или прямо?       Цзян Чэн хотел бы ответить, что он просто хочет спать рядом. Рядом с невыносимым и сводящим зубы похлеще любого напитка со льдом Цзинем Гуанъяо. Но наличие слишком большого количества людей вокруг все же сдерживает все его порывы.       — Мне все равно. Выбирай сам.       — Ты даже в мелочах такой. Ни на что не имеешь собственного мнения.       Цзян Чэн имеет свое мнение на все. Буквально на каждую мелочь. Но никогда не решается его озвучивать, потому что боится. Боится показаться слабым, неуверенным, боится, что его мнение будет идти настолько вразрез с тем, что думает его любовник, что это неминуемо приведет к ссоре. Боится его осуждения, неодобрения, его насмешливого взгляда, выпущенного словно стрела, пронзающего как копье. Он боится сделать ошибку, которая разрушит то, что у него уже было.       Они не ссорились. Не выясняли отношения, не били посуду. Любую истерику Цзян Чэна можно было прекратить одним лишь ласковым прикосновением. Он щетинился, как изголодавшийся по нежности кот, хорохорился, как намокший под дождем воробей, метался, как лев, запертый в клетке. Он не знал, что стоит за любым жестом Цзиня Гуанъяо, что он вкладывает в свои слова. Почему он с ним? Почему никогда не позволяет эмоциям овладеть ситуацией? Почему? Почему…       — Прямо.       — Отлично! Так и запишем.       Цзинь Гуанъяо порхает пальцами над экраном. Он всегда сам решал бытовые вопросы, не посвящал заранее Цзян Чэна в глобальные планы, предлагая ему уже готовый сценарий для досуга. Не заставлял его шататься по магазинам со списком продуктов, не требовал оплачивать счета, не наделял его полномочиями делать заказы в интернет-магазинах и околачиваться у дверей в ожидании курьеров. Цзян Чэн был бытовым инвалидом. Он не знал даже номера обслуживающей их дом коммунальной службы. Этот отпуск Цзинь Гуанъяо организовал полностью сам. Почему?       Он бы хотел ответить, что хочет спать прямо, чтобы видеть, чувствовать, слышать любимого человека. Чтобы иметь возможность взять его за руку, поправить ему плед. Чтобы не лежать где-то за его спиной, ощущая бесконечный холод, отдаленность, отсутствие отдачи. Но не может проронить ни слова. Они вместе, но близкими людьми так до сих пор друг другу и не стали. Он всегда молчит. Молчит.       — Ну, вот, Ваньинь! Все готово. У нас еще два часа. Можем пойти сдать багаж и пройти пограничный контроль. Регистрация уже открыта.       Цзян Чэн вздыхает. Он знает, что эти два часа они проведут, рассматривая все витрины магазинов, нюхая весь предложенный парфюм, примеряя вещи. Что они обязательно зайдут выпить кофе еще раз. Что Цзинь Гуанъяо будет смотреть по сторонам. На других людей, не на него. Он будет улыбаться, прищуриваться, ловить на себе жадные взгляды. Мужчин, женщин, детей, заинтересовавшихся неординарным человеком. Он будет шутить, смотреть рассеянно и снисходительно, повернув голову назад и наклонив ее к плечу, уже на самого Цзян Чэна, подожженного на костре инквизиции, именуемой ревностью. Он будет наслаждаться своей блистательностью, своим очарованием, на которое обязательно купятся все проходящие мимо.       Он ничего не попросит, но Цзян Чэн купить все, на что только упадет его холодный карамельный взгляд. Он ни разу не отойдет дальше, чем на несколько метров, но всякий раз, думая об этом, Цзян Чэн будет содрогаться, представляя, что это расстояние с каждым новым вдохом будет увеличиваться. Что Цзинь Гуанъяо однажды просто перестанет возвращаться к исходной точке. К месту, которое навсегда уже закреплено за ним одним: по левую руку от Цзян Чэна.       Молчать, ничего не говорить, не показывать своим видом, что единственное, что действительно хочется — это сесть в уголке, у сияющего солнечными бликами окна, прижать к себе это хрупкое, но такое сильное тело, и смотреть в небо, холодное, светлое, мечтая о том, что они смогут упасть в него вместе, испытывая при этом одни и те же чувства. Что единственно важное — это ожидание того, когда же у них все наконец-то начнется. Как в фильмах, которые все крутят и крутят по телевизору, как в книгах, которые пишутся и пишутся. Иногда Цзян Чэну казалось, что все, что снимают и пишут — это иллюзии. Что такого не бывает. Что люди делают это просто для того, чтобы оправдать свое одиночество, неумение общаться, что они наделяют обыденные вещи такой магией, которой никогда не существовало. Что вся взаимность — миф, ведь никто и никогда не будет способен испытывать совершенно одно и то же по отношению друг к другу.       Он бы хотел принимать все, как есть. Хотел бы не думать о том, как могло бы быть. Хотел бы довольствоваться тем, что Цзинь Гуанъяо сейчас может ему предложить. Но давится зыбучим песком, в который погрузил себя сам.       Нужно было бежать, не оглядываясь назад. Нужно было вызывать мертвых из могил, чтобы они встали перед ним стеной и защитили от смертоносного излучения, исходящего от Цзиня Гуанъяо. Нужно было забыть все. Этого человека, мысли, которые его посетили, когда они впервые встретились, слова, которые они когда-то сказали друг другу. Нужно было сдаться еще тогда, простить самого себя за слабость, пообещать сердцу, что в нем когда-нибудь поселится вера в лучшее. Нельзя было поддаваться, нельзя было позволять завладеть собой, своим разумом, временем, энергией, силой. Нельзя… нужно молчать. Терпеть. Прощать. Прощать ему все. Прощать ему то, чего он даже не делал. Особенно это.       Нужно злиться. Вызывать на эмоции, провоцировать. Выставлять его неловким и жалким. Показывать, что не все, что он делает, достойно восхищения. Демонстрировать ему равнодушие. Чтобы просто увидеть в его глазах хоть что-нибудь. Хоть затихающее эхо так и не родившихся чувств.       Они идут к выходу на посадку. Обвешанные пакетами и усталостью. Цзян Чэн не хочет думать, но думает. Вспоминает, как увидел Цзиня Гуанъяо в первый раз.       

***

      Цзян Чэн всегда считал, что со старшим братом ему не особо повезло. Вэй Усянь всегда был излишне шумным, эмоциональным и энергичным. Оставалось загадкой, где именно он брал силы на идиотизм, которым периодически страдал, ведь работал парень в одном из самых крупных медицинских центров в стране, отдавая практически всего себя делу, которое стало смыслом его жизни. Пациенты его обожали, коллеги опасались, а близкие люди просто терпели, потому что выдержать рядом с собой целую гидроэлектростанцию, генерирующую такое количество электричества, которым можно было сжечь всю землю, не все были в состоянии. Цзян Чэну некуда было деваться.       — Я обещал, что приду!       — Ну, и иди.       — А я хочу с тобой! Ты же никуда не ходишь! Знай себе сидишь в офисе.       — Я не сижу в офисе, Вэй Ин, я работаю!       — Знаю я эту твою работу! Бумажки с одного края стола на другой перекладывать и пить кофе. Ты не устал! Даже не открывай рот сейчас, чтобы возражать!       Злиться на Вэй Усяня Цзян Чэн всегда считал лишенным смысла. Если брату пришла в голову очередная «гениальная» идея, то остановить его не могло ничего. Даже если бы на голову прямиком сошел сель.       Он уверенно и спокойно ведет машину, поглядывая на брата, закопавшегося в гору из конфетных фантиков. Просить вести себя тише — бесполезно, просить убрать беспорядок — бессмысленно, приказать относиться к чужому имуществу с большим уважением — смертоубийственно, заткнуться — неразумно.       — Ты вот такой серьезный всегда, Ваньинь… ты хоть улыбаться-то умеешь? Я не припоминаю случая за последние двадцать лет, чтобы у тебя хоть что-то вызвало интерес.       — И почему ты охватил именно такой временной диапазон?       — Потому, что когда тебе было восемь, ты хотя бы кошкам во дворе радовался!       — Боже упаси меня быть таким как ты, Вэй Ин! Визжащим от каждой приятной глазу финтифлюшки.       — Зато я не истукан!       — Напомни мне лучше, куда мы едем и зачем?       Вэй Усянь засовывает сразу три конфеты в рот и начинает рассказ. Услышать все детали сложно из-за постоянного чавканья и фырканья, но общую суть Цзян Чэн все же улавливает.       — Мы едем на день рождения к моему однокласснику! Как ты мог забыть, я не понимаю! Мой одноклассник, Цзинь Цзысюань! Еще давай скажи мне, что ты его не помнишь! И не смотри так на меня, ты серьезно что ли? Высокий такой, вечно всем недовольный.       — Это он был объектом страсти Яньли в старшей школе?       — Ну, типа того.       — И ты до сих пор с ним общаешься?! Он же твою сестру отверг!       — На самом деле, не совсем все так было. Но тебе лучше об этом не знать.       — Это еще почему?!       — Вот именно поэтому! Потому что ты вот так на все реагируешь.       — И типа сейчас вы друзья и всякое такое? Или я чего-то не понимаю?       — Мы друзья, ага. Он работает в компании по производству зубных протезов, сам понимаешь, что общаемся мы много и часто не только по личным делам, но и по работе. Он со времен школы здорово изменился. Правда ставить себя выше других за столько времени так и не разучился. Но это у них семейное, так что…       — Семейное?       — Ну, да. Брат у него есть… ух, ну какая же высокомерная мартышка, я не могу!       — Не припоминаю у него никаких братьев…       — А откуда тебе припоминать, мелочь ты! Я школу заканчивал, ты только в десятый пошел. А брат его уже с университетом распрощался к тому моменту. Когда он в школе учился, тебе от силы десятка стукнула. Вот удивительно все же… они толком и не общались никогда, в детстве так вообще не ладили, внешне похожи, но все же разные, а характеры как под копирку. Если их с отцом в одну линию поставить и показать что-то отвратительное, то ты одного от другого не отличишь только лишь из-за выражения лиц.       — И как же ты с такой неприятностью справляешься?       — А мы друг друга дополняем. Я его выбешиваю, а он меня сдерживает. Вот тебе и гармония.       — У тебя гармония во всем окружающим миром, Вэй Ин, потому что все предпочитают тебя не игнорировать, иначе совсем со свету сживешь!       — Зато ты у нас образец здравого смысла и правильного подхода к решению любого вопроса, ага. Вываливай, давай, из машины, мы и так уже опоздали.       Вэй Усянь резво подхватывает огромную подарочную коробку с заднего сиденья. Покачиваясь на ходу, напевая под нос что-то, он устремляется к дверям жилого комплекса, не заботясь о том, успевает брат за ним или нет. Они поднимаются на двенадцатый этаж и находят нужную квартиру не потому, что Вэй Усянь точно знает, где живет его друг, а по звукам, доносящимся из-за закрытых дверей. Музыка, смех, звон бокалов. Цзян Чэн не успел отвыкнуть от веселья, потому что никогда к нему не привыкал.       — А вот и мы!       Цзян Чэн наблюдает, как его брата обступает толпа людей. Как он тонет в объятиях, поцелуях, приветствиях. На него же самого никто не обращает внимания. Красивый, высокий, стройный и отчаянно неприступный Цзян Чэн отпугивал от себя холодностью и молчанием, серьезностью во взгляде, отстраненностью, которой от него веяло за версту.       Вэй Усянь отрывается от поклонников и тащит брата за рукав прямиком к имениннику, которого не заметить было сложно. Цзинь Цзысюань окидывает равнодушным взглядом Цзян Чэна, снисходительно улыбается Вэй Усяню, благодарно принимает подарок и просит их присоединиться к общему веселью, ни в чем себе не отказывая.       Цзян Чэн вздыхает, берет бокал с яблочным соком, потому что пить ему нельзя, — он должен доставить брата домой в целости и сохранности. Он идет на балкон, потому что только там тихо и нет лишних глаз, потому что ему хочется посмотреть с такой высоты на разлившийся внизу город. Потому что ему одиноко, и это одиночество никогда не сможет скрасить волнующаяся, колыхающаяся под воздействием внешних сил толпа.       Он курит и смотрит вдаль. Отчаивается, потому что никогда не сможет почувствовать себя братом, которого на самом деле любили абсолютно все. Вэй Усянь был кому-то нужен, он сам нуждался в ком-то.       — Не буду спорить, что вечеринка так себе, но разве это повод морозить нос на таком-то ветрище?       Цзян Чэн поворачивает голову на звук. На чистый, словно ручей, звенящий, как весенняя капель, мягкий, вяжущий, как топленое молоко, сладкий, как патока, голос.       Вспышка! Фейерверк! Взрыв атомной бомбы. Крушение древней империи, падение Вавилона. Цунами, пожар, тайфун. Вокруг исчезает все, забываются лица, утрачиваются навыки речи, воспоминания о прошлом превращаются в пыль. Перед ним создание, вышедшее из прекрасного сна. Перед ним чудище, укравшее у колдуна зелье, превратившее его в Смерть. Самую удивительную, благодарную, внеземную. Самую желанную из всех. Перед ним Бог, райский обитатель, прародитель греха. Он — грех. Он проклятие. Он не может существовать на самом деле. Но из его клеток состоит воздух, из его атомов вытекает космос, из его молекул рождаются звуки. От его взгляда, острого, как лезвие меча, холодного, как айсберг, волшебного, гипнотического, перестает биться сердце. От его смеха, неловкого, неуместного, легкого, словно шлейф от парфюма, отключается сознание.       — Язык проглотил?       Замолчи! Исчезни! Ты приспешник дьявола. Ты наказание, расплата за все грехи. Ты змей, ты вечность, которая никогда не будет блаженной, даже если все же наступит, ты сон, который никогда не сбудется. Ты погибель. Проводник в царство мертвых. Молчать… молчать, ничего не говорить.       — Отморозил не только нос, но и уши? Тогда тебе лучше зайти обратно в помещение.       — Я советов не спрашивал.       — Ух, еще и дерзкий!       Незнакомец облокачивается на ограждение балкона. Хитро щурится, склоняет голову набок. Длинный каштановый хвост треплет ветер, от холода розовеют острые скулы. Рот искривляет ухмылка, недобрая, не предвещающая ничего хорошего. Красивый, как только что распустившийся до конца пион, обманчиво нежный, отталкивающий, но тянущий на себя назад с силой мирового океана. Он превращает поток мыслей в голове в гул, он заставляет взгляд мутнеть. Ненастоящий. Нереальный.       Вырвать из памяти, как гнилой сорняк! Удалить с жесткого диска, очистить корзину! Выдавить, заморозить, разбить на неравные части, как сердце Снежной Королевы! Растоптать, уничтожить.       — Ты вообще кто?       — Я бы хотел сказать, что я — твое спасение на этот вечер, но ты, похоже, настроен отстаивать свою неприкосновенность до смертного одра. Так что можешь звать меня Яо.       — Просто Яо?       — Ну, да. К чему формальности, Ваньинь?       — Откуда ты меня знаешь? Откуда ты знаешь, как меня зовут?!       — В отличие от тебя, я не страдаю провалами в памяти. Возможно, морозец все же сможет привести тебя в чувства. Так что оставайся тут, строптивец.       Не уходи! Вернись! Останься! Задержи на секунду взгляд. Позволь поддаться твоим чарам, утяни на самое дно. Не исчезай. Позволь увидеть тебя еще раз. Позволь окунуться в твой омут. Забери с собой, покажи пологий край горизонта, где тебя можно будет найти. Где за тебя можно будет зацепиться, как лепестку лотоса за рукав. Молчать… молчать, ничего не говорить.