***
— Ваньинь? Ваньинь! — Ну, чего?! — О чем ты так сильно задумался? Смотри, морщинка между бровей… Цзинь Гуанъяо склоняет лицо к Цзян Чэну и осторожно проводит пальцем между бровей. Они сидят в зоне отдыха перед нужным выходом на посадку, ожидая, когда бесконечная толпа пассажиров перестанет атаковать сотрудников аэропорта показыванием своих посадочных талонов и очередь на выход иссякнет. — Да, вот думаю, Яо, как мы с таким количеством пакетов сможем уместиться на своих местах. Такое ощущение, что ты скупил весь Duty-free. — Не я, а ты. И не вижу никакой проблемы, Ваньинь. У нас увеличенные места в багажном отделении. Цзинь Гуанъяо убирает руку от лица Цзян Чэна и ему мгновенно становится холодно. Он знает, что морщина давно разгладилась, что выражение его лица стало мягче, отступила боль, на мгновение, всего на одну секунду, но вернулся страх. Ему страшно, что мужчина, сидящий с ним рядом, растворится в воздухе, как набравший высоту самолет, который даже не видно с земли. Как будто его никогда и не было. Как будто его силуэт, изящный, как выжженная рукой художника на дереве гравюра, стильный, как татуировка, плотно сидящая под кожей, нанесенная с особым усердием и трудом, очаровательный, как нежный лепесток самого прекрасного на земле растения, уничтожится, исчезнет. Что он забудет этот поворот головы, руку, которая подпирает щеку, закинутую ногу на ногу. Что он не сможет вспомнить, потому что ничего не было. Потому что Цзиня Гуанъяо никогда рядом с ним не существовало. Он хочет дотронуться. Ощутить скользящие между пальцами волосы, мягкие, словно перо из крыла ангела. Он хочет прижаться носом к горячему виску, почувствовать биение сердца, плененного ледяной коркой. Хочет вдохнуть, глубоко, грубо запах, который преследовал его лишь отголоском, намеком. В комнатах в их доме, в его офисе, если Цзинь Гуанъяо внезапно приезжал к нему посреди рабочего дня, в машине, в любом замкнутом пространстве, где тот находился дольше пяти минут. Этот запах, пряный, сандаловый, остывающий на постели, прячущийся по углам, — это все, что ему сейчас нужно. То, чего ему всегда так не хватало. Нельзя ничего делать. Держать себя в руках, думать о чем-то другом, теребить брелок на поясе брюк. Представлять, что эти шелковые нити, их хитросплетения, их узор — это и есть самое удивительное создание рук человеческих. Какая-то мелочь, ерунда, а не тот, кто сидит по левую руку. Не тот, кто смотрит, расслабленно, саркастично, оценивающе. Не он! Заставить его думать, что он не ядро, не исток, не причина существования. Нужно заставить его сдаться. — Пялишься, значит… — Имею право. — Имеешь право? Я не видел договора, Яо. — А мы его и не подписывали. Скрепили, так сказать, кровью. — Пьешь во сне мою кровь? На такое я явно не соглашался! — Что ты! Ваньинь! Да, как ты можешь?! Цзинь Гуанъяо картинно заламывает руки, прижимает сцепленные пальцы к груди. Очередной спектакль, представление для единственного зрителя. Цзян Чэн скупил бы все билеты, занял бы все места и сразу, ходил бы на все представления, если бы в них было хоть что-то кроме позерства, самолюбования, ехидства. Хоть что-то кроме тотального равнодушия. — А, ну, прекрати это! — Иначе что? Горячее, такое горячее дыхание у самого уха. Плен шепота, тюрьма, из которой нет выхода. Оскорбление, нанесенное самым запрещенным способом. Это игра, ловушка, способ украсть контроль. Цзинь Гуанъяо как змея обвивается вокруг него, щекочет раздвоенным языком, ласкает гладкой упругой кожей. Сдавливает, готовится сожрать. Это пытка, самая умелая, продуманная, дерзкая. Это зависимость, от которой не вылечит ни один целитель. — Очередь рассосалась. Пойдем. Цзян Чэн смотрит, как человек, заполонивший его кровеносную систему, плывет к выходу на посадку. Как перед императором, перед ним расступается толпа. Он как нос корабля, рассекающий волны. Как песчаная буря, сносящая все на своем пути. Погибель… погибель и ничего кроме нее. Он вестник смерти, ангел кровопролития, жнец. Они показывают посадочные талоны, забирают корешки. Идут к трапу, ласкаемые лучами догорающего солнца. Приветливая стюардесса на входе указывает им направление дальнейшего пути. — Ты что, посадил меня у окна?! — А что такое? — Ты не будешь сидеть в проходе, Яо. — Почему? — Не делай такое лицо, тебе не идет! — Мимо нас даже никто ходить не будет, тут же ширма, не нервничай ты так. — Я все сказал! Ты сидишь у окна и точка. Надо было самому регистрировать нас на рейс, чтобы не было этой возни с талонами. — Ну, так зарегистрировал бы. — Я сказал, завязывай! Проходи. — Я хочу сидеть в проходе. Господи боже, в чем твоя проблема? Люди. Люди, которые пройдут мимо него. Заденут, затронут, коснутся, толкнут. Улыбнутся, посмотрят. Увидят. Он увидит их, заметит. Почувствует. — Яо… я все сказал. Цзинь Гуанъяо ухмыляется, но садится на место у окна. Машет перед носом Цзян Чэна корешками посадочных талонов, демонстративно кладет их в карман на груди и недовольно отваливается на спину. Скрещивает руки. Тонкие замученные работой пальцы, нещадно отмываемые химией после работы, израненные, покрасневшие, аккуратно укладываются на плечи. Хочется коснуться губами каждой фаланги, залечить кожу ласковыми прикосновениями. Держать эти пальцы в ладонях, как священную реликвию. Приложить их к вискам, нажать посильнее. Провести ими по щекам, шее, ключицам. Пусть бы эти пальцы вытащили сердце. Наживую, не церемонясь. Но только если бы в этих прикосновениях было бы хоть что-то. Пусть даже ненависть. Но не пустота, не безысходность. Самолет набирает высоту. Дрожит, дергается, стонет. Цзян Чэн закрывает глаза. — Ваньинь… ты что… боишься летать? Эти пальцы. Пальцы на запястье. Горячие. Цзян Чэн вспоминает, как увидел Цзиня Гуанъяо во второй раз.***
— Если я еще раз увижу такие баги в рабочей программе, то со своим местом в моей компании можешь попрощаться, Вэнь Нин! Мне плевать, что ты незаменимый работник, и практически призрак нашего офиса, который никогда даже домой не ходит! Генерал, елки палки, клавиатур и джойстиков! Мне стыдно было в первый раз в жизни вообще! Ты это понимаешь?! — Понимаю, директор… — Да, ничерта ты не понимаешь! Ты вообще знаешь, кто такой Не Минцзюэ?! — Мэр… — Ага, гребаный мэр, который заказал у нас гребаную программу для администрации гребаного города! И ты, довольный и счастливый, насколько это вообще возможно в твоем случае, приносишь мне ЭТО и хочешь, чтобы я продал сие творение мэру?! У него, аж, висок задергался, хотя он в программном обеспечении ни шиша не понимает! — Простите, директор… — У мамы своей проси прощения, что она тебя такого родила! Чтобы в течение суток все исправил! — Слушаюсь, директор… — Свали с глаз моих! Цзян Чэн, взбешенный своим текущим положением, устало валится в кресло и разворачивается к панорамному окну, из которого открывается великолепный вид на город. Надрывается коммутатор, звонит одновременно и рабочий телефон, и мобильный, но директору хочется просто минуту тишины. Два месяца прошло со встречи с Цзинем Гуанъяо. Два месяца, за которые из жизни Цзян Чэна исчезли сон, аппетит и покой. В тот вечер он бросил брата одного, но Вей Усянь, кажется, даже этого не заметил. — Оу, понятно. Я тут значит, звоню, заигрываю с твоей секретаршей, чтобы она провела меня, как заплутавшую овцу к водопою, по имени ты, а ты прохлаждаешься и машинки, снующие туда-сюда внизу, разглядываешь! Цзян Чэн поворачивает голову и удивленно приподнимает брови. — И чего ты здесь забыл? — Как любезно. Хотя, чего я удивляюсь, ты всегда такой был. Цзинь Цзысюань без приглашения садится в гостевое кресло. — Курить можно? — Можно все. На улице. — Если ты так со всеми потенциальными клиентами так разговариваешь, то странно, что твоя фирма еще наплаву. Не боишься, что конкуренты окажутся ласковее? — Я ничего не боюсь. — Похвально. Цзинь Цзысюань кладет голову на согнутую в локте руку. Длинный хвост описывает дугу и Цзян Чэну кажется, что он попал в дурной сон. Похожи… так похожи. Но разные. Это не он. — Чего приперся? Мой брат в трех кварталах отсюда. Ковыряется во рту очередного фаната. Он называет это — лечение кариеса, я — способ поговорить с самим собой. Ведь с открытым ртом ему никто не ответит и не сбежит. — Работу тебе хочу предложить. Если бы мне было не лень, мы бы припирались еще часа четыре, но извини, у меня дел вагон. — Прицепи этот вагон к поезду, который вынесет тебя за двери моего кабинета. — Фу, как грубо! Если бы Вэй Ин не сказал мне, что ты гений в своем деле, я бы даже не пришел. — А ты веришь моему идиоту брату на слово, или что? — Ты поосторожнее. Следи за языком. Цзян Чэн удивляется, но вида не показывает. Он знал, что эти двое близки. Что школьный конфликт, в который оказалась вовлечена их сестра Яньли, остался далеко в прошлом. Но никогда прежде не слышал, чтобы Цзинь Цзысюань защищал его брата и настолько сурово и серьезно смотрел на кого-то. — Повторю вопрос: чего тебе надо? — Программу для обработки корреспонденции. И ее курирование. Ничего сложного. — Для этой херни есть куча уже готовых программ. Бери любую. — Мне любая не подходит. У нас сложный процесс передачи договоров с поставщиками и посредниками, мне нужны определенные алгоритмы. Чтобы карточки правильно создавались, чтобы через «дерево» можно было все отследить и каждый этап править руками, если будет необходимо. Плюс в программу должны входить потоковые документы от тех, кому мы поставляем оборудование, то есть все эти организации должны иметь доступ в нашу сеть по лицензиям. Так как наша контора частично спонсируется государством, у нас… как бы помягче сказать… есть еще необходимость выгружать все в программу администрации города. То есть, обе программы должны быть синхронизированы, но в строго ограниченных рамках. Насколько мне известно, программу для города писали твои люди. — Ага, и опозорили мою задницу. Предки ржут с небосклона и давятся рисом. — Вызови великого каменного дракона. — Смешно… — Берешься? Мой босс хорошо платит и не лезет в дела. По всем вопросам будешь связываться со мной лично. Я инженер и владею ситуацией. — И в чем подвох? — Будешь смеяться… ах, прости, ты не умеешь… — Заткнись! — Будешь смеяться, но подвоха нет. Вэй Ин хочет, чтобы мы наладили общение. Я хочу крутую программу, которая будет работать сразу же, а не через пять лет. Все просто. — Стало быть, ты и просьбы его выполняешь? Просьбы, приказы и наставления… интересно. — Я не буду реагировать на твое хамство, Цзян Чэн. Песочница осталась в детстве. Все никак не можешь смириться, что мои куличики были лучше? — Иди в задницу. — Берешься или нет? — Берусь. — Вот и чудненько! Расчудесненько! Всю необходимую информацию я скину на почту. Предлагаю встретиться на днях и все обсудить. — У меня рабочий график на этой неделе плотный. — Тогда приезжай в резиденцию к моему отцу в субботу. Постреляем из лука, отведаешь фирменное блюдо нашей поварихи. Что скажешь? — Отвратительно. — Я так и думал. Ну, тогда до встречи. Я позвоню! Бай-бай! Цзян Чэн и сам не понял, как оказался перед воротами шикарного особняка, принадлежавшего семье Цзинь. Идея сотрудничать была действительно отвратительной, но желание выяснить, чем же брата так привлек Цзинь Цзысюань и что их связывает, оказалось сильнее собственных страхов попасть в лоно семьи на званый ужин. Его приветливо встречают, обхаживают и обслуживают. Горничные успевают только вздыхать и придумывать новые вопросы о его самочувствии и пожеланиях, пока Цзян Чэн ждет виновника событий в гостиной. — Ну, привет! Отца с матерью нет, так что расслабься. Вэй Ин пошел к пристани таращиться на лотосы, это он так отдыхает. Так что пока можешь особо не напрягаться. — Он здесь?! — А что тебя удивляет? Суббота. Они успевают обсудить все рабочие вопросы за несколько часов. Затем стреляют из лука, потом обедают. Цзинь Цзысюань соблазняет Цзян Чэна дорогим вином, но тот отказывается. — Мне за руль, какое вино?! — Останешься тут на ночь, какие проблемы? У нас восемь гостевых спален. — Оставь эту дурость. — Да, ладно тебе, Ваньинь! «Улыбка императора» — это лучшее, что могли создать виноградных дел мастера, отвечаю. — Вэй Ин! — Что? Я уже взрослый мальчик, могу баловаться, чем хочется! А ты мне не надзиратель. — Почему вы так шумите? Голос, этот голос. Узнаваемый, желанный, сливочный. Закрыть уши, не слышать. Не удивляться. Уничтожить, как баг, в любой программе. Во всех жизненных установках. — О! Выполз на свет? — Как видишь. Ваньинь? Цзян Чэн реагирует вяло. Чем он думал, когда приехал сюда? Он был уверен, что Цзинь Гуанъяо давно живет отдельно от своей семьи. Что даже в доме его отца все равно будет безопасно, потому что его здесь нет. — Ваньинь! — Что? — Приветики! Растрепанный пучок на голове, небрежная поза, меланхолия на лице. Уютные домашние вещи, так плохо сочетающиеся с этим домом и его убранством. Руки… руки, спрятанные в грязной видавшей виды ткани. Улыбка, живущая на красивом лице отдельно от хозяина. А в глазах пустота. Черный омут, в который хочется упасть, в котором хочется потеряться. — Уши так и не пришли в себя? Я же говорил, Ваньинь, что торчать на холоде — идея так себе. Цзинь Гуанъяо падает на диван рядом с Цзян Чэном. Странный аромат, химия, известь, дерево. И тот самый аромат, который окутывал вечер их первой встречи: сандал, пионы, пряности, конфеты. У Цзян Чэна кружится голова. — Пойдем, прогуляемся, Вэй Ин. Прихвати с собой «Улыбку императора». Если эти двое захотят выпить, то в баре полно других напитков. — А куда это мы пойдем? Твой брат только что к нам присоединился! Это невежливо! — Вэй Ин! — Вот вечно ты так… портишь мне все веселье. — Терпи. А ты, Цзян Чэн, расслабься, в конце концов. Наслаждайся отдыхом. Поверь, мой брат, — не самая неприятная из возможных компаний. Парочка уходит. Цзян Чэн не знает, с чего начать разговор, да и нужно ли. Тряпка, которой Цзинь Гуанъяо вытирал руки, аккуратно сложена и отправлена на столик. Он смотрит на руки: нежная кожа изранена, затерта до дыр, красивые ухоженные ногти выглядят неопрятно. Эти руки, как будто украли у другого человека и дали ими воспользоваться в не самых благородных целях. — Что с твоими руками? Ты поранился? — О, нет. Я всего лишь работал. — Работал? — Я скульптор, Ваньинь. Творец, как любит говорить мой брат. — О… и это продается? Цзинь Гуанъяо забрасывает ноги на диван и садится в позу лотоса. Уставшие от работы руки укладываются между коленей. Даже в этой расслабленной позе Цзян Чэн видит что-то одухотворенное. Он не может позволить себе так же расслабиться. Он в чужом доме, у него установки и правила, он боится этого невыносимо красивого, но полого внутри человека. Бежать! Нужно бежать… — Ты все измеряешь деньгами, Ваньинь? Тяжело же тебе живется наверно. — Если это не продается, зачем… — Тратить на это время? Хах… если вместо мозга у тебя большой и сложный калькулятор, то ты никогда не поймешь творческих людей. Но на самом деле продаются мои работы неплохо. Это мой единственный источник дохода, так что… — Поэтому ты до сих пор живешь с родителями? Нечем платить по счетам? Цзинь Гуанъяо разражается хохотом. Низким, красивым, певучим. В его глазах всего на несколько мгновений появляется намек на заинтересованность в разговоре. Или Цзян Чэну хочется, чтобы все выглядело именно так. — Я живу здесь по многим причинам, и ни одна из них тебя не касается, Ваньинь. Ты совсем потерялся в бездушном мире машин, электроники, вычислительных алгоритмов и прочей ерунды, которую ты называешь прибыльным делом. Ты и в детстве был не особо контактным, а сейчас растерял даже элементарные правила общения с малознакомыми людьми. Печально и прискорбно. Тебя надо спасать. — Ты вроде не круглый. — Не круглый? — Ну, у спасательного круга форма круга. — Форма не имеет значения, Ваньинь. Только содержание. У тебя с формой все в порядке, а вот с содержанием проблемы. — А у тебя, стало быть, по всем фронтам все зашибись? — Идеала не существует. Не сотвори себе кумира, так ведь говорят? Цзян Чэн понимает, что Цзинь Гуанъяо не идеален. Что он циничен и высокомерен, холоден. Умеет манипулировать людьми и явно без труда получает все, что хочет. Пользуется своей внешностью, положением отца в обществе, братом, который так или иначе оказался преданным и любящим, как бы не старался этого скрывать. Что он уже расставил сети, особо и не напрягаясь, чтобы затащить в них Цзян Чэна и сожрать, как только представится возможность. Но противостоять этому невозможно. В этого человека нельзя не влюбиться, нельзя игнорировать его ауру, душащую, обжигающую. Невозможно его игнорировать. И не получится забыть. Цзян Чэн просто очередная кукла, игрушка. Он не особенный, а такой же, как все. Как все те люди, которые до дрожи в коленях мечтают прикоснуться к прекрасному. Цзинь Гуанъяо купается во внимании, колышется на волнах экстаза, на которые его бросают поклонники, в этом нет никаких сомнений. Цзян Чэн далеко не первый и отнюдь не последний. Он не будет поддаваться на провокации. Игнорировать. Молчать, ничего не говорить… — Вы уже обедали? — Угу. — И как тебе творения нашей поварихи? — Сносно. Цзинь Гуанъяо снова смеется. — Я тоже считаю, что готовит дама вполне себе посредственно, но Вэй Ин со мной не согласен. А брат поддается его влиянию. На самом деле, лично я сильно перченую еду не люблю, язык потом болит. А у нашей Цин мэй-мэй привычка перец добавлять даже в чай. — Наши братья… они… — Хммм…. — Яо? — О! Ты назвал меня по имени! Прогресс налицо! — Яо! — Очаровательно. Вот такой твой взгляд мне и нравится, Ваньинь. Нравится. Нравится. Нравится… Цзиню Гуанъяо что-то в нем нравится. Бежать! — На самом деле, я не особо вмешиваюсь в их отношения, Ваньинь. Я привык, что Вэй Ин постоянно где-то рядом. Какая разница, что между ними? Если им комфортно вместе, если они радуются обществу друг друга, то какой смысл копаться в этом? Я редко видел брата счастливым. Большую часть времени, пока мы еще были детьми, мы не общались. Разница в возрасте, несовпадающие интересы, делали нас скорее знакомыми, чем настоящей семьей, но эти времена давно в прошлом. Он улыбается рядом с Вэй Ином, а это значит только то, что я могу за него особо не переживать. — А зачем вообще за него переживать? Он взрослый. — Ну, такой уж я человек. Переживаю за всех. Ложь. Такая ледышка, как Цзинь Гуанъяо, не способна на сочувствие. Не умеет думать о других. Не нуждается в одобрении окружающих. Нельзя вестись на его сладкие речи, нельзя позволить себе в это поверить. — Я и за тебя переживаю, Ваньинь. Ты не можешь позволить себе даже улыбку. Может, выпьем? У отца есть хороший виски. Хочешь виски? Цзян Чэн хочет домой. Но скорбно кивает головой. Несколько часов, всего несколько часов, которые он провел в тот вечер рядом с Цзинем Гуанъяо, перевернули окончательно всю его жизнь. Пути назад нет. И все, на что его обрекла судьба, он позволил себе сам.